Морозный рассвет, еще слегка сонный, красит живым перламутром ледяные узоры на окне. Я с неохотой вылезаю из теплой постели и, как обычно по утрам, подхожу к компьютеру. Да, так и есть. Он включен, а на мониторе мерцает новый рассказ. Вернее, новая сказка. Мой компьютер тот еще выдумщик и романтик, и все, что он выводит по ночам на экран – удивительно и волшебно. Сочиняет он не сам, конечно. Я не из тех чудаков, кто склонен одушевлять технику. А вот кто на нем пишет – для меня загадка.
Со мной под одной крышей живут немая девочка и белая кошка. Первую зовут Римма, а вторую – Рема. У девочки две тонкие, как мышиные хвостики, белые косички, выпуклый лоб и прозрачно-фиолетовые глаза. Она дочь моего брата-алкоголика, который после смерти жены превратил свою квартиру в настоящий притон. Так что девчонку надо было спасать, и, не желая связываться с опекой, я взял племянницу к себе. Римме восемь лет, но в школу она не ходит. У нее аутизм, мутизм и Бог знает, что еще. Врачебная комиссия признала ее необучаемой.
У кошки глаза разные. Один – голубой, как лепесток подснежника. А другой – золотистый, как янтарь на снегу. Откуда она взялась, я так и не понял. Просто однажды пришла ко мне и стала жить. Римма ее любит. По-своему нежно и загадочно, как умеют любить, наверное, только аутисты. Целый день таскает по дому на руках, кормит говяжьим фаршем с ладони и побуждает прыгать через веревочку. А Рема ластится к ней и громко мурлычет, приветствуя маленькую хозяйку высоко поднятым хвостом. Обе понимают друг друга с полужеста. От меня им нужна только еда, а зимой – еще и жарко натопленная печка, возле которой девочка и кошка обожают сидеть на коврике, тесно прижавшись друг к другу.
Кто из них двоих пишет по ночам сказки на моем компьютере? Я каждый раз задаю этот вопрос Римме и Реме, но ни одна не признается. Впрочем, если бы кто-то из них признался, я бы, наверное, умер со страху. Остается маленькая вероятность, что я – лунатик, и тексты пишу сам, во сне. Но в это верится слабо. Мне снится обычно что-то совсем не сказочное. Лето и желто-белое, невероятное поле ромашек напротив моей калитки. Рыбалка на быстрой, студеной речушке. Плотва, снующая в тесном ведерке, и Римма, окунающая туда пальцы. Она выхватывает из воды рыбок и бросает Реме, которая ловит их на лету. А еще – отцветающий сад, зеленая завязь яблок и палые прошлогодние листья на крыше. Я всю жизнь живу в этом крошечном деревенском домике, в окружении старого сада. Я живу в нем во сне и наяву. Откуда же в моей голове взяться чудесным историям?
Поежившись от утреннего холода, я торопливо растапливаю печку и снова сажусь за компьютер. Неизвестный автор никогда не дописывает рассказ до конца, как будто нарочно оставляя за мной право поставить последнюю точку. Я сижу, и пока уютное тепло греет спину, читаю о вселенской жаре.
«Земля пылала. Трескалась, как опаленные зноем губы, умирала от жажды. Восходы и закаты огромными багровыми шарами катились по раскаленному небу, сжигая все на своем пути: облака и луну, вершины гор и кроны слишком высоких деревьв. Из обугленных крыш они выжимали последние соки, уходящие ввысь легким дымком, выпивали до дна озера, иссушали реки.
И собрались люди молить Бога о дожде. Они толпились под темными сводами церкви, не дарившими прохлады, но все-таки заслонявшими от жестокого солнца. Священник читал нараспев псалмы и воздевал к потолку руки. Потом окропил паству святой водой, вышел из дома божьего и окропил землю. Но пустым оставалось небо и глухим к человеческим мольбам.
А кошки валялись на солнышке, наслаждаясь его горячими лучами и мурлыча свою извечную кошачью песенку. Им было хорошо...»
Вот оно что. Я кошусь взглядом на Рему, которая лежит у печки, растянувшись на коврике, как махровое полотенце, и ей тоже очень даже неплохо. Ее разноцветные глаза крепко зажмурены, а уши чутко подергиваются, ловя малейшие шорохи и звук Римминых шагов, доносящийся из глубины дома. Кошку разморило в тепле.
- Ничего, - бормочу вполголоса, - скоро будет лето и солнышко... Вот и поваляешься на крыльце кверху пузом, погреешься...
Рема чуть слышно урчит во сне и меняет позу, сворачиваясь клубком.
А на кухне моя немая племянница гремит кастрюльками. Пора завтракать. Я вздыхаю и с досадой оторвавшись от чтения, иду кормить ребенка. Заодно и сам перекушу.
Варю для Риммы кашу – на завтрак девочка ничего другого не ест. Не хочет. Для кошки размораживаю фарш. А после, положив на тарелку пару тостов, и с чашкой кофе в другой руке возвращаюсь к компьютеру.
