их было двое – Человек и Осень. каждый год он втайне надеялся, что она не придёт, но свидания состоялись неизменно.
– ты опять пришла, – говорил Человек.
Осень кивала золотыми кронами.
– давай поплачем о нашей неудавшейся жизни.
Осень соглашалась.
– тебе, кстати, осталось три месяца. потом тебя выметет. но через год ты снова будешь здесь. и я буду.
Осень кряхтела, старела, белела, умирала – а через год возрождалась и приходила к Человеку такой же тёплой, жёлтой и шуршащей, как год назад, два года назад, пять лет назад…
Человек говорил:
– ты не меняешься. я с годами начну кряхтеть и свистеть, побелею – и возродиться уже не смогу, а ты останешься молодой и красивой.
Осень понимала.
– но это будет через год. а сейчас у тебя всего три месяца. давай поплачем о нашей неудавшейся жизни.
Осень плакала и умирала.
только Человек не успел побелеть. однажды Осень пришла, а Человека уже не было. и она нашла другого.

Человек обустраивал дом – и выбрал для него чайник. это была любовь с первого взгляда: из всех чайников на витрине Человек выделил именно этот. Любимый Чайник стал центром кухни, источником уюта, символом новой жизни.
возможно, Человек недостаточно проявлял свою любовь: редко мыл и чистил Чайник; быть может, Чайник и не чувствовал, насколько ему дорог. но Любимый Чайник всегда стоял на столе, в торжественных случаях переходил в гостиную, был предметом гордости. а как красив был Чайник, когда свет проходил сквозь его стекло и чаинки купались в нежно-зелёном чае. Человек хотел запечатлеть это на картине или фотографии, но, как всегда, откладывал.
Чайник скоро погиб. очень драматично. одним зимним вечером со словами «чёрт возьми, вся моя жизнь – притворство и сплошной театр!» неосторожным широким жестом Человек смахнул его со стола. Любимый Чайник упал с нежным звоном, и осколки разлетелись очень театрально. в этом было изящество, глубокий символизм и тонкая ирония, но Чайник, увы, было не вернуть.
Человек решил, что хотя бы после смерти Любимый Чайник должен послужить искусству: собрал осколки, промыл их водой и стал фотографировать. «может быть, Чайник не был счастлив при жизни, но после смерти, – думал Человек, – ни один чайник не знал таких почестей».
он обложил осколки гирляндами, чтобы в них снова заиграл свет.
он сделал из осколков птицу. стеклянную птицу, которая стремилась вылететь в окно. и сам ощутил себя такой птицей.
он всюду искал в точности такой же чайник (невозможно представить что-то другое на месте любимого) – и всё же нашёл, только с дурацкой надписью на стекле. она выглядела нелепо, но Человек её принял. ведь это то, что можно простить любимому. он стал верить, что Чайник сделал татуировку.
а осколки Человек собрал в родную коробку и разместил на полке. ведь в каждом помещении, в каждом доме должна жить история – и мавзолей Любимого Чайника стал в новом жилище островком памяти. так создаётся мифология. так создаётся жизнь.

одна змея родилась белой. но это была очень сильная змея: она решила никогда не сдаваться и купила себе чёрный плащ. Змея извивалась, проползала в рукава, воротник и даже петли для пуговиц – но не могла носить плащ. конечно, беда была в том, что у Змеи не было плеч. но Белая Змея была очень сильной и никогда не сдавалась. она добыла вешалку-плечики, выдернула из неё крючок – и заняла его место! не спрашивайте, как ей это удалось: сильную змею ничто не остановит.
Змея торжествовала. чёрный плащ очень шёл к её белому телу.
– я добилась своего! – небезосновательно заявила она в интервью, – мой девиз: никогда не сдавайся!
– даже если ты змея-дебил? – бестактно уточнил журналист.
Белая Змея ничего не ответила – какое ей дело до журналистов? она подняла голову и величаво удалилась, унося плечики с плащом на своём победившем теле.
гордо ползала Белая Змея по паркам и лесам. жизнь её складывалась прекрасно, Змея всё хорошела, росла – и вот уже деревянные плечики начали сдавливать ей шею. Змея кашляла и задыхалась, но она была очень сильной и продолжала носить плащ, не желая уступать боли.
умирая от удушья, Белая Змея мучилась вопросом, сдалась она всё-таки или нет. «я не сдалась. я сделала всё, что только могла, и я не отступлю, – думала Змея. – никогда не сдаваться. никогда не сдаваться. никогда не… никогда».

у Одуванчика, в отличие от многих других наших героев и действующих лиц реального мира, был смысл жизни: он был одуванчиком-активистом, борцом за права растений. идеологические враги Одуванчика – вегетарианцы – проявляли сочувствие к животным (даже к безмозглым баранам, которые и страха-то не ощущают!), а растениям в праве на сострадание отказывали.
другие одуванчики просто так желтели в поле – наш герой желтел исключительно по идеологическим мотивам. его жизнь была стоянием на митинге за права растений.
– что за несправедливость?! двойные стандарты! – молча кричал Одуванчик солнечным летним утром. – мы, растения, так же можем чувствовать и понимать, что с нами происходит! овца может только блеять, а мы приносим пользу, синтезируя кислород! пусть другие цветы равнодушны к этому, но я буду заявлять о своей позиции: долой садистов вегетарианцев! овцы для того, чтобы их есть! я буду кричать об этом, невзирая ни на какое блеянье!
блеянье между тем приближалось – и едва ли овца различила оппозиционный цветок в пучке травы, съеденной солнечным летним утром.

