7.

Олег Анатольевич попросил Ирину проводить его до крыльца. Она дёрнула за шнурок, выключив настенную лампу под цветным абажуром над кроватью Зары; набросила пальто и вышла вслед за ним.
– Да, лекарства, таблетки… всё это хорошо ... на короткое время, но, ведь поймите, – он как-то очень мягко и тихо произнёс «поймите», – главное, как ещё и душа человека помогает организму бороться с болезнью, а у Зары, чувствуется, душа не на месте, болит…Что тут можно посоветовать?

Утро морозное, скрипучее… Снегирь присел на ветку яблони и осыпал снежный покров сверкающим дождём. У Ирины перехватило дыхание: «вот эта зимняя волшебная сказка… почему она остаётся всего лишь фантастической холодной и безучастной красотой? Что в ней такого, что притягивает к себе человека, даже самого отрешённого, потерянного и слабого? А, может быть, и не настолько холодной? Со временем, красота, что однажды заполнила каждую клеточку сознания, вдруг в одночасье становится целебной и возрождающей силой»…

– Ты меня не слушаешь? – спросил Олег Анатольевич, проследив за взглядом Ирины, ставшим вдруг задумчивым и равнодушным. Она не заметила, как он запросто перешёл на «ты».
– Нет, что Вы, кого ж мне ещё слушать-то… просто думаю про Зару, ведь мне без неё… – почти прошептала она и, стыдясь навернувшихся слёз, уткнулась лицом в воротник.

Под утро, когда тихое посапывающее дыхание Зары успокаивало Ирину, ей удавалось немного подремать. В первые же минуты чуткого сна появлялся Костя, он молча смотрел на неё долгим взглядом, удивляя не столько цветом, сколько нежностью красивых серо-голубых глаз. В такие мгновения только от него, одного-единственного, она ждала тепла, сочувствия и надёжной защиты. Хотелось пожаловаться, рассказать, как тоскливо и безрадостно идёт жизнь, как мечтает, что произойдут перемены, и это время обязательно наступит, ведь та короткая встреча на вокзале не может быть случайной: какое-то зёрнышко надежды запало в душу и теперь стремится прорасти…

Странное дело: воспоминания о детстве заставали Ирину ещё во сне. Пробудившись, она лежала без движения, боясь разом стряхнуть знакомые картинки отрывочных сновидений, которые сами собой укладывались в ленту событий далёкого прошлого.

…В то время Иришке исполнилось двенадцать лет. Мама зашла в комнату и, улыбаясь, слегка прищуриваясь, заявила, что они едут погостить на пару недель к её сестре Анне в Барнаул. А дальше – долгие сборы, волнения от того, чтобы ничего не забыть: светлые туфли с ремешком на пуговке, плиссированную юбочку, блузку с рукавом «фонарик», вязаную кофту со «стоечкой», любимую расчёску и другие нужные мелочи… всё это проверялось, и по сто раз перекладывалась в коричневом дерматиновом чемодане, купленном по такому случаю, для Иришки.

Шум, привокзальная толкотня, и вот, взволнованные предстоящей поездкой, –столь редким событием в их монотонной жизни, они добрались до купе плацкартного вагона. «Мам, давай я сразу постель приготовлю и полезу наверх». Молодой человек, – сосед с боковой полки, – помог достать и развернуть жиденький матрас, пихнул в изголовье комковатую подушку.

Состав дрогнул и медленно поплыл, словно на бреющем полёте. Иришка расстелила ещё чуть влажное постельное бельё, отдающее запахом дешёвого стирального порошка. Забравшись на верхнюю полку и прижимаясь подбородком к подушке, она следила, как за окном чередовались столбы с табличками и непонятными надписями «Зона контактного провода», «Осторожно! Негабаритное место». Солнце, отражаясь светящимся пятном, скользило по рельсам параллельного пути…

«Пирожки с картошкой, с капустой, ватрушки! Молоко деревенское, творожок… всё свеженькое, кто желает, пожалуйста!» – выкрикивает весь набор полная раскрасневшаяся тётка. Пробираясь с внушительной сумкой по вагону, она предлагает домашнюю стряпню и молочное, торопится – всё нужно распродать быстро, ведь на следующей станции ей выходить. «Иришка! Спускайся, чаю попьём, да и еды своей полно набрали…» Стаканы с подстаканниками – это «отдельная песня»: интересно разглядывать металлическую штамповку со знаком МПС и замысловатый узорчатый рисунок. Ложечки позвякивают в такт движению вагона, а чай кажется каким-то особенным и его неповторимый вкус запоминается на всю жизнь….

