Первая любовь, говорите? Бантики, косички, букетик полевых цветов... а то и садовых, нарванных тайком на соседском участке... Какая-нибудь скромная отличница в юбочке до колен или пацанка с мальчишеской стрижкой и веснушками на носу? Первые робкие прикосновения, от которых кровь бросается в голову... или, наоборот, отливает от головы, оставляя в мозгах звонкую пустоту, как в выскобленном дочиста медном котле. В таком состоянии не то что не понимаешь – зачем, что и как – но уже не стоишь на земле, а словно паришь в открытом космосе, в головокружительной невесомости, тщетно пытаясь нащупать под ногами хоть какую-то точку опоры. Романтика, говорите? А я вам скажу, не возвращайтесь туда, где первый раз любили. К тому, что было и прошло. Уверяю вас, вы окажетесь не просто разочарованы - а размазаны по стенке, оглушены и уничтожены. Особенно, если все было так, как у меня.

В тот поселок, назовем его NK, я приехал вскоре после своего четырнадцатого дня рождения. Мои родители, наконец, расстались – они уже несколько лет плохо ладили и почти не разговаривали друг с другом. Мама всегда была истеричкой, насколько я ее – и себя – помню. С раннего детства она то душила меня в объятиях, то била. Не то чтобы по-настоящему избивала – хотя и такое пару раз случалось – но могла ни с того, ни с сего дать оплеуху. То отслеживала каждый мой шаг, словно я умственный инвалид или безрукий, то наказывала молчанием. А молчать она могла долго и упорно, иногда неделями. За этот срок я успевал поверить, что у меня, вообще, нет мамы, а эта безучастная, как стена, тетя – чужая. А точнее, обманом проникший в наш дом двойник моей – не сказать, что горячо любимой – но все-таки родной мамочки. Она так истрепала мне нервы, что после развода родителей я захотел остаться с отцом. А мама и не возражала. Она как раз впала в очередную депрессию и никого не хотела видеть – в том числе меня.

Итак, мы с отцом вернулись в NK, на его родину, в дом, где доживал свой век мой старенький дедушка. В местной школе я так ни с кем и не подружился. Не сказать, что был изгоем, но держался ото всех немного в стороне, ощущая себя лишним – меня и не трогали. Отец моим воспитанием не интересовался. Он теперь работал в другом городе – и каждый вечер возвращался поздно, успевая только перекусить перед сном и парой слов перекинуться с дедом. Ну, а тот меня по-мужски презирал, за то, что я, как девчонка, сидел над книжками, вместо того, чтобы гонять в футбол, колесить по поселку на велосипеде или играть в еще какие-нибудь мальчишеские игры. Я даже сочинял стихи, правда, глупые и пустые. В основном, про одиночество. И записывал их мелким почерком на обложках своих школьных тетрадок, а порой и в учебниках или на полях старых газет, или на бумажных пакетах, то есть, на всем, что попадалось под руку.

В общем, вы поняли, что я из себя в то время представлял. Кататься на велосипеде я, кстати, так и не научился. Какие-то неполадки с вестибулярным аппаратом не позволяли мне удерживать равновесие. Я падал, набивая себе шишки и синяки. Израненый и побитый, возвращался домой и забывался мечтательно с томиком фантастики на коленях... В конце концов, деду это надоело. Он отобрал у меня велосипед и купил удочку.
- Все мальчишки любят рыбалку, - сказал многозначительно и покачал головой, словно давая мне последний шанс.

Как ни странно, ловить рыбу мне понравилось. Хотя что значит, ловить? В нашем поселковом пруду водились разве что лягушки, да и те умело обходили жалкий крючок с насаженным на него хлебным шариком. Кто же ловит на хлеб, скажете вы? И будете правы. Но я жалел червяков, как и любых живых тварей, и совершенно не стремился кого-нибудь поймать. Зато я был очарован сонным покоем летнего полдня, высоко стоящим солнцем в легких, перистых облаках, водой, сверкающей, как россыпь золотых монет, горьковатым запахом трав и стрекотом кузнечиков. Все это погружало меня в некое гипнотическое состояние – бездумную полуявь. Я грезил с открытыми глазами, сам не понимая, о чем.

Однажды я сидел так на берегу. Удочка лежала в траве, придавленная камнем, а леска дрейфовала по яркой ряби, гонимая слабым ветром. Вместе с ней танцевал среди ослепительного блеска поплавок, похожий на большую красную ягоду или наоборот – на маленькое китайское яблочко. Я жмурился, как разомлевший на солнце кот, одинокий, но довольный собой и миром. И вдруг – дернулся от неожиданности, когда мне на плечи легли чьи-то руки.

