Пролог Это — не текст.
Это — камера медленного движения
внутри человека,
который впервые за много лет
перестал извиняться за то,
что живёт.
Бывает, человек стоит у двери не потому, что хочет войти. А потому, что за плечами ещё не рассеялся туман прежней комнаты,
а впереди — не свет, а только возможность света.
Она — такая.
Вот и сейчас: после операции, после боли, после слов, сказанных вслух впервые, —
стоит у окна, будто у входа в дом,
который ещё не построен, но уже чувствуется в костях.
Это не возраст — это переход.
Как в старых китайских трактатах: человек не стареет, а меняет форму присутствия.
Огонь угасает — и становится землёй.
Земля трескается — и прорастает травой.
И вот — травка зеленеет в декабре.
Не по календарю.
По внутреннему течению.
Иногда самое смелое, что можно сделать —
это не открыть дверь,
а перестать придерживать её ладонью,
боясь, что ветер ворвётся.
Часть I. Миленький дождик и младенец с миллионом долларов А ведь вы, гражданка, хотите не бессмертия —
а отсрочки осознания собственной смертности
Она мечтает о младенчестве. Но в её мечтах это не о бессилии, а о полном,
безусловном праве на существование.
У младенца нет резюме, ипотеки, обязательств перед будущим.
Его попка — как шёлк, а слёзы — как дождик:
ни к чему не обязывают.
И тогда — вдруг — фантазия: 69 мужей, расписанных по неделям.
Не для плоти или власти, а чтобы выбор не мучил.
Чтобы даже в любви был распорядок, как в часовне:
свеча, молитва, тишина…
И никаких сомнений.
Но и тут — прозрение: а мучения-то всё равно будут.
Просто в красивой обёртке.
Она сжимается… Не от страха, а от стыда перед своей жадностью к покойному совершенству.
И осознаёт вдруг: не геройство нужно, а милосердие к себе.
Как к больному, которого наконец перестали заставлять «вставать и идти».
Она стоит.
Никуда не идёт.
Просто не падает…
Странно: чем больше я мечтала о том,
чтобы всё было идеально —
тем меньше верила,
что мне позволено просто быть.
А ведь даже дождик не спрашивает разрешения —
он просто моросит, миленький.
Часть II. Тайцзи в тапочках и боль в большом пальце Я поняла: я не хочу исцелиться через труд.
Я хочу, чтобы исцеление пришло, как тень под деревом:
не заработанная, а просто — данная
Она стоит на кухне.
Кастрюля булькает.
И вдруг — внутренний зов: покачайся.
Нет музыки. Нет видео. Просто тело вспомнило — ритм, который разум забыл.
Она начинает: пятка-носок, вдох-выдох, вес — в левую, вес — в правую…
И в этом — вся её жизнь: попытка распределить баланс там, где баланс невозможен.
Потому что покачивание — не техника, а попытка довериться земле, даже если под ногами — линолеум.
Даже если боль в пальце — это напоминание: ты ещё здесь.
Ты ещё чувствуешь.
Она хочет, чтобы боль прошла — не как награда за старания, а как естественный исход присутствия.
Как уходит волна.
Не потому что заслужила уйти, а потому что пришло время вернуться морю.
Бывает — приходишь в себя
не после удара, а после того,
как перестал держать удар.
Часть III. Зевок. Волна. Простукивание по памяти Когда я наконец перестала просить у жизни гарантий —
она вдруг стала отдавать мне по мелочи: по зевку, по теплу
в ладонях, по одному дню, где ничего не надо —
ни исправлять, ни спасать, ни доказывать.
Она лежит в кровати перед сном.
Телефон тёплый в руке.
Глаза — устали, но ум — всё ещё держит вахту.
И тогда — простукивание.
Не по инструкции.
По ощущению.
Где-то — глухо, там — звенит, как колокольчик в ветру, где-то — ничего.
И в этом «ничего» — больше правды, чем в десяти отчётах.
А потом — зевок.
Не вежливый.
Не прикрытый ладонью.
А тот — огромный, животный. Словно душа вытягивается из грудной клетки, как кошка из корзинки.
И вот — волна. Не та, что бьёт о берег. А та, что садится на плечи и шепчет:
— Ты устала не от жизни. Ты устала от того, что всё время держала её на весу.
Тело знает путь к себе.
Оно не объясняет — показывает:
потянуться — значит согласиться с собой,
зевнуть — значит открыть врата внутрь,
а лечь — значит довериться земле, даже если она — кровать в съемной квартире.
Кто-то назвал бы это «минутой отпущения грехов перед самим собой».
А кто-то усмехнулся бы и сказал: «Здравствуйте, гражданка,
вы только что отказались от должности начальника своей души»
Эпилог:
Травка зеленеет в декабре Она боится старости. Но не той, что в зеркале. А той, что в голосе:
«Ты уже не должна:
• мечтать о младенчестве.
• хотеть, чтобы боль ушла — сама, без танцев.
• стоять на кухне и качаться, как ветка ивы». Но вот парадокс:
чем ближе к пятидесяти — тем меньше ей нужно доказывать.
Не потому, что сдалась.
А потому, что освободила место.
Как в даосском саду: камень кладут не для красоты, а чтобы видеть, как мох постепенно его обнимает. Никто не садит мох, он приходит сам, когда камень перестаёт сопротивляться влаге.
Не побеждает. Не покоряет.
Принимает.
Так и она — не борется с декабрём.
Она стоит в нём. Дышит. Смотрит, как травка — не по закону,
а по милости — зеленеет. И тогда — декабрь остаётся декабрём.
Дождик — миленьким.
Море — за окном.
А травка —
зеленеет.
Потому что не время правит ею.
А жизнь.
Та самая — непослушная, щемяще-нежная,
которая иногда падает — но чаще стоит.
И смотрит.
И ждёт — не чуда.
Тебя.
Ты — повивальная бабка собственной души. Старость — это не когда перестаёшь мечтать.
Это когда перестаёшь мечтать вместо себя.
А молодость — она не уходит.
Просто переходит в другую форму:
из прыжка — в стояние,
из крика — в шёпот,
из «я должна» — в «а что,
если я… просто?» Последняя нота /от автора/: Иногда — чтобы родиться заново, не нужно возвращаться в утробу.
Достаточно: закрыть глаза, потянуться — и позволить себе перестать держать мир в руках.
И дышать —
осторожно.
Щемяще…
И — с надеждой,
как утренний свет на мокром асфальте.
Этот текст
о трогательном и мудром процессе женского перехода
через кризис тела и возраста.
В нем — попытка показать изнутри, как он:
• стучится в виде зевка,
• приходит в образе младенца с миллионом долларов,
• отказывается от должности «начальника души»,
• зеленеет в декабре — вопреки всем прогнозам.
А за окном — всё ещё дождик.
И всё ещё море.
И всё ещё — она.
1-3.12.2025