Начинает темнеть. Вдруг, от неожиданности резко вздрагиваешь: перед глазами мелькают чёрные квадраты, а в проёмах на долю секунды проскакивает закатное солнце – это, на большой скорости с жутким громыханием, встречный товарняк перекрыл безмятежный вид за окном …нужно успеть вовремя начать счёт несущихся вагонов – 69, 72, 78… Товарный состав пролетел, всё стихло. И вновь, тихие, умиротворяющие картины следуют одна за другой: деревья, качающие ветками вслед; вспаханная противопожарная полоса; одинокая коза, привязанная к колышку; перевёрнутые вверх дном стеклянные банки, насаженные на штакетник забора, и, выложенные камушками на откосах, надписи «Миру-мир», «Счастливого пути»…

Приглушённый свет, перестук колёс и ещё из воспоминаний – самое тайное, сокровенное, скрытое от посторонних глаз: Иришка достаёт из вязаной сумочки, которую всегда носит с собой, маленькую целлулоидную куколку, заворачивает её в конверт, сложенный из вафельного полотенца, укладывает рядом и баюкает, шепча ласковые слова. Это же девчонка! Материнский инстинкт просыпается рано, что ни говори...
Все детские воспоминания – это, наверное, тот самый запас прочности, главный понятный смысл, точка отсчёта, что даются нам с самого детства, чтобы было с чем сравнить и от чего отталкиваться, следуя по ухабистому жизненному пути.

… Поставив кастрюлю с тестом на табуретку возле печки, чтобы поскорей подходило, Ирина понесла блюдце с творогом для Зары; слава Богу, она с трудом, но шла на поправку.

– Ну что, моя старушка, когда уже мы с тобой частушки запоём? Пора вставать, масленица скоро, блины будем печь… а на дворе-то какая благодать, ты бы видела, просто чудо, как хорошо, – присаживаясь на кровать и поправляя одеяло, щебетала Ирина. – С утречка Таврик носился, как оглашенный, я в него снежками бросала, а он за ними, и всё хватает, хватает их зубами… на дорожке уже снег подтаивает, а сосульки так и сверкают на солнце самоцветами, я даже одну на язык попробовала…

– Складно ты распелась и частушек никаких не надо, ты лучше скажи, картошку-то хоть поставила варить? Сегодня какой день… на вокзал собираешься? – вдруг огорошила напоминанием о свидании Зара.
– Я-то бы поехала, да только тебя боязно оставлять, – смутилась Ирина.
– Ну, так уж и боязно… ничего со мной не случится, я вон ночью на ведро сама сходила, тебя не хотелось будить. Поезжай, не помру…

В небольшом овале старого зеркала на Ирину смотрели грустные серо-зелёные глаза, взгляд которых отражал то, что творилось внутри. Первое настоящее свидание, – тут бы радоваться, светиться от счастья, но себя не пересилишь – настроение омрачено недавними событиями: падение с мотоцикла, медленное выздоровление, исчезновение Сергея, Зара… «И не поехать нельзя, ведь так хочется в глаза ему посмотреть, да ещё хоть разок голос услышать».

Казалось, она стоит прямо на путях: что-то огромное надвигается и с непреодолимой силой удерживает её на месте, ноги, словно приросли: ни уклониться, ни сбежать. «Пассажирский поезд, сообщением… прибывает на станцию «Поспелиха», стоянка 10 минут» – объявлением из неразборчивых слов прокашлял голос из репродуктора.
Ирина смотрела на окна замедляющего ход поезда, чтобы первой увидеть Костю, подготовиться, вдохнуть глубоко и полно, унять волнение, но прозевала... он появился перед ней запыхавшийся и объясняющий скороговоркой, что «на сей раз... получил место в последнем вагоне, вот и …пришлось бежать».

Что изменится, если говорить, говорить, пытаясь подобрать правильные слова и интонацию, а глаза всё равно и так всё скажут, о чём ты думаешь, и выдадут тебя с потрохами? «Здравствуйте, Ирина!...» Константин взял в свои тёплые руки обе её ладошки и нежно прижал к своим губам. Она почувствовала запах его волос и вдруг рассмеялась: «Ой, а там, на макушке, я один седой волос у Вас заметила, можно мне…» Он немного смутился, пятернёй поддел волосы со лба и откинул наверх:
– Я скоро и так весь поседею… без Вас, – парировал он шутливым тоном, – Ирина, у меня есть подарок, вот…правда, не знал, что выбрать, – сказал он и протянул Ирине небольшой свёрток, – только посмотрите потом, хорошо?