искусство – великая сила. Он знал это с детства. как замирало сердце в театре или перед экраном, воспаряла фантазия на концертах классической музыки, как отчаянно бился мозг при чтении книг, преображалось сознание в театральной студии! жизнь расширялась, расцветала, мир обретал объём, наливался красками. сначала искусство скорее развлекало, затем завораживало, становилось предметом мысли, раскрывало чувства – кажется, оно могло сделать с его сознанием что угодно!
вот, например, опера. Он мечтал остаться в том мире, где кипят страсти, где цельные сильные люди не жалеют ничего, идя за своими чувствами, отдаваясь им до конца, живя ими и сгорая в них. вот это мир! в таком не стыдно жить и умереть. и где же такие люди? выныривать из этого буйства чувств и оказываться в плоской повседневной жизни было мучением. хотелось поскорее вернуться туда – в мир искусства, где всё глубже, искреннее, масштабнее.
и Он погружался в книгу, музыку, картину, и тогда переставало существовать всё вокруг, будто во всём мире погасили свет – и остался один, один священный огонь: судьба героя, движение мысли, изменение образа, перелив звука. «возможно, искусство – только игра, – думал Он, – но она, безусловно, превзошла реальность». и снова шумели моря образов, рвались паруса фантазии, а активнее всего – прорастали побеги мыслей. они множились, тянулись к свету и знанию, обвивали гибкими ветвями… за ними скрылся плоский людской мир, со всех сторон теперь окружали Его заросли мыслей и чувств – чарующий, колышущийся сад.
«тут есть лес…» – сказал Он в восхищённой растерянности. к Нему вышел Вергилий. при мысли о посещении с Вергилием ада Он содрогнулся: «неужели мне снова предстоит встретиться с людьми, пусть и мёртвыми?» «нет, – успокоил Вергилий, – людей не будет. ты стал дьявольски умён». лес разверзся, и Он упал глубоко вниз, где холод озера Тацит сковал всё его тело.

на подоконнике, как известно, частенько живут горшки, а в горшках живут кактусы. и всё было бы прекрасно и удивительно, если бы жизнь кактусов не была так колка. «кто же делает её колкой?» – спросите вы. да в том-то и трагизм положения, что сам кактус. представьте: смотрит вот эта колючка на мир, смотрит, а из глаза течёт сок.
по крайней мере одному из кактусов – нашему герою – с этим не повезло: один шип рос прямо из его глаза. и на что бы ни смотрел Кактус, он чувствовал боль, а из раны в глазу сочился сок, тёк по шипу и замирал большой каплей на кончике – по утрам в капле играло солнце, и тогда этот сок (кровь или слеза?) искрился и переливался, придавая Кактусу очарование глубоко раненного взгляда.
а взгляд Кактуса блуждал по комнате. в глубине комнаты женщина ругается с мужчиной (почти каждый день). на подоконнике жизнелюбивая герань хвастается цветками перед геранью-соседкой – у них вечное соперничество. в углу под потолком паук плетёт паутину и ждёт очередную жертву. из окна сильно дует, и Кактусу почти так же холодно, как, вероятно, тем страдальцам во дворе, которых осенью раздевает ветер, а потом накрывает снег. как тут не заплакать? каждое движение глаза – боль.
«почему я не родился геранью или фикусом? – сокрушался Кактус. – у них жизнь гладкая, как их листья. они не замечают того, что вижу я. вероятно, причина моих страданий – я сам. вырвать бы этот шип, вырвать вместе с глазом – лучше уж я вообще больше не увижу этого мира, чем буду смотреть на него и плакать. каждый день, каждый час».
«впрочем, нет, – возражал Кактус самому себе, – как ни крути, а созерцание, тревожное, с болью и слезами созерцание этого мира – единственное, что наполняет мою жизнь если не смыслом, то хотя бы содержанием». так думал Кактус, а сок тем временем покидал его. день за днём, час за часом.
шли годы. Кактус высох, стал бурым, цвета земли – и лишь его восприимчивый глаз оставался зелёным и продолжал источать сок. мужчина перестал появляться в комнате, и теперь женщина по вечерам выпивала в одиночестве. одна герань упала с подоконника – её выбросили вместе с черепками горшка, другая почти засохла, потому что женщина часто забывала её полить. дворовым страдальцам обрубили ветки – и голые стволы торчали из земли, подобно покорёженным пальцам чёрного исполина. лишь мотылёк с резным узором на крыльях был прекрасен. он висел в углу, в паутине. чуть выше застыл мёртвый паук.
всё в этом мире заканчивается. прошла долгая мучительная жизнь, пока сок Кактуса иссяк окончательно и его глаз, в последний раз окинув взглядом несовершенный мир, с последним страданием закрылся навсегда.