Dolor tacitus saepe loquitur fortius
Молчаливая боль часто говорит громче

 Пролог  


Этот текст – как дыхание.
Вдох – пролог, выдох – эпилог.
А между ними – жизнь, которая не нуждается в разметке, потому что уже целая:
–  в тишине за окном и в дрожи пальца на чашке;
–  в светлом взгляде на боль, в ощущении моря  – за тысячу вёрст;
– в иронии, обжигающей, как пар в бане;
– в тяжёлой правде тела и духа, в моральной неотвратимости признания;
– в том, как боль звенит в строке, память – в интонации, судьба – в паузе между словами:
–  в вере в исцеление через природу, память, море, даже если оно – только в груди;
- в физической тяжести чувств, в совести, в требовании назвать всё своим именем;
- в сдержанной музыке боли, в паузах, которые громче слов, в том, как прошлое входит в комнату – и садится рядом, не спрашивая разрешения.
Герои вместе: в бытовой тревоге, в вере в свет, в остроте, в плоти и совести, в музыке умолчаний. Они вместе выстраивают путь:
от боли – к надежде, от разъединения – к зову «пойдём».

Если я вылью свою боль в твою чашку, она переполнится или станет тёплой?





За окном – декабрь.
Воздух настолько чист, что боль в нём не рассеивается – висит, как пар над раздевалкой бани: плотный, белый, не дышится, а только терпишь, пока кожа не начнёт гореть от того, что ты, а не кто-то другой, – сидишь на этой полке, и никто не придёт за тобой, если сам не скажешь: «хватит».
На столе – две чашки. Одна – почти полная. Другая – допита до дна. На кромке – следы губной помады. На дне – вопрос, который не задали вслух: «Если я вылью свою боль в твою чашку – она переполнится? Или, может, наконец-то станет тёплой?»

Она ушла в другую комнату. Он остался.
Молчание между ними – не пустое. Там – детство, недоговорённость, страх быть «не таким», и старый, забытый рефлекс: «не плачь – у тебя же всё было».

Как странно: люди учатся читать по слогам,
а боль – по паузам.

У вас, товарищ, солнечная погода по паспорту

Восточная (японская/дзен-традиция):
Как рука, протянутая к догорающим углям — так узнаётся боль,
Не отступая, не убегая, не осуждая — просто чувствуя тепло и ожог

– Ты не можешь так страдать, – говорит она, и в её голосе – лёгкий лёд, как на луже утром: хрустит под ногой, но не ломается. – У тебя же… всё было. Не как у меня.
Она не обвиняет, констатирует как метеоролог: «Атмосферное давление падает. Возможны осадки в виде слёз. Но у вас, товарищ, солнечная погода по паспорту».

И в голове – будто чужой голос, древний, спокойный: «Как рука к углям…»
Он не отдёргивает её.
Просто чувствует: тепло… Ожог. Жизнь.

Он благодарит. Вежливо. Как если бы это была соль к ужину.
А внутри – мальчик, тот самый, в кедах «не как у всех», с книгой про море в портфеле и пустотой в груди, – поднимает голову. Он узнал в её голосе интонацию, с которой когда-то давно ему сказали: «Ты что – девочка?», когда плакал от боли после драки.
И ещё – ту, когда смеялись над другим мальчиком из «благополучной семьи», которого одноклассница «обхитрила и наказала». Два слова – как два камня в кармане пальто: тяжёлые, холодные, но привычные – их носишь годами, даже не вспоминая, зачем.
Он слышит: «обхитрила… наказала…» – и узнаёт себя в том самом «благополучном мальчике», которого «не за что было любить, только за что наказывать».
Обида внутри есть. Но рядом с ней – благодарность:
«Она раскрылась. Значит, ещё не ушла».

И страх – тоненький, как нить на запястье: «А если я скажу: „Да, я – тот самый. Такой же, как он. Да, мне больно. Да, я плачу, когда никто не видит“ – она отвернётся?
Или, может… обнимет?»
Он не говорит: «Я – тот мальчик». Только думает: «Как странно: она до сих пор верит, что боль – приданое. Кто беднее, тот больше имеет права. А я – в шёлковой рубашке и с дырой в груди. Не по чину мне стонать».