Я обернулся и увидел склонившегося надо мной соседа... Не слишком хорошо знакомого, я что-то слышал о нем от деда, но не мог вспомнить что именно. Ну то есть, как соседа. Он жил на другом конце улицы, я в доме номер пять, близко к центральной площади с магазинами и рестораном, а он – в доме номер сорок два, у самого леса. Но все равно мы знали друг друга в лицо. Высокий, лысоватый и широкий в плечах, он казался мне не старым, но очень взрослым. Может, лет тридцати или сорока, не знаю. И, если честно, уже не хочу знать. Звали его Фердинанд.

Да, как того песика из сказки, помните, «Фердинанд Великолепный»? Я вырос на этой книжке, поэтому имя соседа меня поначалу немного смешило. Отчего-то вспомнился эпизод, в котором Фердинанд пытается произнести слово «гаубица» - серьезное, по его мнению, и важное, призванное заменить целую генеральскую речь – но вместо этого начинает лаять: «гау, гау, гау...». Собственную природу не скроешь, как ни старайся. Ты можешь стать очень умным в чьих-то глазах. Можешь рассуждать о вещах запредельных... Но если в штанах у тебя прячется хвост – то сколько ни притворяйся человеком, сколько ни говори «гаубица», все равно рано или поздно сорвешься на лай. С какой стати, спросите вы, я это рассказываю? Какая-то детская сказка о говорящей собаке... какое отношение она имеет к моей истории? Увы, самое прямое. Я еще вернусь к этому случаю с Великолепным Фердинандом, напомните мне, а пока...

Я вздрогнул и обернулся, и, подняв голову, встретился взглядом с водянисто-серыми глазами соседа. Меня не то чтобы испугал, а скорее удивил его фривольный жест, и, встряхнувшись, как мокрый пес, я сбросил со своих плеч его ладони. Впрочем, Фердинанда это не смутило, и со странной полуулыбкой он уселся на траву рядом со мной, почти касаясь локтем моего колена.
- Вот так же и человек... как этот поплавок, - произнес он медленно и веско, словно ни к кому не обращаясь.
- Что? – не понял я.
- Видишь, как рыбки толкают и тянут его в разные стороны? Как пустую игрушку? Но он все равно не тонет, потому что небесные струны удерживают его на плаву.
- Здесь нет рыбы, - возразил я. – А клюют поплавок... не знаю кто. Жуки-плавунцы, головастики, водомерки...
- Кого же ты ловишь? Плавунцов или головастиков? – удивился он в свою очередь. – Странный ты мальчик. Я давно за тобой наблюдаю.
- Да?
Мне сделалось неловко. Как будто он подсмотрел какую-то мою глупую тайну, что-то детское и нелепое... Я был как раз в том возрасте, когда стесняешься быть ребенком и хочется казаться старше. Во всяком случае, мне хотелось.
- Да, - серьезно подтвердил сосед. – Но не бойся, я не сделаю тебе плохого. Никто никому не может ничего сделать, даже если очень захочет. Потому что мы не свободны. Мы игрушки потусторонних сил. Вот ты сейчас правильно сказал. Мало ли в пруду всякой живности, чтобы дергать за леску? Так и человек. Думает, что у него есть выбор. Свобода воли. Право что-то там решать и что-то делать со своей жизнью. Всплыть или погрузиться под воду... Ан нет. Бесы играют им, как поплавком, швыряют из стороны в сторону. И только одна ниточка тянет наверх. Не дает утонуть.
- Какая? – спросил я робко, изо всех сил пытаясь вникнуть в его слова. – Какая ниточка?
Фердинанд победно улыбнулся, словно ожидал моего вопроса, и быстрым движением взлохматил мои волосы.
- Любовь... Бог... Все светлое, что есть в нас. На самом деле все очень просто. Защититься от бесов и взлететь в небо, как воздушные шарики, очень легко... И я знаю как. Душа человеческая... она должна парить среди облаков, а не бултыхаться в пруду вместе с лягушками. Если бы только люди понимали, как все просто – они бы давно жили в раю. Я как раз пишу об этом книгу... Если хочешь, могу тебе почитать из нее. Некоторые главы, те, что уже готовы...
- Конечно, хочу! – ответил я, раньше, чем успел подумать.

Он сидел рядом со мной на берегу, рассказывая о невидимом мире. Вокруг нас, оказывается, кишат всякие сущности, которых больше, чем плавунцов в пруду. Да что там. Их больше, чем комариных личинок, головастиков, пиявок, улиток, водяных клопов и прочих мелких тварей – вместе взятых. И каждый человек – в любой момент его жизни – становится ареной незримой битвы между тьмой и светом.
А как же его собственная воля? Я так и не понял, что нужно сделать, чтобы как-то повлиять на исход этой извечной войны. Если мы ничего не решаем, то как выбрать свет? А если никак – то зачем все это знать? Но он ведь обещал рай на Земле... И потом, не все же сразу... Солнце давно перевалило зенит и клонилось к западу. Еще не успевшее заалеть, оно уже созрело и уплотнилось, точно крупный, оранжевый апельсин, и налилось спелым соком – предвестником скорого заката. Ветер улегся, и красно-белый поплавок задремал на мягком зеркале пруда, слегка погрузившись в него и отчего-то завалившись на бок. А я слушал... ну разве что не с открытым ртом. Но лицо у меня, наверное, было восторженно-глупое. Я видел его отражение в глазах Фердинанда, когда он, отводя взгляд от воды, обращал его ко мне.