Ирина спохватилась:
– Костя, да что же мы стоим? Я для Вас пирожков напекла, вот, возьмите…
– С большим удовольствием, я ведь всё время вспоминал про Вашу картошку и огурчики…Теперь вот пирожки запомнятся…– улыбаясь, слегка иронизировал он над ней.

А ей хотелось запомниться не пирожками и не картошкой, а какими-то очень важными словами. И от него услышать главное, что можно потом, наедине с собой, долго перебирать в памяти и домысливать множество разных значений сказанного… «наверное, он подумал… нет, не то…может, он считает…».

Костя прижимал к груди пакет с пирожками, а у Ирины в голове вертелась одна-единственная мысль: «Нет, Костя,… пожалуйста, не уезжай, не отпущу… вот сейчас обниму тебя крепко-крепко… опоздаешь на поезд и останешься со мной». Она боялась услышать, как из громкоговорителя прохрипит сообщение, что «до оправления поезда остаётся одна минута». Почему, ну почему кто-то чужой, властный, отмеряет нам жизненное время? Время, которое вот сегодня, сию секунду должно остановиться и замереть до тех пор, пока мы сами не решимся вновь запустить его ход. Почему в нашем распоряжении нет песочных часов, которые мы могли бы перевернуть, а потом по своей воле начать новый отсчёт времени?…

Ирина поднялась в автобус и села у окна. Подарок лежал в сумке, но посмотреть, что же там такое, она решила дома. Снизу несло теплом, подогревала салонная печка; стало душевно и радостно от того, что теперь можно полчаса подумать о свидании с Костей. Время стоянки поезда сократили на две минуты. Костя, нехотя, сначала медленно, потом ускоряясь, направился к своему дальнему вагону; вдруг спохватился, вернулся на несколько шагов, помахал и крикнул: «Я напишу, обязательно напишу… куда…» Она поняла и перебила его: «Деревня Кременец!.. просто, Кременец…»

Ирина толкнула калитку и сразу услышала непрерывное тявканье Таврика. Поднявшись на крыльцо, с недоумением увидела, что дверь в дом приоткрыта. Кровь отлила от головы, и сердце заколотилось, как заячий хвостик …Ноги не держали: Ирина так и осела у порога, глядя на Зару, которая с мертвенно-бледным лицом, без движения лежала на полу…

8.

– За-а-а-ра, Зара, – осторожно, как будто боясь её разбудить, позвала Ирина, – очнись, Зарушка… боже мой, и зачем я уехала, простить себе не смогу…
Не успела она понять, что произошло и что же дальше делать, как дверь распахнулась, и на пороге появилась соседка – Настя:

– Ну, слава Богу, что ты приехала, а то слышу, ваш Таврик то скулит, то воет без остановки…Что случилось-то? Зара! Батюшки свет… да что же это…может она встала, пошла, да голова закружилась или с сердцем что…

– Настя, ну что ты растарахтелась, лучше помоги мне перенести её...
Женщины подняли лёгкое худосочное тело, что весило не больше ребёнка, и осторожно положили на кровать. Ирина принесла воды. Подложив руку, приподняла голову Зары; измученная, слабая, она приоткрыла глаза и попыталась сделать глоток, но вода стекла по подбородку и соскользнула по морщинистой шее.

– Ир, представляешь, я как раз на колонку шла, – начала рассказывать Настя, – вижу, идёт Васильевна, спрашиваю: «куда это ты направляешься?» а она отвечает: «пойду вот, Зару проведаю, молочка отнесу» Ну ладно, думаю, – хорошее это дело. А потом… я уж домой вернулась, стою на кухне, картошку чищу, вижу, Васильевна выскочила из калитки, прям сама-не своя, какая-то разгорячённая, шаль на голову на ходу накидывает, пальто не застёгнуто… «чего это она?» – думаю, «поругались, что ли…» потом Таврик начал скулить…Я уж было собралась идти, посмотреть, что случилось, да вот хорошо, ты появилась…

Ирина слушала, качала головой и всё больше хмурилась, понимая, что тут не просто сердце Зары виной:
– Васильевна, говоришь… а что же такое она могла сказать? Правда, баба-то она недобрая, злая на язык, всё норовит какую-нибудь подколку, да вставить. Зару она и впрямь недолюбливает… то прошлым её, как бы между прочим, попрекнёт, то по цыганам недобрым словом пройдётся… Зара обижалась, а я её уговаривала «да не переживай ты, прошлый год она мужа похоронила, вот и ходит, обиженная на весь мир, не суди её, прости …»

– Зара, ну скажи что-нибудь, не молчи… обидела что ль тебя, Васильевна?
Зара заволновалась, веки её задрожали, она пыталась что-то сказать, но было видно, что сил не хватает… Не проронив ни слова, она закрыла глаза; слеза медленно скатилась по щеке.

