Москва. Красная площадь. Сколько разочков, интересно, я уже здесь побывал? С десяток уж точно наберётся. Если бы меня спросили, мол, каким был самый запомнившийся момент, то я бы ответил так… и даже с некоторыми отступлениями, навеянными теми чувствами, идущими со мной по жизни…

Помнится, в малом возрасте я отстоял со старшим братом более двух часов в очереди в мавзолей, после посещения которого, в моих детских мозгах верещала одна единственная, пусть глупая, но мысль: «Зачем живые люди мёртвых показывают, это же так страшно?»

Очень долго ваш покорный слуга боялся Ленина. Даже стыдно признаться мне – до какого возраста. Но могу сказать наверняка – когда в школе прикрепляли октябрятскую звёздочку, боялся ещё точно. Ленинские гадские мистические проявления возникали в деревне у бабушки, когда вождь народа вдруг внезапно всплывал в темноте, застигнув врасплох ребёнка, пришедшего по нужде… Нет, не смешно ни сколько. Ведь я ускорял шаг, бежал, мчался по коридору, словно конь, топоча ногами, дабы самому устрашить главного большевика. Не оглядываясь, быстрей бы к заветной двери! Всё только для того, чтобы хлопнуть ею, выскочить на свет к людям и, стараясь поскорее сдержать прерывистое дыхание, постараться отвечать на глупые вопросы таким образом, чтобы было понятно всем присутствующим, будто никого и ни за что на этом свете я не боюсь.

Надев пионерский галстук, а надел я его довольно поздно, одним из последних в классе, получив вместе с ним громаднейшую порцию истинной коммунистической идеологии, я со всего маха вдарил в челюсть одному мальчишке из параллельно стоящей школы. А всё из-за того, что тот непринуждённо спросил, когда мы разговорились о Москве:
— Вовку сушёного видел?
— Какого сушёного? – переспросил я, перебирая в голове, чтобы не оказаться некомпетентным в данном вопросе, все имеющиеся в сознании на тот момент сухофрукты плюс рыбу.
— Вовку… — ещё более удивлённо отреагировал тот.
— Какого Вовку? — смотрел я на приятеля округлёнными до невероятного предела глазами, дойдя уже в мыслях до вяленого мяса, которым питались индейцы из книг Фенимора Купера.
— Ну, ты… это… в Мавзолее был? — сказал и стал постепенно отходить на безопасное расстояние настырный, но умный мальчик.

И не зря… Удар был сильнейший и сногсшибательный! За всех за нас, за пионеров! Увы, на следующий день с меня сняли галстук цвета нашего пролетарского знамени. Я, честно-честно, мог бы сказать матом, но не мог выговорить это слово, причины случившегося, ради своего собственного оправдания, из-за которого всё произошло. Классная руководительница, Маргарита Павловна Бер, проорала тогда перед всей школой удивительную фразу, за которую, если бы я был директором, то так же и ей бы врезал, как тому мальчишке:
— Вы только посмотрите на него, — громыхала она рёвом дикой верблюдихи. — Это же кошмар, это дикий ужас! У этого поганца на лбу слово ТЮРЬМА написана! И он будет сидеть в тюрьме, подонок, я вам точно говорю… Будет!

Классная оказалась права, где мне только не пришлось побывать, но больше всего понравилось… – её выпученные до самого асфальта глаза после получения мной университетского образования.

В конце того грязного учительского выступления, со мной поговорил директор, и сказал моим прибывшим родителям о том, будто выяснили они, как на самом деле всё было и у моей мамы, оказывается, самый лучший сын в мире!

Евгений Васильевич прошёлся своей ручищей у меня по волосам, потрепал их по отечески, и уверил папу с мамой: «За такие действия нужно поощрять… Но раз уж так сложилось, – сказал он, – то не будем дальше развивать эту тему, чтобы неправильно люди не подумали. Вот, пусть примет назад галстук и учится хорошо, не поддаваясь на провокации, сообщая обо всех таких инцидентах учителям, а лучше всего ему, директору.» Вот ведь как, на линейке при всех галстук сняли, а отдали втихаря...

Таким вот образом я пострадал за великого вождя – гения всех эпох и народов, после посещения столицы СССР и на радостях чуть ли не стал стукачом.