Никогда еще никто из взрослых не говорил со мной о тайном устройстве мира. И вообще – о подобных важных вещах. Книги рассказывали, да. Но их писали какие-то небожители, гении и мудрецы. А тут – просто сосед, обычный человек, полулежит в траве так близко, что чувствуешь тепло его дыхания. Объясняет спокойно и неторопливо. А в паузах – покусывает травинку... У меня кружилась голова. А ведь он прав, думал я. Разве не раздирали мой ум противоречивые мысли и желания? Иногда нелепые, странные для меня самого? И не все ли равно, как их называть, почему бы и не бесами?

Ночью я долго не мог уснуть, вспоминая наш разговор на берегу. Стоило закрыть глаза – и перед моим внутренним взором, словно наяву, вставали картины: пруд, с берегами, поросшими высоким камышом и желтыми ирисами, золотой блеск воды, и моя одинокая удочка, полускрытая травой, а другим концом торчащая в мутную голубизну. И лился в уши негромкий голос Фердинанда, его волнующие слова, от которых меня бросало то в мучительный жар, то в зябкую лихорадку, и я чувствовал себя поплавком на солнечной ряби, игрушкой ветра и волн – и неведомых бесов.
Бесы... в самом этом слове заключалось что-то сладко-порочное. Какое-то искушение. Оно по капле вливалось в кровь, заставляя мои руки блуждать под одеялом. Я представлял себе, как приду к нему... к Фердинанду, а он? Вспомнит ли он, что позвал меня в гости? Будет ли читать свою книгу, как обещал? Обнимет ли за плечи, как сегодня у пруда? А может, выгонит вон... В конце концов, кто я ему? Соседский мальчишка, глупый подросток, ничего не знающий о мире... О чем ему со мной говорить? И почему он должен посвящать меня в свои тайны, думал я, беспокойно ворочаясь с боку на бок, пока серые лучи рассвета вливались в комнату, а кусочек неба за окном прояснялся и желтел. В том, что жизнь соседа необычна и таинственна, я не сомневался. От одной мысли о его приглашении становилось радостно и жутко, как перед прыжком с вышки. Мои щеки пылали, и прошибал пот. Лишь под утро я, наконец, заснул и чуть не проспал школу. А потом на уроках клевал носом и, не слушая учителей, дремал с открытыми глазами. Мне даже что-то снилось, обрывочное и тревожное. Но я не запомнил, что именно.

Надо ли говорить, что едва пообедав, я кое-как отвязался от деда... он в последнее время взял в привычку проверять мои домашние задания... и, бодро прошагав до конца нашу Блуменштрассе, очутился перед странным, полукруглым домом Фердинанда. Вернее, сам дом находился в глубине участка и виднелся сквозь ажурную зелень сада. А я стоял перед калиткой с закрепленным на двух ножках синим почтовым ящиком и со звонком. Последний, очевидно, не работал, потому что сколько я ни звонил, никто не отозвался. Пришлось самому открывать калитку и идти по садовой дорожке к дому. Уже изнутри стало видно, как сад запущен – кусты и трава не стрижены, повсюду крапива и одуванчики. Сквозь гальку на тропинке проросли молодые деревца – судя по листьям, крошечные яблони и березы. Еще немного, и ходить по ней будет невозможно.
И вдобавок ко всему – некрашеное крыльцо, а рядом с ним – полумертвая слива, сухая ветка которой почти загораживает вход. И дико, невероятно разросшийся виноград, ползущий по стенам и до половины затянувший все окна.

«Почти как в сказке», - восхищенно подумал я и, с замирающим сердцем, нажал на кнопку звонка.
Наконец, ко мне вышел Фердинанд. Растрепанный и как будто заспанный, в сером спортивном костюме. Он протирал глаза и демонстративно зевал, прикрывая рот ладонью. Мне очень хотелось произнести что-нибудь умное или хотя бы смешное, или поразить эрудицией, но слова не шли на язык, а голова сделалась пустой и гулкой. Ни одной связной мысли в ней не рождалось, кроме дурацкого вопроса: «Можно мне войти?».
- У вас очень необычный дом, - промямлил я, лишь бы хоть что-то сказать.
- У тебя, - слегка раздраженно поправил меня Фердинанд. – Не надо говорить мне «вы». Мы же друзья, правда?
- Конечно, - робко согласился я, а сам чуть не задохнулся от радости. Стать его другом – мог ли я мечтать о большем!
- Мой прадед был художником. Он и спроектировал это уродство, - пожал плечами Фердинанд. – Никакую мебель невозможно поставить в эту круглую конуру... Вот, кстати, его картины. По-моему, ужасные. Но что-то в них есть, особенно, если прийти сюда ночью со свечой в руке. И не включать верхний свет... Тогда кажется, что они следят за тобой глазами.