– Настя, ты посиди с ней, а я за доктором сбегаю… видимо, плохо ей совсем, может укол какой поставит. Я быстренько…

У Свирского, как на беду, было полно вызовов, – накатил грипп, люди болели, особенно тяжело – дети, того и гляди, дойдёт до осложнений. Сколько ни уговаривал он местных, большинство всё-таки лечилось дедовскими методами: заваривали травку, парили в горчице ноги, ставили банки «от кашля». А грипп – дело нешуточное. Вот и спешил он от дома к дому, помогал, как мог, старался вразумить народ, чтобы не занимались лечением, как «Бог на душу положит».

Зара молчала и от этого в комнате висела гробовая тишина. Наконец, скрипнула калитка. Олег Анатольевич прошёл на кухню, Ирина полила ему на руки и подала свежее полотенце.
– Эх, Зара, Зара и что же это ты нас подводишь… – осматривая её, начал он с оптимистичных нот, но вскоре его лицо стало серьёзным.
– Не знаю, что и сказать, – озабочено посмотрел он на Ирину, – но, похоже, на инсульт, в общем – удар, проще говоря… конечно, без анализов и обследования точный диагноз поставить трудно, в больницу бы надо везти…
Тут Зара занервничала, замычала натужно, отчаянно и одной рукой сжала в кулак простыню, со всей очевидностью и беспомощностью выражая протест.
– Да, не волнуйся ты так, никому я тебя не отдам… пока дома будем лечиться, а там видно будет…– поглаживая по плечу, успокаивала старушку Ирина.

Она проводила Свирского и там, на крыльце, когда он сжал её руку и пожелал «крепиться и не расстраиваться», подумала, «какой он всё-таки правильный, весь такой из себя скромный, порядочный и почему-то до сих пор не женат… мотается по вызовам, весь – в работе… а вот была бы у него красивая добрая жена, семья, дети… и тогда бы хоть вечером спешил к ним»…

После укола Зара заснула; дышала ровно, спокойно. Таврик потрусил за Ириной на кухню. Почувствовав, что хозяйка нарезает ему кусок ливерной колбаски, радостно застучал по полу хвостом.

«Боже мой, ну почему всё так устроено? Свидание с Костей – долгожданная радость и вот на тебе, теперь Зара – горе-то какое… ну почему?» – думала Ирина, переставляя банки и пакеты в нижнем шкафчике буфета. «А, вот она, припрятана…». Ирина открыла ополовиненную бутылку самогона, плеснула треть гранёного стакана и выпила залпом, пихнув в рот холодную варёную картофелину.

В первые минуты, когда спиртное ещё только растекалось по телу, она чуть не сомлела, потом стало тепло и спокойно. «Нет, не могу я это дело так оставлять, пойду-ка к Васильевне, узнаю, что она такое Заре наговорила, что чуть до смерти её не довела своим проведыванием».

В прихожей, Ирина чуть не споткнулась о связку из свеженаколотых дров; рванула на себя дверь и прямо с порога властно заявила:
– Здрасте, Вам… Васильевна, ежели ты мне сейчас честно не расскажешь, про что у вас с Зарой разговор был… да такой, что её удар хватил, то… – Ирина сделала секундную паузу, не зная, какую придумать угрозу, и добавила, – учти, тебе не поздоровится…

– Ой, Иринушка, дак ты пройди в избу-то… А что я? Я ничего…Пришла её проведывать, молока занесла пол-литровую баночку, коровушка моя сейчас…
– Да брось ты про корову рассказывать, что дальше-то было? Не тяни…– перебила её Ирина.
– Ну, спросила, как чувствует…она сказала, что лучше, уже понемногу встаёт… в общем, слово за слово… посудачили про деревенские сплетни… а потом я, голова моя бестолковая, взяла, да и ляпнула, что слухи ходят, что Серёжку-то Дерябина в тот вечер как он пропал, у вашего дома видели и вроде даже Зара с ним разговаривала… не знаю, может и врут, народ-то знаешь какой… не даром же говорят: «одна врала, другая не разобрала, третья по-своему переврала» – оправдывалась, как могла, Васильевна.
– Ну, а Зара, что? Что она сказала?
– А она говорит, что видеть Серёжку видела, а куда он потом делся, не знает, пошёл себе и пошёл…ох! прости господи, кому он был нужен-то… ищи, свищи теперь ветра в поле.

