1.

Проснулась от того, что пальцы закололо сотней ввинчивающихся в кожу иголочек. Рука онемела. Энергично растирая ладони, глянула на часы: в темноте высветилось время – 4:02

…Я направлялась в Раменское на скоростной электричке, держа на коленях ещё горячую урну с прахом Кости. Часом раньше, после шестичасового ожидания в московском Николо-Архангельском крематории, пожилая сухощавая женщина с привычно скорбным лицом выдала мне довольно тяжёлую металлическую ёмкость с останками брата.

В огромном похоронном зале ещё тогда мелькнула мысль: почему бы им не предоставлять меньшее помещение для таких, как я – одной - единственной провожающей усопшего в последний путь. Видимо, прощание предполагало торжественность ухода, если бы не подавляла гнетущая обстановка.

Я положила в гроб с каждой стороны по шесть багрового цвета роз.
Бледно-жёлтое лицо Кости выглядело неузнаваемым. В фирме по оказанию ритуальных услуг ему зачесали волосы наверх, совсем не так, как он носил при жизни, опуская чёлку на лоб, и это ещё больше ослабляло веру, что столь близкого, дорогого мне человека, больше нет.

…Казалось, заходящее солнце, мелькая сквозь ветки стройных деревьев, летит наперегонки с электричкой. Чёрная птица парит на уровне окна, через минуту-другую отстаёт. Дачные домики, богатые коттеджи, полустанки... Тяжёлое, облачное небо, как будто нарисованное акварелью неумелой рукой ребёнка. Узкоколейка, заросшая травой; товарные вагоны, подпёртые "башмаками" под колёсами. Картину оживляют молодые сосёнки и яркая трава, проступающая взамен выгоревшей... Одинокий полинявший российский флаг на придорожной будке. Промелькнуло световое табло… крупными буквами горело напоминание: «Позвоните родителям».

Впереди на скамье спиной ко мне сидел мужчина в шляпе. Потёртый воротничок белой рубашки подпирал жирный валик с просвечивающей через редкие волосы красной кожей. Странное дело: этот пассажир, возможно, вполне хороший человек, но мне он уже казался ненавистным без всяких причин.

Я чувствовала себя окаменевшей и удивительно спокойной. Мысли хоть и пытались пробиться в сознание, но натыкались на непреодолимое препятствие. Не время размышлять. Внутренний автопилот вёл меня по заранее обдуманному плану: переночевать, разобраться с делами, купить билеты на поезд на обратный путь и вернуться домой, в Минск.

На ночь остановилась у сожительницы Константина – Ады Генриховны. Ужинали на тесной кухне. Я смотрела на неё с недоумением: что же такого притягательного он нашёл в этой обрюзгшей, неухоженной женщине? Маленького роста, пышногрудая, с объёмными бёдрами, она передвигалась с трудом, жалуясь на больные ноги и плохое самочувствие. Семьдесят восемь лет… Возраст не малый.

Мы выпили водки из крохотных рюмок за упокой души. Ада отварила картошку, а я открыла банку консервов «Скумбрия в масле», купленную накануне в местном гастрономе.
Захмелев, вспоминая Костю, Ада порозовела, стала разговорчивей. В какой-то момент я заметила, что показная скорбь проявилась фальшью в хриплом голосе и неискренностью в словах.

До моего отъезда «безутешной вдове» явно хотелось выяснить главный вопрос: что там с наследством? Она тяжело поднялась, взяла с полочки над столом потрёпанную записную книжку, полистала её, нашла нужное, и положила передо мной небольшой обрывок тетрадного листа. Мне показалось странным, что за несколько дней до смерти Костя написал корявым почерком некую сумму в «сто тысяч рублей». По утверждению Ады, он пообещал ей выделить именно столько денег на лечение.

Странность названой суммы в сто тысяч состояла в том, что Костя вёл полунищий образ жизни. Питался, в основном, картошкой и хлебом; изредка покупал дешёвые сардельки. Бывали дни, когда пенсии не хватало. Тогда с самого утра Костя занимал очередь у пузатой, с обманчивой надписью «Квас», бочки возле магазина; покупал по сходной цене трёхлитровый бидон молока, привозимого из ближайшей деревни. Дома готовилась так называемая еда на неделю. Молоко разводил водой примерно в пять раз, варил на этом манную кашу, ел, прикусывая чёрным хлебом и запивая кипятком.

