В офицерском собрании был обычный осенний вечер.

За окном моросил мелкий дождь. «Мжичка» – называли его местные и казаки. Он мокрой пыльцой налипал на голые сучья деревьев, и они казались липкими и скользкими. На улице было холодно и неуютно. Ветер стучался ветками в оконные стёкла, словно просился на постой. А в помещении топилась печь-голландка. И офицеры, разбившись на группы по два-три человека, коротали время: кто-то играл в карты; кто-то, лениво потягивая вино, вёл беседу, вспоминая прошлое; кто-то обсуждал перспективы предстоящего боя. Поручик Ивлев перебирал струны гитары и тихонько напевал «Утро туманное».

Шёл 1920 год. Красные наступали. Белая армия, сдавая позиции, откатывалась на юг. В воздухе витали мысли о поражении.

– Чёрт бы побрал эту войну! – беседуя с ротмистром Шольцем, сказал штабс-капитан Темнов. – После отречения Николая всё пошло кувырком. Как я приветствовал Февральский переворот! Ходил на митинги с красным бантом на груди, поддерживал протесты. Да что я? Мы все были заражены идеями справедливости. Радели за народ. «Долой самодержавие!» «Вся власть законодательному собранию!» И – что? Чем всё обернулось? Чернь вырвалась на свободу. И где теперь наши идеалы, наши мечты? Всё разрушено, загажено. Всё прахом! Душа болит за Россию…

Темнов отхлебнул из бокала вина и спросил:
– Вы знаете, Шольц, как болит душа, как ноет? Это – как заноза, которая в тебе сидит, в самом нутре твоём. И мешает жить, дышать. А как душа плачет, вы знаете?..

– Да, русская душа – потёмки, – отреагировал Шольц.

– А что такое русская тоска, знаешь? – допытывался Темнов. Он захмелел и перешёл на ты. – Это, брат, всем тоскам тоска! Она, когда поселяется в тебе, неистребима. Её никаким вином не залить, никакими слезами не выплакать. Она – как бездонный омут, что тянет на дно. Темна, тягуча, безнадёжна… Но самая страшная – это тоска по Родине. Да ты разве поймёшь?..

Штабс-капитан допил своё вино и, шумно поставив стакан на стол, воскликнул, обращаясь к Ивлеву:
– Да хватит тебе, поручик, душу рвать! Сыграй что-нибудь повеселее! Давай нашу, боевую!

И поручик, встряхнувшись, ударил по струнам и запел:
«Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам…»
И всё собрание, приободрившись, дружно подхватило припев:
«Так громче, музыка, играй победу!
Мы победили – и враг бежит, бежит, бежит!
Так за Царя, за Родину, за Веру
Мы грянем громкое ура, ура, ура!»

Офицеры пели с каким-то исступлением, словно хватались за эту песню, как за остатки той старой, привычной жизни, потерянной в дымах гражданской войны, как утопающий хватается за соломинку. И было что-то нарочитое, неестественное в этом порыве, словно пафос в крике «ура!» человека, обречённого на смерть.

Песня прогремела – и угасла. Кто-то вытирал слёзы, кто-то вернулся к своему вину. А поручик опять стал перебирать пальцами струны.

«Утро туманное», – пела его тоска. «Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые…», – допел он. И в собрании повисла тишина, смешанная с тревогой о будущем каждого из них, тоска по любимым и близким, оставленным в неизвестности, печаль по невозвратно потерянному – той России, которой уже нет и которой уже никогда не будет.