Мы поднимались по лестнице на второй этаж – а первый, как я успел заметить мельком, был завален разным хламом. И на стенах, действительно висели полотна. Изможденные, полуголые фигуры, лысые головы и зеленоватые лица с пустыми, рыбьими глазами... Люди на картинах хаотично толпились, держась друг за друга, вероятно, чтобы не упасть. Я подумал, что прадедушка моего нового друга наверняка работал надсмотрщиком в концлагере во время второй мировой войны.

Кабинет Фердинанда – он же, судя по всему, спальня, он же столовая, он же кухня – выглядел неуютно. Мало того, что там царил творческий беспорядок, валялись повсюду скомканные листы бумаги, коробки из-под пиццы и стояли чашки с недопитым кофе. Но из-за кривизны стен и отсутствия нормальных углов, мебель казалась расставленной кое-как. Диван с маленьким стеклянным столиком перед ним, книжный шкаф, настолько переполненный, что книги вываливались на пол, полусухой фикус в кадке, длинный обеденный стол со стульями, кухонный уголок – все это болталось, как щепки в луже. Диван, вдобавок, был разложен для сна, подушка и одеяло сбиты на сторону, освобождая место для маленького серебристого ноутбука.

- Ну вот, сам видишь, - буркнул Фердинанд, и я с готовностью кивнул, хоть и не знал, что, собственно, должен увидеть.
А он плюхнулся на диван и, открыв ноут, принялся читать, и даже не с первой главы, а откуда-то с середины. Продолжая оборванную мысль и ничуть не заботясь, пойму ли я, и слушаю ли вообще.
Как вам объяснить, что это была за книга? Не повесть и не роман, и вряд ли что-то художественное. Скорее, какое-то исследование, а может, просто поток сознания – мрачный и неуправляемый. Местами похожий на вывернутую наизнанку Библию. Местами – на сборник ведьминых заклинаний. А кое-где – на учебник по статистике и теории вероятности, полный каких-то малопонятных, а точнее, совсем не понятных, доказательств и вычислений. Очень скоро сознание у меня помутилось, а мысли перепутались, как шнурки на ботинках.

Но в то же время была во всем этом какая-то потустороняя красота. Что-то такое, чему я сразу поверил – почти против собственной воли. Мне чудилось, что комната медленно наполняется незримыми существами – теми, о ком читал Фердинанд. Нет, я их не видел. От моих – обычных – глаз они оставались скрытыми. Но воздух вокруг нас словно загустел, сделался мерцающим и темным. Я ощущал на своем лице призрачное дыхание, а может, дуновение ветра, легкий взмах крыльев...
- Сделай кофе, - сквозь зубы бросил мне Фердинанд, оторвавшись от чтения.
- Один? С сахаром? Со сливками?
- Сливок нет, сделай с молоком... Два. И себе тоже.
Точно во сне я поплелся к кухонному уголку, где стояла, блестя угольно-черными боками, капсульная кофемашина.
Жадно отхлебнув из своей чашки, Фердинанд поставил ее на журнальный столик. А я все никак не мог сделать глоток. Только вдыхал горьковатый аромат кофе – и меня мутило.
- Но как ты... – выдавил я из себя глупый, наверное, но с самого начала мучавший меня вопрос. – Ты ведь не общаешься с... ними?
Фердинанд взглянул на меня презрительно и закрыл ноут.
- Конечно, общаюсь. Откуда, по-твоему, я все это знаю? Или ты считаешь, что это, - он постучал указательным пальцем по крышке ноутбука, - мои выдумки?
В отчаянии, что он мог так подумать, я замотал головой.
- Нет, нет!
- Ну вот, - удовлетворенно улыбнулся он. – Если правильно задать вопрос – они отвечают. Только нельзя их бояться. Иначе будет плохо. Очень плохо. Человеческий страх – их пища, они на него кидаются, как акулы на кровь.
Я поежился. Попробуйте не бояться после того, как вам скажут, что бояться – смертельно опасно. Уверяю вас, ничего не получится. Страх – все равно что снежный ком. Чем дальше его катишь, тем больше он становится. Вероятно, Фердинанд почувствовал мое состояние, потому что вдруг расхохотался:
- Не трусь, здесь, в этом доме, ты под моей защитой. Расслабься. Они тебя не тронут. Если только я им не прикажу!
- Они тебя слушаются? – изумился я.
- Бесов можно подчинить, если принимать их такими, как есть, - ответил он серьезно. – Не сопротивляться, не барахтаться в чувстве вины. А плыть по их мыслям, как по волнам. И тогда тебя подхватит золотая нить.
– А ты их... видишь?
- Конечно, вижу, - скривился он. – Их здесь много. Вон, рядом с тобой сидит – черный, крупный... Рожки, как у годовалого оленя. А глаза, как у кошки – с узкими зрачками. Только огненные. Но не бойся. Он довольно безобидный. Если не будешь его кормить – ничего тебе не сделает.
- Чем кормить?
- Ну... я уже сказал тебе... Страх... Обида... Злость... Все это их подпитывает. Но у бесов не как у людей. Чем больше ты их кормишь, тем голоднее они становятся. Пока тебя самого не сожрут... Но ты пока чистый мальчик, неиспорченный. Добрый. Главное – не бойся их! И ничего плохого не случится.