…Ирина, жалея Зару, не допытывалась у неё правды про тот злосчастный вечер, не будоражила её больное сердце… думала, потом, когда покрепче станет старушка, тогда и расспросит: была уверена, что она ни при чём… и к пропаже Сергея уж точно никакого отношения не имеет.

Вернувшись домой, Ирина подошла к Заре, её впалые щёки, хоть и бледные, но всё-таки приобрели живой тёплый оттенок; прошла на кухню, поставила чайник на электроплитку, – хмельное состояние прошло, хотелось чаю.

«Подарок!… как я же совсем забыла про подарок Кости?…» Ирина подняла сумку, брошенную у порога, в тот момент, когда зашла в дом; неторопливо, бережно сняла газетную обёртку. Книжка! Сборник стихов … Она погладила верхнюю обложку, и мягкая волна удовольствия накатила на неё « как же здорово и приятно, что его читал Костя, перелистывал, может быть даже заучивал стихи наизусть…» и теперь эта книжица лежала в её руках; впитавшая его запах, тем самым передавая ощущение присутствия прежнего владельца. «Костя! Милый Костя… Как же ты так угадал с подарком!?»

Таврик заскочил на кровать хозяйки и улёгся рядом с подушкой, дескать, «давно пора спать». Забыв про чай, Ирина открыла первую попавшуюся страницу сборника и заулыбалась:
– Нет, нет… ты только послушай, Таврик, это ведь как будто про нас с тобой:

«Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую бесшумную погоду…»

9.

Велика Земля Сибирская: огромна и богата, полноводна, щедра, но, для иного человека не так просто найти своё место, укромный уголок – пристанище, чтобы скрыться подальше от городской суеты, от чиновничьих гонений, недоброго людского отношения и неправедной веры. Потому-то, наверное, на Руси, ещё с давних времён, появились в далёких таёжных лесах за Уралом старообрядческие скиты… Не только желание сохранить православную веру Христову, но и не растерять душевное тепло и радости с детства, прошедшего под зорким родительским присмотром и потом жить, веруя, с пониманием того, что человек – частица природы, земли, ощущать и с благодарностью чтить это единение, как Дар Божий и озарение…

– Ах ты, боже ж мой! Да где же моя козонька-то? – заголосила бабка Прасковья, глядя на то, как новоиспечённый пастух лежит на фуфайке, ногу на ногу, в небо глядит, да сочную травинку в зубах покусывает, – Где же Нюшка моя, голубушка, кормилица-а-а…пропа-а-а-ла… Вот колышек, вот и верёвка лежит… а как же она отцепилась-то… Куда ты глядел?
– Гы-ы-ы…Волки, волки прибежали… а я их палкой, палкой бил…– подскочил Серёжка и, размахивая хворостиной, воображая битву с серыми хищниками, пустился в объяснения.
Услышав голос хозяйки, Нюшка, не торопясь, пощипывая молодую траву, вышла из-за покосившегося могильного памятника, в кои веки установленного неизвестной старице.

– Э-эх, Серёжка, Серёжка, думала, ты хоть за козой сможешь приглядывать, да и это, видать, тебе не по плечу.
В её голосе не было гнева: просто пожурила парня, да и сжалилась тут же:
– Пошли-ка лучше отобедаем, чем Бог послал, каша гречневая стынет …потом Нюшку подою, молока попьём.
– Гы-ы-ы… ешь, ешь, пока не почернешь, а почернешь, так помаячишь…гы-ы-ы… – повторял эту присказку парень много раз на дню, видимо, это единственное, что запомнилось ему из прошлой жизни.

Серёжка поселился у Прасковьи с конца зимы, попросила мужиков устроить к ней на постой: изба большая, да и не так одиноко будет век доживать.