Боль – не пропорциональна бедности, она пропорциональна невидимости.
И когда тебя видят, но не таким, как ты есть – это больнее, чем когда не видят вовсе.

Море – не география, а состояние души

Истинная вода не имеет запаха,
истинный человек — не имеет маски
Море внутри — вот эта «истинная вода

Вечером он выходит на балкон.
Не курит – просто держит зажигалку в руке. Тёплая. Живая.
Смотрит не на море – его нет за этим городом.
Смотрит внутрь – туда, где оно бьётся: солёное, тихое, древнее.
Дыхание замедляется.
И можно просто быть.
Без роли, без сравнения, без «но у тебя же всё было».

Он шепчет. Не молитву, а напоминание себе, как заклинание:
– …Пусть идёт со своей скоростью.
– ……Я подожду.
– ………Я уже умею.
– …………Пусть у неё будет её правда.
–  ……………Пусть у меня – моя.
– ………………..И пусть между нами – не стена, а пар.
– …………………..Чтобы, когда входим в баню, видели друг друга сквозь него.
– ………………………..Не чётко, но живыми.

Пятничное право на разлуку и Гольфстрим души

Облака плывут, гора остаётся неподвижной,
боль тоже проходит
.
Manus data est non ut ferat, sed ut amplectatur
Рука дана не для того, чтобы нести [груз], а чтобы обнять

Пятница наступает, как всегда: с её правом на разлуку.
Она уходит к подругам. Он – к друзьям. Традиция. Как чай после бани.

Но сегодня он не берёт телефон, а идёт к морю. Не к настоящему – к тому, что в нём.
Садится на скамью в сквере. Слушает, как ветер шелестит мёртвыми листьями – будто кто-то перелистывает старую тетрадь: там – стихи («это было, когда самое важное…»), и проза («на свете есть вещи поважнее счастья»), и тишина между «да» и «нет».

И вдруг понимает:
Любовь – не про то, чтобы быть одинаковыми,
а про готовность стоять в одном пару,
даже если один видит в нём ангела, а другой – черта.

Где-то в городе она смеётся. Громко. По-настоящему.
Он улыбается – не в ответ. А вслед.
В кармане – записка, которую пока не отправил:

«Привет.
Да, я – тот мальчик.
Но я не просил наказания.
Я просил – чтобы сели рядом.
Даже в тишине.
Даже если плачу.
Даже если я – не такой, как все.
И ты… первая, кто не отвела глаз, ты – моя надежда».
Он сжимает записку в кулаке – и вдруг понимает:
там, где боль встречает открытую чашку – не происходит катастрофы.
Там не переполняется,
там – рождается каруна.
Не жалость. Не долг. Не спасение.
Сопричастность.
Тёплая, живая, как дыхание в пару.

Каруна – это и есть Гольфстрим души.
То самое тёплое течение подо льдом,
что несёт не в другое место, а вглубь: к себе. К тебе. К «мы».
И если завтра снова будет боль,
я не скажу: «Ты не понимаешь».
Глубоко вдохну и прошепчу:
«я не знаю, как тебе объяснить словами.
Но могу показать. Пойдём в баню.
Сядем. Подождём, пока пар станет густым.
А потом – молча – протяну тебе руку.
Если возьмёшь – мы не в игре.
Мы – вместе.».

Эпилог

In silentio veritas saepe habitat
Истина часто обитает в молчании

Он слушает своё море, что живёт за рёбрами: солёное, шероховатое,
ледяное у берега – но глубже – тёплое. Гольфстрим души.
В декабре море не поёт, звучит низкий, почти неслышный гул –
как колыбельная для уставших предков.
Волны мыслей бьются о камни обид – не в ярости, а в ритме:
я есть. я есть. я есть.

Он кладёт ладонь на грудь.
Море шумит.
И оно ещё не замерзло.
И… потихоньку тает.

октябрь - декабрь 2025

картинка - инет