Запущенность однокомнатной квартиры говорила, скорей, о безразличии Кости, чем о его лени. Выскочившая в отдельных местах пола потёртая паркетная плитка валялась у стены. На подоконнике в треснутом горшочке сидел пыльный кактус, тронутый ржавчиной увядания; почти засохший, он лениво млел на свету, свернувшись калачиком, подобно котёнку. Из крана капала вода. Желание поменять прокладки постоянно переносилось на завтра. Немытые раковины на кухне и в ванной, посеревшая от пыли оконная занавеска и общая убогость обстановки... всё это наводило на мысль о безрадостной жизни хозяина.

Уже за полночь, когда мы с Адой закончили разговоры, я устроилась на узком диване в надежде хоть немного поспать. Задремала. Иногда, кажется, что ты находишься в состоянии бодрствования, но это всего лишь поверхностный сон, просто впадаешь в забытьё.

Проснулась от неудобного положения, лёжа на спине; не сразу поняла, где я и зачем я здесь. По стене проехала полоска света от фар, проходящей машины. Сердце раз-другой толкнулось комком в горле и куда-то провалилось. С трудом повернувшись на бок, посмотрела на часы – 4:07. Где-то читала, что этот бессонный промежуток с четырёх до пяти утра называется «волчий час». Хотелось укрыться с головой, отрешиться от мыслей о времени, местонахождении, событиях, в которые поневоле втягиваешься с единственным желанием «скорей бы всё это закончилось!». По опыту знала, что нужно просто поддаться ходу сменяющихся дел и прожить этот отрезок жизни, не погружаясь глубоко в поток размышлений. «Потом, обдумывать всё буду потом!»

2.
Обстоятельства смерти Кости были настолько неправдоподобными, что такой исход, наверное, не смог бы придумать даже самый изобретательный ум.

Ада Генриховна жила в доме напротив в пятиэтажной хрущёвке в двухкомнатной квартире на последнем этаже. «Подруга», так иронично называл свою сожительницу Костя, почти каждый день приходила к нему на час-другой поболтать и порешать кроссворды.

А началось всё с того момента, когда однажды, собираясь уходить «из гостей», Ада заметила на своей мохеровой шапке крупного налитого клопа. Она его и не разглядела бы, если бы он не начал шевелиться в объёме мягкой розовой шерсти.

– Костя! Это что же такое, чёрт тебя подери... Уже клопы по всей квартире ползают! С ума сойти…Ещё не хватало мне домой принести эту гадость, – закричала она из прихожей.

Торопливой шаркающей походкой Костя подошёл к Аде и взял у неё шапку, пытаясь разглядеть ненавистное насекомое.

– Дааа… жирный. Видимо, ночью моей кровушки насосался. Сейчас, подожди, я до него доберусь и уничтожу подлюку, – с некоторой долей иронии сказал Костя.

Он вернулся на кухню, оторвал кусочек от одной из старых газет, пылящихся большой стопкой в углу, и, поплевав, осторожно, чтобы не раздавить, снял притихшего клопа. Жизнь его быстро закончилась в смываемой в унитазе воде.

– Дак, ты ещё и шутишь? – негодовала Ада. – Квартиру запустил – дальше некуда: уже клопы разгуливают повсюду. Вчера я ещё двух тараканов прибила…Чего ты ждёшь? Когда змеи поползут?

– Да, ладно тебе…Чего ты разошлась? Первый этаж, из подвала лезут… они всегда зимой тепла ищут и пропитания, – усмехнулся Костя. – Какой уж такой большой от них вред?

Подруга громко хлопнула дверью и направилась к себе. Дома она тщательно осмотрела одежду и даже потрясла туфли над раковиной. «Надо что-то делать.. А то принесу этого добра, потом чёрта с два выведешь» – думала она, глядя в зеркало и расчёсывая короткие, редкие волосы.