Не сказать, что он меня до конца успокоил, но... Я увидел в нем защитника. Заступника перед злыми силами. Мой мудрый друг словно взял меня под крыло, как слабую птичку. Он, по сути, сделал для меня то, чего не делали ни мама, ни отец, ни даже дедушка, хотя тот и пытался заботиться обо мне, как умел. Так стоит ли удивляться, что мое доверие к Фердинанду выросло безгранично?
Так или примерно так происходила наша первая встреча в его доме. Я чуть не сказал «наше первое свидание». Хотя почему нет? Это и было свидание. Едва за мной захлопнулась дверь, я, стоя на некрашеном, шатком крыльце, посреди одичавшего сада, уже мечтал о завтрашнем дне, о новой главе удивительной книги, о новой неторопливой и осмысленной беседе.

Теперь после школы, наспех изобразив что-то в домашней тетрадке, я хватал удочку – конечно, для маскировки – и бежал вверх по улице. Чуть запыхавшись, распахивал калитку и с болезненно бьющимся сердцем шел через сад и, поднявшись на три ступеньки, давил на кнопку звонка. Фердинанд спускался ко мне, одетый все так же по-домашнему, но бодрый и как будто слегка взволнованный. Он меня ждал и радовался моему приходу. Во всяком случае, так мне казалось. Его объятия с каждым разом становились теплее и крепче. А я...

Не знаю, был ли это какой-то гипноз. Может быть, жилище моего взрослого друга и в самом деле кишело бесами, а те только и делали, что толкали меня под локоть, разгоняли кровь по венам и наполняли туманом голову. Но нет, не думаю. Скорее, просто влечение ума в сочетании с игрой гормонов в моем созревающем теле. Одиночество, подростковые фантазии, неизжитая тоска по теплу и ласке. По всему, чего мне так не хватало в родительской семье. В общем, чем бы это ни было... Но уже после нескольких наших встреч я понял, что люблю Фердинанда.

Я долго крепился, прежде чем сказал другу о своих чувствах. Наверное, он уже обо всем догадался сам. По моим взглядам. По смущению, по тому, как я заливался краской, стоило ему словно невзначай коснуться меня. Я едва слышал его, когда, разлегшись по обыкновению на диване, он читал мне свою рукопись – потому что кровь стучала в ушах. Фердинанд смотрел с прищуром и выжидал. Обманчиво ленивый, как затаившийся перед мышиной норой кот. Делал вид, что ему все равно. Он, познавший невидимый мир и обративший его в затейливую словесную вязь – что ему душа какого-то мальчишки? Открытая книга! Сколько таких он пролистал за свою жизнь... Не вдумываясь, не вчитываясь... И я не выдержал.

Я признался ему в любви на исходе лета, когда старый сад облетал узкими золотыми рыбками, и ярко, закатно покраснел виноград на обшарпанных стенах. Его длинные плети залезали в окна, забрасывая комнату листвой. И зарядили дожди. Теперь я оставлял мокрые ботинки, тяжелые от налипших листьев, на крыльце и в одних носках поднимался по лестнице на второй этаж. В доме Фердинанда было зябко и как-то по-осеннему печально. Из приоткрытых фрамуг сквозило. Пахло осенью и древесной сыростью, а мы постоянно пили горячий чай с лимоном и корицей.

Хорошо помню этот холод снаружи и внутренний пожар – мучительную борьбу стихий. И себя, обессиленного, взволнованного, глотающего слова... И вот тут мне очень хочется сказать, что Фердинанд расхохотался от неожиданности, или оскорбился, или высмеял мои чувства, не принял их всерьез – все, что угодно. Но нет. Он, казалось, только и ждал моего признания, чтобы наброситься на меня, как волк на добычу, сорвать одежду и завалить на постель, вернее, на все тот же разложенный диван, поверх скомканного и не очень чистого одеяла. Избавлю вас от подробностей, да и к чему они? Что мог сделать взрослый мужчина с испуганным его натиском, растерянным подростком – понятно без всяких объяснений. А я убеждал себя потом, что так и надо. Что это правильно и хорошо. Ведь я его люблю. А когда любишь человека, с благодарностью принимаешь от него все, что угодно. Каждое его прикосновение – великий дар.