А история его появления в скиту такова. Как-то раз, лютым февралём прикатили на лошадях двое местных – Тимофей и Захар – вернулись с дальней деревни, ездили по делам, закупить кое-то из инструментов для хозяйства. Рассказывали шумно, наперебой: «ехали, торопились… морозец-то не на шутку подгонял, вдруг глядим, на дороге человек лежит, его уж и снегом припорошило. Растолкали кое-как, а он ничего, кроме имени, и сказать-то не может… всё твердит: «мамка, да мамка», а где живёт, куда его отвезти не соображает» Поняли тогда, что он – божий человек, не оставлять же на верную смерть, уложили в сани и привезли в скит. Народу в поселении хоть и немного, но решили, что прокормят в складчину, не победнеют. Вот и прижился; помогает теперь дров в избу притащить, да ведро воды принести. Прасковья ему варежки и носки связала: смеялся, радовался обновке, как ребёнок. По весне решила хозяйка поручить ему, стало быть, приглядывать за козой, но, как оказалось, эта задача ему не по силам…Нюшка и та, как нечего делать, обхитрила ненадёжного пастуха.

Местная ребятня, как только лёд сошёл, звала его на речку ловить подлещиков, окуней, да ряпушку. Будучи веселого доброжелательного нрава, Серёжка хоть и нёс всякую околесицу, но дети его не обижали, смеялись, подшучивали, но без злобы. Так и текли дни, недели, месяцы его житья-бытья на новом месте, перепутав нити незавидной бестолковой судьбы.

…Тёмная полоса в жизни Ирины никак не хотела меняться на светлую. Зара молчала, подолгу смотрела в потолок, иногда плакала горько и беззвучно. Левую сторону лица, плечо, руку разбил паралич, но, через месяц, благодаря заботливому уходу Ирины, старушка почувствовала себя лучше, потихоньку стала присаживаться в постели. За день съедала пару ложек каши, немного творога и стакан чая; пила мало – стеснялась садиться на ведро.

Разговор о Сергее не начинали, но у обеих на сердце лежал камень. Зара не могла себе простить, что в тот вечер расскандалилась в ответ на угрозы парня: «… Иришка мотоцикл мой забрала… отдай мотоцикл, я мамке скажу… всех побью, ножом порежу!» – орал он, ревел и рвался в дом. Зара долго распекала его, материла даже, кой-как вытолкала за забор, а потом глядела вслед, как Серёжка выскочил на дорогу и побежал по направлению от деревни… Не остановила его тогда, не послала в сторону дома и погубила, а теперь думала: «пропал человек бесследно», безутешно мучаясь виной. Если бы она знала, что Бог смилостивился и оставил парню жизнь! Ирина боялась узнать какую-то, наверняка, жуткую правду и откладывала выяснение до срока, а может и навсегда.

Весна наступала медленно: то пригревала, радовала теплом, то вновь, на день-другой, уступала место снегопадам и метелям. Но властное солнце решило по-своему: к маю, только в тени укрывались остатки сугробов, напоминающих пологие кучи мелких осколков битого стекла. На дорогах ручьи пробивали путь сквозь оставшиеся наледи, а ребятня с азартом и смехом крошила каблуками края подтаявшей кромки.

Место Нюры – продавщицы, которая, как раз к майским праздникам разродилась здоровым крепышом, заняла родственница заведующей магазином. Ирина не решилась оставлять Зару без присмотра надолго и поэтому от предложенной работы отказалась. Раз в две недели она ездила на вокзал, по-прежнему торговала домашними заготовками и картошкой. Поезда прибывали, пассажиры, что выходили на перрон, казались чужими, неприветливыми и требовательными… Тыкали пальцами в огурцы, проверяя крепость, кто-то пробовал картошку, уверяя, что недоваренная… По-прежнему хорошо раскупались только семечки, что очень радовало Авдотью.

Ирина поспешила в магазин, чтобы купить бутылку постного масла, сахарного песку, а для Зары – леденцовых конфет.
– Валентина! Мать твою… Ты же обещала на той неделе, что колбасу получишь и где она? Жрать-то, что прикажешь? Одни кильки в томате, мы уж скоро жабры отрастим, объелись кильками-то… давай хоть папирос что ли, – размахивая руками, негодовал местный конюх Василий, который хоть и был вечно под хмельком, но – добряк, каких свет не видел.

– Чего ты развопился? Давай, забирай своё курево и отваливай. Мне надо магазин закрыть на полчаса, пойду отпускать водку и продукты для Парамоновых… горе-то какое у них… сына привезли в цинковом гробу, даже открывать не велят… будь она проклята, эта война! Сколько ещё наших ребят не вернутся домой живыми из Афганистана… прости господи и помилуй, – мелко перекрестилась Валентина и небрежно кинула на прилавок две пачки «Севера» Василию.

– Иришка, а тебе чего? Давай, быстрей отпущу тебя и всё, пойду… подготовлю товар по списку для поминального стола.