На следующий день Ада решила пройтись по магазинам и подобрать убойное средство, желательно подешевле, чтобы разом уничтожить клоповье поселение в квартире Кости.

Направилась в хозяйственный; сразу приглянулся высокий объёмный баллон с яркой этикеткой, правда, смущала цена. «Дороговато, ну ничего, деньги Костя вернёт… пусть рассчитывается, раз довёл дело до такого бардака» – решила она, укладывая баллон в магазинную корзинку.

Ада походила ещё некоторое время по рядам между полками, рассматривая товар. Покрутила перед глазами чашку китайского производства с нанесёнными непонятными иероглифами; посмотрела на свет дуршлаг через мелкую сетку дырочек и, наконец, дошла до своего любимого парфюмерного отдела с пробниками духов и одеколонов. Здесь можно было от души напрыскаться из трёх-четырёх флаконов и потом, в облаке приятных смешанных ароматов, проследовать дальше. Ада давно поняла эту хитрость и взяла за привычку не покупать духи, тратя деньги на дорогую покупку, а пользоваться предоставляемой магазином возможностью душиться из пробников. Запахи стойко держались неделю-две… При следующем посещении магазина процедура с надушиванием повторялась.

3.
Утро. Костя ногой придвинул табуретку и подсел к столу. Подсохший хлеб, разделил на три примерно равные части; горбушку отложил для птиц, вторую пихнул в стакан с молоком, третью, предусмотрительно собрав крошки, – в полиэтиленовый пакет. Потемневшей от времени серебряной ложечкой, подаренной любимой женщиной, ушедшей семь лет назад в мир иной, он подавил кусок, наблюдая, как тот, быстро разбухая, пошёл ко дну.

Есть расхотелось. Накрыв блюдцем стакан, он переставил его в прохладное место на подоконник, вяло поскрёб подбородок и притянул к себе за витой шнур старую сохранившуюся с советских времён электробритву.

В круглом зеркальце, отразились впалая небритая щека и морщинистая, покрытая седой колючей щетиной, шея с выпирающим кадыком. Бритва всхрапнула; старый механизм заворочался и постепенно набрал не совсем устойчивый ритм, издавая угрожающие звуки, словно напоминал, что его жизнь и коэффициент полезного действия не беспредельны. Возиться с мылом, кисточкой и опасной бритвой не хотелось, поэтому пришлось бриться на сухую.

В дверь позвонили. Костя безрадостно поприветствовал Аду. Не раздеваясь, она прошла в кухню, достала из сумки маленькую кастрюльку с супом и поставила на стол.

– Давай, поешь горяченького, пока не остыло, а то, наверное, и не завтракал ещё.

На лице подруги явно отражалась решительная готовность перед началом ответственного дела.

– Так, Костя, я с утра сходила в магазин и купила отраву от клопов: надо залить комнату от этой заразы, – сказала она непререкаемым тоном, качая в руке объёмный баллон.

– Да ну, чего уж так спешить? Жил с ними в компании и ничем особенно они мне не досаждали, – неуверенно произнёс Костя, понимая, что с Адой спорить бесполезно.

– Вот, уж нет! Давай сразу договоримся, что проблему будем решать и, чем скорей, тем лучше. Нечего откладывать, – постепенно повышая голос, сказала Ада.

Костя отставил кастрюльку с супом, накрыв полотенцем. В надежде протянуть время, он попытался вяло улыбнуться, чтобы как-то сгладить ситуацию. Находясь в привычном состоянии нежелания что-либо менять, легче всего следовать по внутреннему навигатору из-за отсутствия воли. Никаких установок самому себе, никакого преодоления; плыть по волнам куда приятней, чем сопротивляться. «Чего ей вздумалось устраивать клоповье побоище? Живут и живут-поживают... кому они мешают?»

Костю устраивало всё, что касалось выработанного распорядка его жизни: смирился с вялотекущим ритмом, умеренностью во всём, отсутствием желаний и лишних действий. Он законопослушно платил за квартиру, выносил мусорное ведро, ходил в магазин за продуктами и, пожалуй, это – всё из перечня обязанностей. Остальное – по мере возникновения какой-либо проблемы. Даже Ада устраивала своими посещениями, эмоционально разнообразив его монотонную, безмерно тоскливую жизнь.