И все-таки в самый первый раз я даже расплакался – сам не зная почему. И тут же получил от Фердинанда пощечину. Крепкую, мужскую, не такую, как в запальчивости могла залепить мама.
- Не смей плакать в моем доме! Никогда! – закричал он на меня. Но тут же смягчился и даже нехотя буркнул. - Извини... Привыкай, мальчик. К моим правилам, - сказал он мне чуть позже, когда, обняв ладонями чашку с горячим чаем, я сидел у стола и меня била нервная дрожь.
Понятия не имею, что за правила у него были. Я их так до конца и не понял. Вернее, понять их оказалось невозможно. Потому что они постоянно менялись – в зависимости от настроения моего друга, от времени суток, от погоды за окном. Да одному Богу известно – от чего. Но одно я уяснил – его, Фердинанда, бесы терпеть не могли чьи-то слезы. Они, вообще, ненавидели все человеческое, искреннее, настоящее. Особенно – любовь. А как еще объяснить их издевательства надо мной? И кто, как не они, заставлял Фердинанда сразу после нашей близости выкручивать мне руки или бить по лицу... Быть язвительно-равнодушным. Говорить несправедливые, обидные слова. Не сам же он все это делал, не по своей воле? Нет, в такое я поверить не мог.

Он считал, что имеет над ними власть. Что бесы ему покорны, как дрессированные собачки. Что видеть и описывать – означает управлять. Но в действительности они властвовали над ним, а Фердинанд об этом даже не догадывался. Или догадывался – в минуты просветления, когда его тело расслаблялось, а в глазах появлялась теплота.
- Как мне жаль, – прошептал он как-то мне на ухо в одно из таких редких мгновений. – Так жаль.
О чем он сожалел, я так и не успел узнать. Потому что его невидимые «господа» - которых он в слепоте своей считал «слугами» – опять взяли над ним верх.

Конечно, они управляли и мной тоже, заставляя дерзить Фердинанду или задавать глупые вопросы. Да что там я – все мы марионетки у сверхъестественных сил. Подвешенные за ниточки, послушные чьей-то недоброй воле... Мой друг злился, особенно, если я перебивал его во время чтения очередной главы. Я ведь знал, что он прав, и восхищался его умом... но все равно спрашивал и даже пытался спорить. Что-то в его теории мне мешало – и я все время старался нащупать – что именно. Какое-то слепое пятно, в которое я тщетно пытался заглянуть.
Однажды он чуть не выбросил меня из окна второго этажа. Не думаю, что я бы серьезно покалечился. Но у дома росли колючие кусты шиповника, и приземлиться в них мне совсем не хотелось. Пару раз Фердинанд выставлял меня за дверь. Потом я на коленях молил его о прощении. И выслушивал долгие, нудные проповеди о том, как можно и как нельзя вести себя в его присутствии.

К ноябрю деревья в саду полностью разделись, сбросив к ногам линялые, запятнанные сыростью одежды. Голые и черные, они бесстыдно растопырили ветви и словно дремали под бледным осенним небом, уже готовые погрузиться в долгий, ледяной сон. И, хотя тонкие плети винограда больше не заслоняли свет – все равно его стало меньше, словно кто-то в ожидании зимы прикрутил яркость солнца, как фитилек керосинки.
Фердинанд все чаще хандрил и раздражался по пустякам. Он срывал свою злобу на мне, осыпая пустыми упреками и постоянно жалуясь то на почтальона, забившего почтовый ящик рекламой, то на какого-то чужака, запарковавшего свою машину слишком близко от нашей калитки. А накануне соседка зачем-то подмела от листьев участок тротуара вдоль нашего забора – и мой друг буквально кипел от возмущения, как забытый на плите чайник. Разве что не свистел через нос.

- Куда эта стерва лезет? – цедил он сквозь зубы. – Это моя территория! Тротуар возле моего дома принадлежит мне. Так записано в бумагах. И зачем надо убирать листья? Это же природа!
- Так ведь ходить опасно, - робко возражал я. – Можно поскользнуться.
- И что? Кому надо здесь ходить? Мой дом последний на нашей улице! И потом... у меня что, рук нет, самому подмести? Я ее просил за меня это делать?
Руки у Фердинанда определенно были, да только он их в последнее время ни к чему полезному не прикладывал. Целыми днями он валялся на диване и даже свою книгу почти забросил. Зато почему-то обострился его сексуальный голод, и он набрасывался на меня хищно и грубо, не считаясь с моими желаниями, нередко причиняя боль. И как ни утешал я себя, как ни уговаривал, что это голод любви, что это – счастье, все равно счастливым себя не чувствовал.