Автобус пробирался по размытой весенними дождями, слякотной дороге… Ирина прислонилась виском к стеклу, не обращая внимания на то, что голова стукалась о него на каждом ухабе. Валентина, сама того не зная, заронила в её душу тоску и теперь плохие предчувствия переворачивали сознание. Писем от Кости не было: «а вдруг и его тоже послали туда служить?» – с тревогой думала Ирина. Без толку она подходила к почтовому ящику и заглядывала, с надеждой получить долгожданную весточку, хотя почтальонка Татьяна, зная, что соседка, с которой с детства жили на одной улице и дружили, ждёт письмо от любимого, не стала бы просто так бросать конверт в ящик, обязательно крикнула у калитки или даже зашла в дом и заставила плясать…

Зара засыпала, как младенец после массажа, приёмы которого быстро освоила Ирина. Свирский видел результат, хвалил её и всерьёз поговаривал, что «такой массажистке впору идти к ним в амбулаторию работать на полставки».

Вечерами, Ирина заваривала чай и устраивалась с книжкой стихов, приглушив свет, наброшенным на абажур настольной лампы, платком. Стихи… Как часто она находила в строках те же самые мысли, что тревожили и заставляли трепетать её сердце. Это не Евгений Евтушенко писал для неё «Заклинание», это Костя просил её:
«Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далёкий, как в другой стране…»

И она думала.
«Любовь… может быть, она и должна жить где-то там – далеко, далеко… за семью горами, за семью морями? Ведь самое важное и бесценное, это встретить её. Каждый человек ждёт в своей жизни того самого полустанка, пристани, остановки… Просто, теперь я знаю, что ты – моя любовь – есть и будешь, потому что не можешь умереть, перестать быть… это одна единственная настоящая правда, моё дыхание, стук сердца… Однажды ты пришла и озарила мою душу и я уже никогда не буду чувствовать себя одинокой. Я просыпаюсь с мыслью о том, что ты есть и засыпаю, понимая, что ты со мной и живу дальше… Когда темно, ты зажигаешь во мне свет, когда холодно – согреваешь, когда мучает жажда – утоляешь её. Я буду ждать долго, долго... сколько понадобится, ведь однажды, может случиться так, что ты захочешь быть рядом»…

… Зара умерла во сне. Похоронили её июньским погожим днём, когда кажется, что солнце посылает на землю столько света, воздуха и тепла, что только живи, да радуйся, но жизнь перекраивает всё по-своему. Ирина сидела на табуретке, уронив руки в подол, смотрела на гору перемытой после поминок посуды и вспоминала, как Зара, видимо, предчувствуя свою кончину, говорила тихим, уверенным голосом: «Костя, Костя – твоя судьба… будешь жить с ним в счастье и согласии … не мечись, не мучайся… люби и береги свою любовь»…

Шли дни за днями, недели за неделями… Ирина часто приходила на кладбище, могила мамы была тут же рядышком, аккуратно расправляла на венках ленты, приносила цветы. Два дорогих человека, к которым она шла поплакать, поговорить, как будто слышали и понимали её; постепенно становилось легче и спокойнее, а, главное, прибавлялось сил жить дальше.

Олег Анатольевич время от времени проведывал Ирину, спрашивал, не нужна ли в чём-то помощь и однажды, как бы, между прочим, предложил жить вместе, уверял, что если она не против, то останется в Кременце насовсем. Получив отказ, Свирский посещения прекратил, а встретившей его однажды у магазина Ирине, на вопрос «чего ж не заходите?» равнодушно, не глядя в глаза, ответил, что «много работы, да и уезжать собираюсь».

День только начинался. Татьяна тащила на плече сумку, набитую газетами и журналами. С письмами в руке она локтём толкнула калитку:
– Иришка, ты дома? Иди-ка, письмо получай!…
Первым из дома выскочил Таврик и понесся навстречу почтальонке.
– Таня, привет! Танюша… зайди в дом, хоть отдышись… такую-то тяжесть таскать, не дай Бог, – кивая на сумку, лепетала Ирина, безуспешно стараясь не выдавать своего волнения; казалось, вот-вот ноги подкосятся, и рухнет тут же, у порога. Она вопросительно смотрела на Татьяну, но её лицо не выражало никаких эмоций.
– Да подожди ты, письмо-то пришло… да не то, которое ты так ждешь!