А ведь раньше было всё! Путешествие на Дальний Восток в одиночку в шестнадцатилетнем возрасте. Поступление в ленинградский Горный институт, потом разочарование в профессии геолога и переезд в Москву. Бауманское училище, окончание с красным дипломом, работа в КБ и защита кандидатской диссертации. И вновь – путешествия, путешествия.. О женитьбе не думал. Семья – это оседлость, а хотелось свободы, вольности, разнообразия, реализации самых фантастических планов и при этом никакого груза ответственности ни перед кем. Никакого самобичевания или самоанализа, если бы не время, летящее с сокрушительной скоростью. Семьдесят показалось чем-то нереальным, совершенно чужой, нелепой и неправдоподобной датой.

… Ада переоделась в старый халат и деловито распорядилась отодвинуть всю мебель от стен, чтобы распылить аэрозоль по периметру комнаты за плинтусами, по задней стенке шкафа, возле ножек перевёрнутого стола, стульев, по днищу дивана и во всех щелях, где клопы могли устроить себе уютное жилище. От тошнотворного запаха Костю мучил кашель; слезились глаза, и текло из носа. Ада обвернула голову полотенцем, которое закрывало большую часть лица; на кухне прошлась по углам, за плитой и холодильником. Она разошлась и продолжала бы войну и дальше, но средство в баллоне скоро закончилось.

– Так что? Я и форточку не смогу открыть? Дышать же невозможно, – отчаявшись что-либо изменить, спросил Костя.

– Ну, ты даёшь! А тогда зачем всё это делать? Если откроешь форточку, всё выветрится и клопы не сдохнут. И что? Начинай всё сначала, – добила железной логикой Костю заботливая подруга.

4.
К вечеру следующего дня Ада сложила в сумку несколько яблок; укутала вафельным полотенцем и поставила миску с гречневой кашей; просмотрев продукты в холодильнике, достала баночку сметаны и, подумав, вдобавок положила пачку печенья.

Сердце было не на месте. «Как он там переночевал», – думала она, подавляя волнение за Костю.
Ада позвонила в дверь, но привычных поспешных шагов не услышала.

– Костя! Это Ада! У тебя что там, звонок не работает? Костя, открой!

Тишина за дверью начинала её пугать; приложив ухо к замочной скважине, прислушалась. Безмолвие. Она заколотила кулаком по дерматиновой обвивке, которая сильно заглушала удары. «Боже мой, да что ж он там, спит крепко или в туалете сидит и не слышит?» Ада теряла терпение. После нескольких попыток достучаться, пришлось поспешить домой и взять ключ от квартиры Кости. «На всякий случай» – выпросила этот ключ месяц назад сама Ада.

Вернулась быстро. В подъезде пахнуло вонью от мусоропровода. При тусклой мерцающей лампочке она едва подобрала правильное положение ключа – выемкой вниз – и открыла дверь.

Резкий запах средства от клопов заставил Аду закрыть нос рукой. Костя лежал на полу в проходе между комнатой и прихожей. Рядом с головой расползлась чёрная жижа рвоты. Из носа стекала густая пена.

– Костя, да как же это? Что ты, в самом деле? Костя, давай, дыши… Подожди, я сейчас скорую вызову, потерпи, – запричитала Ада срывающимся голосом и бросилась к балкону.

Скорая ехала пятьдесят минут. Ада то и дело поглядывала на часы, проклиная местную медицину почём зря. Из открытого балкона тянуло холодом. Ада пыталась влить в рот Кости хотя бы немного воды, но ничего не получалось. Он то хрипел, то задыхался, то успокаивался, то дрожал всем телом в конвульсиях.

Врач, поморщившись от жуткой атмосферы в квартире, по всей видимости, сразу понял, что произошло отравление. Он быстро сделал укол и потребовал захватить паспорт больного. Без лишних слов Костю погрузили на носилки и забрали в больницу.