И черт меня дернул повторить ошибку злополучной соседки! Пару раз чуть не оступившись на крыльце, я решил все-таки очистить ступеньки от палых листьев. Отыскал среди хлама метлу и принялся сгребать коричневые склизкие ошметки вниз, на дорожку, и дальше, в сторону, на пожухлую траву.
Очевидно, увидев меня в окно за этой работой, Фердинанд – взбешенный – выскочил из дома. Выхватив у меня из рук метлу, он, наверное, сломал бы ее о мою голову. Но палка оказалась крепче. Неделю я провалялся в больнице с сотрясением мозга. Потом еще столько же – дома. Мне прописали строгий постельный режим. В ответ на вопрос, кто меня избил, я бормотал нечто невразумительное. Что-то о взрослых парнях, чужих, не из нашего поселка, не из NK. Что они от меня хотели – а кто их знает, просто напали и все. Потому что могли. Сколько их было, как и чем били, якобы, не запомнил.
В конце концов от меня отстали. Лежа в кровати с холодным компрессом на голове и позже, когда мне уже разрешили вставать – я неотрывно думал о Фердинанде. Обо всем, что произошло между нами. Мне не хватало его как воздуха, как воды, как солнечного света... Обиды, сомнения и страхи терзали меня, швыряя, будто поплавок по водной глади – и только любовь золотой нитью привязывала к небу. Я уже знал, что все ему прощу – а если нужно, то и сам попрошу прощения. Я готов был ноги ему целовать, лишь бы оставаться рядом, видеть его и слышать... Лишь бы он касался меня... брал... любил.

Наша странная связь длилась ни много ни мало – три года. И за это время таких эпизодов было несколько. Не всякий раз я попадал в больницу. Но, убегая от него, избитый или оскорбленный, отшатывался и мучался в одиночестве несколько недель, а один раз – даже пару месяцев. В конце концов, я не выдерживал и возвращался – смирный и покорный, готовый на все. Фердинанд при моем появлении заметно оживлялся. Я чувствовал, что нужен ему, хотя и не понимал, в каком качестве. А вернее, просто не задумывался об этом, наверное, потому, что ответ был слишком очевиден. А я не хотел его знать. Не мог примириться с правдой.

А Фердинанд постепенно становился все холоднее, все безразличнее. Не только ко мне – ко всему миру. Моя любовь билась о его равнодушие, как раненая птица о стекло. Я похудел и выглядел, наверное, тяжело больным, потому что даже отец заметил мое состояние.
- Что-то ты бледный, Алекс, - обронил он как-то на ходу. – Тебе надо больше гулять. Нельзя так много заниматься.
А я и учебу почти забросил и еле вытянул последний класс. Не мог ни есть, ни нормально спать. Экзамены слегка отрезвили – пытаясь наверстать упущенное, я засел за книги. Но мысли нет-нет, да и уплывали к полукруглому дому в заброшенном саду, и, уходя в мечты, я грезил с открытыми глазами.

Потом я закончил школу и, поступив в строительное училище, переехал в другой город. Разумеется, в каникулы я собирался наведываться в NK. Но взрослая жизнь увлекла, закружила, как холодный ветер – палую листву... поволокла вперед, по тропинкам судьбы, к новым горизонтам и новой дружбе. А любовь в разлуке, как покинутый дом, ветшает и впадает в запустение. И я начал забывать Фердинанда.
В следующий раз я приехал в NK через пять лет, на похороны деда. Церемония на кладбище оставила тягостные ощущения. Серое, точно из грязной ваты слепленное небо цедило мелкий февральский дождь. Еще недавно мерзлая земля теперь раскисла и хлюпала под ногами, а свежевырытая могила наполнилась водой. Отец мне лишь небрежно кивнул и слабо улыбнулся. Мы не знали, что сказать друг другу. Да и деда я не особенно любил – даже при жизни, а его бренные останки в гробу, казалось, и вовсе не имели ко мне никакого отношения. По сути совершенно чужие для меня люди хоронили чужого для меня человека.
В то время я уже встречался со своей будущей женой и не собирался после поминок заходить к Фердинанду. Но... выйдя из дома в глубокой задумчивости, почему-то направился не к центру и к вокзалу, а вверх по улице, к лесу. И остановился перед знакомой калиткой – потому что дальше дороги не было. Немного постоял, уже зная, что войду, что именно сюда я и приехал – издалека, из другого места и времени. Я хотел... сам не понимаю, чего хотел. Поговорить с Фердинандом о своей жизни? Попросить совета или, может, прощения – за то, что отдалился, что все перечеркнул, проведя жирную черту между «до» и «после»? Или просто окунуться в его мир, в то, что не забывается и не умирает, а только уходит в тень, оставаясь при этом в подсознании – живее живого?