Ирина вслух прочитала обратный адрес на конверте:
– Город Барнаул… ой, это же письмо от тётки Анны, маминой сестры… давненько я ей не писала, может с год, а может и больше… Тань, помнишь, я тебе рассказывала, что ещё девчонкой была, когда мы с мамой ездили к ней погостить?
– Помню, конечно, ладно, ты читай, а я пошла, некогда… дай Бог, мне к обеду справиться с разноской, Колька со школы придёт… – спускаясь с крыльца, сказала Татьяна.

Анна подробно описывала перипетии жизни. Рассказывала, что осталась одна; дети – два сына – женились и разъехались, а теперь её одинокая старость слишком часто даёт о себе знать болезнями, да немощью; звала Иришку к себе, «квартира большая, места хватит, в город переедешь, осмотришься, на работу устроишься… да и жить вдвоём всё-таки веселей, нечего там, в деревне, одной куковать».

Как ни старайся свою жизнь налаживать наилучшим образом, она всё равно нет-нет, да и поставит тебя перед трудным выбором, от которого голова пойдёт кругом. «И что теперь делать? Как я дом-то оставлю, могилки… кто же за ними будет ухаживать… а Таврик – мой верный дружок, как я его брошу? И тётку тоже жалко… одна, без помощи, без поддержки…»
Два дня прошли в постоянных раздумьях, а взгляд так и тянулся к шкафу, где наверху стоял, обёрнутый газетами тот самый дерматиновый чемодан.

Настя зашла на минутку, принесла куриных потрошков для Таврика.
– Ну что решила, Иришка? Чего делать-то будешь? Как же ты тут всё бросишь… да и не поехать, тоже вроде…
– Ой, и не говори, – перебила её Ирина, – сама не знаю… прям на распутье стою: куда, в какую сторону направиться? Но, решение, как ни крути, ни верти, а принимать надо. В общем, так… поеду я к тётке, думаю, за неделю обернусь, привезу её к себе в Кременец… вот только бы уговорить получилось… а к тебе у меня просьба, – посмотреть Таврика, ну и ключ от дома оставлю, на всякий случай.

– Да что ты, конечно! Таврюша, пойдёшь к нам пожить? – потрепав по голове собачонку, улыбнулась Настя, – мы его сами любим, не пропадёт, глаз с него не спустим, не волнуйся. Да-а-а… а может и правильно ты решила… что ж поделаешь, старость, она ко всем придёт, да вот в одиночку с ней справляться очень тяжело.
Сборы были недолгими. Ирина обняла Таврика, пообещала, что скоро приедет и отправилась в путь-дорогу.

Тётка Анна встретила племянницу радушно, с восклицаниями: «как же ты выросла, совсем взрослая стала!»… Сидели, пили чай, говорили долго, взвешивали все «за» и «против», развеивали сомнения, обдумывали, что предстоит сделать и, в конце концов, перевесили убеждения Ирины. Написали письма сыновьям Анны, чтобы позаботились о квартире и через неделю собрали два чемодана вещей, один из которых потом пришлось оставить, так как сил унести такой багаж не хватало.

Ирина смотрела в окно вагона, вспоминала о давних детских восторгах и сердце сжимала тоска от сожаления, что всё то, далёкое и счастливое, так быстро пролетело, и нет уже, и никогда не будет той самой куколки, убаюканной в конверте из казённого полотенца…

– Ну, здрасте, наконец-то появилися, не запылилися! – увидев, выходящих из вагона Ирину и тётку Анну, всплеснула руками Авдотья, – ой, а как же вы с такими-то чемоданами… Иришка, слышь, там, за углом Иван из вашей деревни на своём Запорожце стоит, сбегай к нему, попроси, чтоб подвёз, чего вам на автобусе мучиться.

Ехали до Кременца с комфортом. Анна с любопытством смотрела на лесные чащи вдоль дороги… «Грибов-то здесь, наверное… хорошо бы побродить, а то я там, у себя, почти постоянно сидела в квартире… лифт часто ломался и на воздух не выйти». Иван затормозил прямо у дома Ирины.

Дверь отворилась, Таврик чуть ли не кубарем скатился с крыльца и с визгом бросился в объятья хозяйки. Ирина присела на корточки и подхватила счастливую псинку на руки:
– Таврик, лапка моя, собачуля моя… а ты что же, от Насти сбежал?

Она распрямилась и обомлела. На крыльце стоял сияющий Костя и вытирал руки полотенцем:
– Здравствуйте, хозяева дорогие! Проходите, не стесняйтесь, а то мы вас так заждались, что сил больше никаких нет…