«И падали с веток недозрелые плоды, потому что у изнуренных засухой деревьев не хватало сил их удержать. Высыхали клубни в твердой, будто камень, почве. Пустели хлебные поля – и стране угрожал голод. И собрались шаманы, просить своих богов о ниспослании дождя. Они воткнули в пересохшую землю палки и перья, разожгли костры, били в бубны и плясали. Но равнодушны оставались небеса к их бесхитростной магии. Ни каплей влаги не пролился чудовищный зной. И тяжелый воздух продолжал душить и мучить, иссушая глотки, и забивая носы и рты мелким красным песком.
А кошки лежали себе в теньке, под желтеющими раньше времени деревьями. Нежились на подушке из сухой травы. И было им хорошо...»
Бесшумно ступая, в комнату не входит, а как бы затекает Рема. Одарив меня презрительным взглядом своих бесподобных глаз, она легко взлетает на подоконник и, облизываясь, сквозь мешанину ледяных стеблей и цветов, высматривает что-то в саду.
«Как все неоднозначно в мире, - в который раз думаю я, - и сколько в нем замкнутых, непохожих друг на друга вселенных. Наверное, немногим меньше, чем людей. Да что там люди. Каждая тварь, даже самая маленькая – это космос. Это что-то неповторимое и необъятное по своей значимости и красоте». Вот я, например, сижу и читаю страшную, почти апокалиптическую историю, а за моей спиной потрескивает печка. На моем подоконнике сидит кошка, а за окном царит безмятежность снега. Он лежалый и плотный, спекшийся под лучами февральского солнца в твердую корку наста. Но по-прежнему белый и невинный, как в первый день творения.
Я вспоминаю давнюю телепередачу про слона, который рисовал хоботом картины. В основном деревья и других слонов. Так почему бы кошке не писать сказки про кошек? Сейчас это кажется почти правдой.
- Эй, Рема, - говорю тихо, однако с ноткой лукавства в голосе. – Твой секрет разгадан.
Белая кошка недовольно шевелит хвостом, что на ее кошачьем языке означает: «Отвернись и помалкивай».
Подчиняюсь, пряча усмешку.
«И заболела земля. Полыхнула пожарами, изгоняя из нор мелких грызунов, окуталась черным саваном дыма и гари, покрылась шрамами и язвами, и стонала целыми днями от жестокой боли, уже не твердея, как в начале, а распадаясь на комья, сгорая и обращаясь в пыль. И вот, одной жаркой ночью, все кошки в едином порыве взобрались на крыши. Рыжие, белые, черные и тигровые в полосочку – в серебряном свете луны все они стали похожи на ангелов. И задрали морды к пылающим звездам, распустив хвосты по лунному ветру, и вознесли небу безмолвную молитву.
Кошкам не нужны слова. Они сами, от усов до кончика хвоста, каждой своей шерстинкой, каждым мявом, каждым взглядом своих колдовских глаз, всей своей сутью – славят Творца и творение. Каждый шаг их мягких лапок по земле – это молитва Господу.
А когда они собираются вместе, чтобы заступиться за братьев своих и соседей по планете – даже херувимы божьи плачут от сострадания.
И распахнулись небеса, и вздрогнули звезды...»
На мгновение зависаю пальцами над клавиатурой, словно раздумывая – хотя думать тут не о чем – и заканчиваю текст.
«... и вздрогнули звезды, и пролились холодным дождем, заструились по карнизам и водостокам, смешиваясь с бурой листвой, хвоей и мелким сором, и напоили страдающую землю».
С удовольствием ставлю точку и откидываюсь на стуле, заложив руки за голову и вытянув ноги под стол. Мне нравится эта история. Я люблю все сказки, написанные моей кошкой. Они что-то меняют во мне. Я смотрю на Рему и только сейчас замечаю, какое нежное серебристое сияние окутывает ее грациозную фигурку, струится по белой шерстке мягкими лунными волнами, а в ярких глазах египетского божка светится мудрость. Как странно думать, что каждым своим вздохом это удивительное создание молится за нас... за меня... Наверное, и такие дети, как Римма, умеют молиться. Не словами, потому что нет у немой девочки слов, а чем-то другим. Чем-то особым и неистребимым в душе.
Моя племянница открывает дверь в комнату и взмахом руки подзывает к себе Рему. Они собираются на прогулку. А может, на утреннюю молитву?
Римма надевает шубку и лыжи, и выбегает из дома. Рема – за ней. Наст такой крепкий, что запросто выдерживает девочку и кошку. Они скользят по саду, легкие, как ангелы, а над ними скользят облака, похожие на яркие снежные шапки, подтаявшие на солнце.
Я выхожу на крыльцо – без куртки, но мне не холодно – и наблюдаю, как они минуют калитку и замирают на границе бескрайнего снежного поля.
Они стоят и смотрят на снег. Мы втроем смотрим на снег, и на душе становится тихо и светло.