Фердинанд вышел ко мне – но не в своем обычном спортивном костюме, а одетый в какие-то поношенные штаны и норвежский свитер, тоже старенький, с рваным рукавом. Мы так обрадовались друг другу, что обнялись прямо на крыльце. Но радость быстро схлынула, и все показалось каким-то другим. Фердинанд нелепо суетился, даже сам налил мне кофе. Но напиток отдавал затхлостью, словно приготовленный из несвежей воды. А может, капсулы отсырели или истек срок их годности, или еще что-нибудь.
- Ну, давай, рассказывай, - бросил он мне, падая на диван.
Тут же на полу валялся открытый серебристый нотбук с набранным на экране текстом.

Я мялся, присев у стола и не зная, что рассказать. Но он и не собирался слушать. А вместо этого заговорил сам, размахивая руками, прочитал отрывок из своей книги, принялся рассуждать о бесах... Он по сути говорил то же самое, что и тогда. А может, и не совсем то же самое. Потому что, как тот песик из детской сказки, он все силился и силился сказать важное слово «гаубица», а получался только бессмысленный лай. Я слушал его, не смея шелохнуться, и разве что волосы у меня на голове не шевелились от ужаса – но точно встали дыбом, как шерсть на загривке у испуганной собаки. Молнией ударило прозрение – Фердинанд безумен.
А я ничего не видел, ничего не понимал, три года принимая бред за истину. Три года я внимал фантазиям, рожденным в больном мозгу, думая, что постигаю тайное устройство мироздания. И сейчас, когда я это понял, меня захлестнули отвращение и стыд, и... Мне очень хочется рассказать вам, как в тот же момент я вскочил со стула и бежал из проклятого дома без оглядки... Но я остался сидеть, точно пригвожденный к месту. Мой мир рухнул, окончательно и страшно, погребя под обломками все мои благие намерения, и силу воли, и способность сделать хоть что-то. Встать, крикнуть: «Хватит!», хоть как-то выразить свое отношение к происходящему. Или хотя бы сказать «нет», когда он похотливо сгреб меня в охапку и, стащив со стула, перенес на диван. Сумасшедшие бывают, как правило, невероятно сильны. И я чувствовал себя безвольной куклой в его сильных руках. Куклой, которой того и гляди свернут шею...

Я пробыл в его доме до утра. И всю ночь Фердинанд не давал мне покоя, как будто хотел вознаградить – а может, и наказать – меня за долгие годы отсутствия. И только с первыми лучами рассвета, когда, утомившись, мой мучитель задремал, я, подхватив свою одежду и ботинки, на цыпочках, босиком, спустился по лестнице. И навсегда покинул дом номер сорок два по Блуменштрассе, а полчаса спустя – и поселок NK.

Целую неделю я, сказавшись больным, провалялся дома в постели, глядя в потолок и никого не желая видеть. Я даже не звонил своей подруге – и, вообще, отключил телефон, чтобы она не могла связаться со мной. Я презирал себя и ее тоже, хотя она была абсолютно ни при чем. Единственная вина Анны заключалась в том, что не привязала меня достаточно крепко небесными нитями. Не дала сил противиться искушению.
А потом она прибежала сама. Открыла дверь моей квартиры запасным ключом и, взволнованная, с красными от ветра щеками, ворвалась в комнату.

- Алекс! Что случилось! Ты не звонишь, не приходишь! Твой телефон не отвечает! – закричала она с порога.
- Болею, - буркнул я, сделав тщетную попытку спрятать голову под подушку.
- Чем болеешь? – Анна присела ко мне на кровать и взяла за руку. Я отводил глаза. – Скажи, что случилось? Я же вижу, ты не болен, у тебя что-то стряслось! Не бойся, ну?
Я положил голову ей на колени – и рассказал все. Начиная с того далекого дня, когда встретил Фердинанда на пруду, и кончая минувшей ночью.
Когда я договорил, Анна несколько минут молчала и только гладила меня по волосам.
- А теперь послушай, - сказала она, наконец, твердо. – Все будет хорошо! Я больше не подпущу к тебе ни одного психа! Понимаешь? Ни одного! Я буду драться за тебя, как львица за своего ослабевшего льва. Пока ты не станешь сильным!
- А если не стану? – всхлипнул я.
- Станешь!
Я посмотрел на нее снизу вверх – и увидел ее такой, как она была. И в самом деле очень похожей на львицу. Совсем еще девочкой, тоненькой и хрупкой – но решительной. С буйной гривой рыжих волос.
В ту ночь я уснул рядом со своей подругой, и мне приснилась саванна и львиный прайд. Лев и львица, бок о бок, под палящим солнцем, щурятся, как большие кошки. А чуть поодаль играют смешные, лохматые львята. И песок... кругом песок и пожухлая трава.