Через три дня поздним февральским вечером в моей квартире раздался звонок из Раменского. Андрей, социальный работник, который раз в неделю помогал с доставкой продуктов своему подопечному, произнёс сдавленным голосом: «Костя умер».

5.

После смерти брата, меня начала терзать неотступная мысль: «мамы с папой уже нет и вот теперь дошла очередь и до меня.» Боюсь ли я смерти? Не знаю… Но, я точно знаю, что у меня ещё дел по горло и уходить сейчас было бы крайне досадно и несвоевременно.

Через сутки я уже ехала в Москву. Пересадка на электричку до Раменского заняла не более часа. Я смотрела в окно на знакомые картины столичного пригорода, и постепенно невероятная тяжесть воспоминаний вползала в душу.

…Мне пять лет, Косте – пятнадцать. Мы втроём: я, Костя и кот, наречённый по желанию изобретательного хозяина странным именем Питстэкалуайч, сидим у печки, наблюдая за мышью, которая нашла тёплое местечко в углу. Костя берёт спичку и осторожно трогает мышь за бочок. Пит нервничает, но едва сдерживает себя. Я мышки не боюсь, уверенная в том, что мы подружимся.

Наша с Костей разница в возрасте в десять лет не чувствовалась совершенно, особенно, в мои студенческие годы. Летом я приезжала в Раменское на каникулы. В то время Костя жил в общежитии для малосемейных. Жильцы разъезжались в отпуска, поэтому мне отводилась отдельная комната. Потом часто вспоминала, что рядом с кроватью на уровне глаз на обоях шариковой ручкой была выведена надпись: «Si vis pacem, para bellum». Я в те времена не слишком вдумывалась в смысл этого изречения, но теперь…

Почти ежедневно мы мотались в Москву. Забегали в вагон электрички за секунду до отправления. Стояли в тесноте вместе со спешащим в столицу людом.
На концерт польской группы «Алибабки» с популярной солисткой Анной Герман билеты купили с рук за несколько минут до начала и поэтому по цене с большой скидкой.

В выходные, святое дело – танцплощадка. Хотелось принарядиться, поэтому купили мне модные брюки, но Костя сказал, что они должны быть в обтяжку, поэтому сам ушивал их на детской швейной машинке.
Танцевали шейк, отрываясь от души.

… Последней осенью Костя провожал меня после приезда в гости с целью «проведать родного братца». Так шутливо мы называли друг друга – братец и сестрица.

Помню, я уезжала, находясь под сильным впечатлением от того, с чем пришлось столкнуться в Раменском. Небольшой городишко, замусоренный окурками, носимыми ветром вдоль бордюров; дороги с бесконечными выбоинами; нацменки, торгующие халатами, тапками, носками, разложенными на деревянных ящиках; пятиэтажки, сплошь увешанные рекламными щитами. Вся эта неприглядность, и какое-то странное безразличие местных жителей наводили на меня жуткую тоску и обиду и за город и, почему-то, – за всю страну целиком.

Я горячо рассказывала об этом Косте. Слёзы подобрались совершенно неожиданно: «Как же так? Почему?» – спрашивала я, меняя один за другим бумажные носовые платки. «Сами люди, разве им не хочется навести в их родном городе порядок? Обустроить, озеленить, отремонтировать, украсить… почему всего этого не сделать для того места, где ты живёшь? Для себя, для детей, для гостей. Почему?» Что-то горькое, страшно болезненное рвалось из меня наружу. Я захлёбывалась от слёз, от слов, от эмоций.

Костя смотрел на меня с сожалением, но я ждала понимания. «Подожди, ну что ты так расстроилась? Чему тут удивляться? Ты пойми… Это ведь – Россия! Это же Мать! Надо простить её, как любимую, родную мать. Не плачь, просто прости.» Я старалась сдерживаться, чтобы не зарыдать в полный голос. Но, видимо, боль и досада накопились, всплыли, не удерживаемые никакими якорями, перевесили через край и слезами беспрепятственно вылились наружу.

… На часах – 4.58
Пересматриваю фотографии в старом альбоме. Воспоминания уносятся быстрым течением времени: хотелось бы, чтобы тяжёлые, болью ранившие сердце – безвозвратно.