— Голодная собака верует только в мясо... - писал Антон Павлович Чехов, а уж он-то хорошо знал, о чём писал!

Я никогда не разделяла восторженного благоговения наших поэтов перед нищими самых разнообразных мастей. Я старалась не комментировать стихи о святых безумцах, цитирующих Бродского и просящих подаяния, даже если автором был сам Игорь Царёв, которого я безмерно уважала.

Я на своей шкуре узнала, что такое нищета, и каким маслом мажут чёрствую, вымоленную у добрых людей или государств благотворительною корку хлеба.

Бытие определяет сознание, и я послушно шла проторенной предшественниками дорогой всех эмигрантов: врала в колледжах иностранных языков, что у меня нет высшего образования (почему-то с высшим образованием в эти колледжи не принимали); жадно хватала любую подработку, типа уборки квартир, подобострастно улыбаясь хозяевам этих квартир; покорно носила ярко-оранжевый жилет уборщицы общественных туалетов и даже не краснела, встретив насмешливый взгляд знакомого собрата-эмигранта, которому повезло чуть больше.

И лишь когда полу-оборванный мексиканец на пороге школы протянул мне горсть монет на мой невинный вопрос: "Который час?", во мне как-будто встрепенулась та полузабытая девочка из былых времён, читавшая классику и верившая во что-то светлое.

Лицо моё, видно, довольно явно отразило мучительный стыд из-за незаслуженной обиды, и добрый, но смутившийся самаритянин долго бормотал извинения.

Подруга моя, примчавшись с потрясающей новостью, что на велфере дают какую-то подачку для потерпевших землетрясение, и вовсе сочла меня полной идиоткой - зачем отказываться от свалившегося задарма добра? Ведь там даже не спрашивали, как именно проситель потерпел, просто деньги выдавали...

Я не знаю, связана ли была найденная через несколько месяцев работа с моим отказом от незаслуженных и унизительных подачек, но ощущение было, что дойдя до самого дна, я вынырнула из какой-то вонючей стоячей воды, обрела себя, нацелившись, на что-то недостижимое по тем нищенским, недостойным меня временам.

Самое страшное в нищете - не голод, не лохмотья, не пренебрежительная жалость тех, кто суёт в твою руку скупые гроши милостыни, а собственное смирение с этим унизительным для человеческого существа положением, эдакое философское оправдание пребывания на самом дне, в узких оскорбительных рамках, очерченных для тебя безжалостным бытиём.

Временное несчастье становится привычным, чёткие ранее границы морали постепенно размываются, сама душа адаптируется к низким потолкам дешёвых каморок, в которых вынуждено ютиться тело.

Прав был Достоевский со своим: "— А знаешь ли... что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят".