Вытянув шею, одноглазый петух, захлопал крыльями и отгорланил утреннюю побудку.

— Дождёшься ты у меня, — пробормотала Ноем-бабо, перекладывая тяжёлое ведро с персиками в другую руку.

Петух покосился в её сторону, однако не обнаружив в руках старухи ни веника, ни хотя бы тростинки, ещё раз, значительно громче проорал свое "кукареку". И уже для окончательного самоутверждения, демонстрируя Ноем-бабо своё полное презрение, взлетел на крышу сарая.

— Кричи, кричи! Через неделю в арисе(1) будешь плавать, — пригрозила хозяйка.

— Бабо, а что через неделю? — на крыльце показался заспанный внук в одних трусах.

— Хоть бы оделся, бесстыдник, — она поставила ведро на ступеньку. — Забыл, что ли?! У дяди твоего, Симона, день рождения. Хороший петух, жирный. Знатная ариса выйдет. А ну, не тронь, — прикрикнула она на Арамика, заметив, что тот тянется к персикам.

— Жалко, да? Для родного внука каких-то персиков пожалела.

— Не каких-то, — обиделась Ноем-бабо. — Для вас же, дармоедов, стараюсь. Зимой скажешь, бабо, дай алани(2). А где я тебе их возьму, если сейчас всё съешь.

— У тебя же целое ведро! – не унимался мальчишка.

— А вас целый полк! — отрезала бабо и, давая понять, что разговор окончен, скомандовала: — Марш одеваться! И остальных буди.

— Бабо, сегодня же воскресенье, — Арамик скорчил недовольную физиономию.

— У вас что ни день, то воскресенье. Привыкли спать до полудня. А кто работать будет?! В саду помочь вас не допросишься... — Последние слова она произнесла в полном одиночестве.

Ноем-бабо вздохнула, и, кряхтя, пошла в сторону пристройки, служившей им летней кухней. Там из-под горы разномастных и разнокалиберных кастрюль, уложенных одна в другую, нещадно грохоча, она вытащила огромный латунный таз. Достала из ящика стола острый, как бритва, нож. Уселась на низенький табурет и начала очищать крупные, здоровые персики от бархатной кожицы. Она не признавала ставших в последнее время популярными овощечисток, которые молодые хозяйки скупали в местном сельпо.

«Ради всего святого, уберите эту игрушку с глаз моих, — она брезгливо откладывала в сторону новомодное приспособление, которое невестки пытались ей всучить. — Можете сами этим чистить картошку, если хотите».

«Персиков ничего, кроме вот этого ножа, касаться не должно, — размышляла Ноем-бабо, — аккуратно, тоненькой ленточкой по кругу срезая шкурку. – Вон, соседка Агун чистит их этой штукой, поэтому ни блеска, ни вкуса не остается. Хотя у неё никогда ничего толком не получается. Что бы ни готовила, какая-то размазня выходит».

Каждый персик старушка укладывала на дно латунного таза, который в лучах утреннего сентябрьского солнца переливался золотом.

Таз этот, как и вся посуда в доме, был подарком её Арама к Восьмому марта.

Отношение к праздникам у покойного мужа было весьма своеобразным. Дни рождения домочадцев он праздниками не считал. «Ну, родился. Тоже мне — великое дело», — любил повторять он, когда Ноемзар за неделю до предстоящего торжества начинала хлопотать о подарке и угощении. Но Международный женский день для него почему-то стоял особняком, опережая по своей значимости даже Новый год.

«Вот, жена, это тебе подарок!» — торжественно вручал он Ноемзар что-то из кухонной утвари. Причём это были не легкомысленные чашки-ложки, а нечто основательное, даже, можно сказать, монументальное. За двадцать пять лет совместной жизни у Ноемзар прибавилось ровно двадцать пять кастрюль, сковородок и тазов. В последний раз это была неподъёмная сорокалитровая кастрюля.

— Это что? — Ноемзар даже села от неожиданности, когда Араму пришлось открыть вторую створку, чтобы занести подарок в дом.

— Для хаша(3) , — радостно сообщил Арам. — Вон, старшего скоро женим, родни прибавится.

— Так у нас есть для хаша, — женщина чуть не плакала. Вбухать такую прорву денег в какую-то кастрюлю, когда нужно чинить крышу, перестилать полы. И, в конце концов, старший, действительно, собрался жениться.

— Э-э! — обиженно вскинул руку Арам. — Не хочешь — как хочешь! Тогда на мои поминки хашламу(4) в ней сваришь.

— Типун тебе, — зыркнула на него Ноемзар.

А ведь, как в воду глядел. Месяца не прошло, умер. Причем глупо так. Полез крышу латать и сорвался. Он ещё пятнадцать минут жил. Всё время говорил, успокаивал её, прощения просил...

Ноем-бабо вдруг поняла, что плачет. Только этого не хватало! Она украдкой вытерла глаза и вернула своему лицу привычное недовольное выражение. Последний персик занял свое место в тазу. Теперь осталось покормить козу, которая окотилась несколько дней назад, и будить этих бездельников. Им дай волю — до полудня не встанут. Хотя, с другой стороны, хорошо, что пока спят — вон сколько дел переделала.

От внезапного грохота она чуть не упала с табуретки. Зазвенели стёкла, у соседей в машине включилась сигнализация.

— Да чтоб вам пусто было, — выругалась Ноем-бабо. — Совсем стыд и совесть потеряли.

— Бабо, ты с кем разговариваешь? — Арамик, уже одетый, стоял в дверях и улыбался во весь рот. У внука была привычка подкрадываться незаметно и заставать бабушку врасплох.

— И-и, — отмахнулась она, — не болтай ерунды! Не слышишь, что ли, опять в карьере взрывают. Раньше хотя бы в выходные не работали. Ненасытные! Уже в земле ничего не осталось, а они всё ищут и ищут. А ты, — обратилась она к Арамику, — вместо того, чтоб бабку пугать, лучше бы отнес это козе, — и всучила ему ведро с персиковыми очистками.

Внук за лето вырос на целую голову и не собирался останавливаться. Аппетит у Арамика всегда был отменный. Только всё уходило в рост. Худющий, хоть и прожорливый! Пока этот оглоед занят, нужно быстренько разложить на чердаке персики для просушки. Ноем-бабо пошла к дому, чтоб попросить Симона или Амо поднять таз наверх. От Апета, её младшего и любимого, толку мало. Несколько месяцев как женился. Встанет только к обеду.

Пока она в уме прикидывала, как лучше: затащить тяжёлый таз на чердак, или, может, разделить персики на два ведра — на крыльце дома показался её старший, Симон, которому через неделю стукнет 45.

— Мать, взрыв откуда был? — небритое лицо его выглядело встревоженным.

— Наверное, опять в карьере взрывают, — махнула рукой Ноемзар. — А ты чего так всполошился?

— Что-то не похоже, — задумчиво произнес он, — схожу-ка к сельсовету, узнаю.

— Погоди, сынок, — Ноем-бабо знала, что «схожу к сельсовету» будет до вечера, поэтому решительно добавила: — Помоги таз поднять на чердак и иди куда хочешь.

— Мать, ну какой таз с утра пораньше?

— Ну и иди, — обиделась она. — Без тебя управлюсь.

— Не смей сама по лестнице подниматься, — предупредил Симон. — Приду, сделаю.

Ноем-бабо вдруг сразу забыла все слова, которые вертелись у нее на языке, и сделала то, что позволяла себе только в самых редких случаях: притянула сына к себе и поцеловала в колючую щёку.

— Я подожду, Симон джан, — сказала она.

— Мам, ну что ты, — смутился он. — Я, честное слово, — одна нога здесь, другая там.

Он ушел, а Ноем-бабо охватило странное чувство. Ноги стали ватными и стало нечем дышать. «Проклятое давление», — поняла она. Врач из их амбулатории велела ей пить таблетки, но у старой Ноемзар был свой взгляд на проблему и на лечение. Все свои хвори она лечила трудом, поэтому и в доме, и в саду у нее всегда был полный порядок. Она до сих пор собственноручно до хруста крахмалила простыни и пододеяльники. У них была машинка-автомат. Но для Ноем-бабо стирка оставалась особенным ритуалом, который требовал тщательной подготовки. Годы, конечно, пригнули старую Ноемзар к земле, однако она в отличие от своей ровесницы Агун спала крепко, ела, что хотела, и к врачам обращалась крайне редко.

Но в этот раз её прихватило по-настоящему. В голове загудело, и женщина рухнула на землю, задев таз с персиками. Румяные, глянцевые, они комьями грязи покатились по земле.

Ноем-бабо пришла в себя в чужом доме. На окнах висели те же шторы, которые она собственноручно постирала и повесила неделю назад, на стене было то же размазанное пятно от убитой Арамиком мухи, за которое он получил от бабушки хороший подзатыльник, на нее с портрета смотрел Арам — его настоящие живые черты стали забываться и лишь иногда почти неуловимо проявлялись в беззащитной улыбке младшего, Апета, в движении бровей среднего, Амо, и в медлительности старшего, Симона.

Всё было прежним, но бесконечно чужим одновременно. Внуки, потухшие, стояли рядом.

— Война, бабо, — прошептал Арамик, а его младшая сестра Сатеник испуганно заплакала.

Ноемзар встала с кровати. Комната поплыла перед глазами. Она пошатнулась, но схватившись за изголовье, удержалась на ногах.

— Мама, ну зачем ты встала? — подскочил к ней Апет.

— Где Симон? — ей нужно было узнать правду из первых уст.

Сын подошел к ней и виновато отвёл глаза — точь-в-точь как в своё время перед смертью — его отец.

Тогда ещё никто не знал, что небо на долгих сорок четыре дня разверзнется огненным дождём, потекут по земле кровавые реки. Что начнётся чужая жизнь. Жизнь в страхе за детей и внуков, за знакомых и незнакомых людей. Противоестественная жизнь, когда война собирает свою жатву, когда имена становятся страшными цифрами статистики.

В доме у Ноемзар, на первый взгляд, всё было по-прежнему. Старушка так же просыпалась спозаранку, доила козу, выпускала её в сад, где осыпались персики и зрели гранаты. Подросший козлёнок ходил по пятам за матерью и уже пробовал на вкус пока ещё зелёную траву. Ноем-бабо во все глаза следила за ним: теперь по деревне бегали стаи одичавших голодных собак.

Петух больше не кричал во всё горло. Он осторожно выходил из курятника, взлетал на поленницу, хлопал крыльями, осматривался и обречённо соскакивал на землю. То, что видел его единственный глаз, было не достойно воспевания, а других песен он не знал. И женщинам своим он строго-настрого приказал клюва на улицу не высовывать.

Первым погиб Симон. Свет померк для того, кто в детстве так отчаянно боялся темноты.

— Бедный мой мальчик, — причитала Ноем-бабо, — для тебя теперь всегда будет ночь.

Не успели справить поминки по старшему, как пришло страшное известие про Амо.

— Дети мои осиротели, — заголосила его жена.

— При живой матери дети не сироты, — резко сказала ей свекровь. — Поднимем. Вырастим, как сын мой хотел.

Старушка Ноемзар никогда не слышала фразы «все, что нас не убивает, делает сильнее». Она просто всегда жила на преодоление. И с каждым новым ударом выпрямлялась, расправляла спину. Чего ей это стоило, одному Богу известно.

Когда сообщили о смерти её младшего, Апета, ни один мускул не дрогнул на её изборожденном морщинами лице.

Молодая невестка чуть рассудка не лишилась от горя. Ноем-бабо ни на шаг не отходила от неё, заставляла жить ради будущего малыша, которого та носила под сердцем.

— Не нужен мне никто без него. И ребенка этого пусть не будет, — закричала она.

— Как только твой поганый язык повернулся сказать такое о моем внуке, — грубо осадила её свекровь. — Я троих на ноги поставила. Моему… — голос её дрогнул, — нашему Апету года не было, когда мой муж погиб. И ты сможешь. Выносишь. И гордиться будешь своим сыном.

— Откуда вы знаете, что сын будет? — всхлипнула невестка.

— Да уж знаю, — ответила Ноемзар, — и ещё ни разу не ошиблась. Симон до последнего дня, когда жена второй дочкой ходила, меня уговаривал, чтоб я сказала ему, что сын будет. Как будто это в моих руках. Очень сына хотел, — она вытерла глаза и притянула к себе младшую невестку: — Ничего не бойся, девочка моя, всё выдержим.

А война с каждым днем была всё ближе. Она подступала звуками гремящих вдали взрывов, небом, затянутым пыльными облаками, день и ночь полыхающими зарницами и… ожиданием...

Ноем-бабо с невестками и внуками перебралась в погреб, где день смешался с ночью, а утро начиналось с надежды, которая таяла к вечеру.

— Бабо, сегодня у родника Агун говорила, что на том конце деревни все дома пустые стоят. Люди уезжают кто куда, — старшая невестка принесла два полных ведра воды, потому что водопровод, который и в мирное время работал через раз, теперь был совсем перекрыт.

— У Агун язык, как помело, — Ноемзар сразу отлила немного воды козе и курам в поилку, а остальное женщины вдвоем спустили в погреб, — и не такое услышишь.

— Да нет, кажется, на этот раз не врёт. Говорит всем уезжать надо.

— Куда уезжать, ахчи(5), — накинулась Ноем-бабо, — Кто нас ждёт? Дочки твои далеко, да и кому мы нужны на чужой земле. Здесь наш дом, здесь могилы ваших мужей и их отца.

Ночью Ноемзар приснился сон. Будто идёт она по своему саду. Деревья ломятся от плодов, ветки — до самой земли. И так хорошо, спокойно. Знает бабо, что весь виноград собран, в бочонках уже вино дозревает. Не сегодня-завтра с сыновьями пробовать будут. И соседей пригласят.

Вдруг из-за дерева вышел Арам — постаревший, каким она его никогда так и не увидела.

— Ты почему за виноградом так плохо ухаживаешь? — недовольно спросил он.

— Да как же плохо? Вино на днях будет готово. Приходи и ты, выпьешь с ребятами.

— И пробовать не буду! — крикнул он.

— С чего это? — обиделась Ноемзар.

— А с того, — передразнил он её, — что в твоем вине нет винограда с куста, который я посадил.

— Так этот куст уже лет пять как не плодоносит. Старый он. Выкорчевать хочу.

— Ну и выкорчёвывай! — в сердцах бросил Арам. — А ваше вино скиснет.

Проснулась Ноем-бабо вся в поту, зуб на зуб не попадает. Никогда снам не верила, а тут почему-то страшно стало. Прислушалась. Невестки спали. Внучка Сатеник причмокивала во сне. Арамик шумно сопел: говорят у него в носу какие-то полипы, удалять надо.

Ноемзар посмотрела на часы. В погребе не получалось просыпаться ни с восходом, ни с петухами. «Ещё минут десять полежу и пойду козу доить», — решила она.

Стараясь не шуметь, она взяла молочник и поднялась по ступенькам. Проклятый сон всё не шёл из головы. Что хотел сказать ей Арам? О чём предупреждал?

Со смешанными чувствами Ноем-бабо зашла в душный хлев. Петух соскочил с насеста и, что-то строго поквохтав, степенно вышел во двор. Куры тоскливо посмотрели ему вслед. Старушка взяла скребок, выгребла из-под козы навоз, поставила скамеечку и только приготовилась доить, козленок, как всегда, оборвал веревку. Но в этот раз рванул не к матери, а пулей выскочил наружу.

— Стой, чтоб тебя, — побежала за ним Ноем-бабо. Но разве ей было угнаться! Он в одну секунду перемахнул через невысокую ограду и оказался в саду. Щеколда никак не поддавалась. «Как будто от себя сад закрываем», — это было последнее, что пронеслось в голове Ноемзар.

— Бабо, бабо!

Она с трудом приоткрыла глаза. В густом тягучем воздухе расплывались силуэты и голоса.

— Бабо, очнись, — тряс ее Арамик.

Невестки помогли ей подняться, отряхнули с одежды землю. Она огляделась. Вместо хлева была глубокая воронка. Петух, нервно тряся головой, растерянно ходил по развалинам и сипел. К Ноем-бабо подбежал испуганный козлёнок и мордочкой уткнулся ей в руки.

— Собирайтесь, — чужим голосом произнесла Ноемзар. — Сегодня вечером поедем.

— Как поедем? На чём? — всполошились невестки.

— Арам джан, — проигнорировав их, Ноем-бабо подозвала внука, — повезёшь нас?

Он серьёзно кивнул. Водить умел лет с десяти, когда ещё до педалей как следует не доставал.

— Бабо, что Вы такое говорите? — всполошилась его мать, — он же совсем ребенок. Даже прав нет.

— Когда без спросу на Симоновой машине гонял по деревне, как угорелый, права не были нужны. А сейчас единственное наше право — выжить, — твёрдо ответила Ноемзар. — Всё, хватит болтать. Берите только самое необходимое из одежды, документы, еду и воду. А ты, Арам джан, проверь машину и возьми лишнюю канистру бензина, на всякий случай.

Ноемзар сидела во дворе дома, который они с Арамом построили своими руками, и думала: «Интересно, сколько жизней проживает человек до своей смерти? Ведь с каждой потерей умирает его душа, а с каждой новой жизнью рождается вновь».


Как ни отговаривали её невестки, Ноемзар сходила на кладбище, попрощалась с теми, кого любила больше всего на свете, и медленно, не обращая внимания на рвущиеся уже близко снаряды, от которых сотрясалась земля под ногами, зашагала обратно. Она смотрела на дома с заколоченными окнами, на опустевшие улицы, по которым раньше нельзя было пройти, не встретив кого-нибудь из знакомых. Здесь больше не было того, из чего состоит жизнь: мальчишек, гоняющих мяч, хозяйки, грозящейся открутить ухо тому, кто выбил ей стекло, столетней старухи, которая сидит на лавочке и молча наблюдает, как дни песком струятся сквозь скрюченные пальцы.

До дома Ноем-бабо добралась только после полудня. Всё было готово к отъезду. Своё нехитрое имущество женщины утрамбовали в большую сумку и пару узелков. Сатеник наотрез отказывалась бросить любимую куклу. Мать хотела захватить учебники, но Арам, весь в мазуте, важно заявил, что стыдно в такое время думать об уроках.

Ноем-бабо, не говоря ни слова, взяла лопату и пошла в сад.

Невестки уставились на нее, как на ненормальную. «Совсем головой тронулась после взрыва», — объяснила остальным старшая.

В саду Ноем-бабо шла, не глядя на вмиг осиротевшие деревья, с которых взрывной волной сорвало и разбросало по земле все плоды. Расколовшиеся гранаты алели под ногами кровавыми сгустками.

Старушка дошла до старого виноградного куста, за который сегодня ночью её ругал покойный муж, и вонзила лопату в землю. Копала она долго. Корни разрослись непомерно, не поддавались, но в конце концов, сдались. Ноемзар обрубила, отщипнула, обломала ненужную поросль. Принесла корневище во двор и на глазах у изумлённых домочадцев молча обернула его в мокрую ветошь. Потом упаковала в полиэтилен для надёжности.

— Вот, Арам джан, и это положи в багажник.

— Бабо, там и так места нет, — по-взрослому запротестовал внук.

— Нет места — тогда и я не поеду, — сказала она.

Аргументы у бабо всегда были железобетонные.

— Ладно, давай, — снисходительно протянул Арамик и положил корягу поверх остальных вещей.

— А теперь, родной, иди поспи. Ехать всю ночь придется, — распорядилась Ноемзар.

Мальчик скорчил недовольную мину, но с бабо спорить было себе дороже.

После заката все в последний раз окинули взглядом дом, который они, быть может, покидали навсегда. И тут Ноем-бабо спохватилась.

— А-ну, Арам джан освободи немного места в багажнике. Надо козленка с петухом с собой забрать.

— Бабо, это же не грузовик, это джип, — заартачился он.

— Ну, бабо, правда, куда еще скотину с собой брать, — поддержала его мать.

— А оставлять их здесь — по-человечески? — Ноемзар пристально посмотрела на них.
Пришлось сумку с вещами переложить в салон. Козленок и петух расположились в багажнике.

Ноем-бабо села вперёд, рядом с водителем, и запретила тому включать фары. Мальчик, вцепившись в руль, вёл машину практически вслепую, повинуясь указаниям своего опытного штурмана. А потом взошла луна — не полнолуние, а в самый раз. На заднем сиденье задремали. Только Сатеник никак не могла устроиться. Ныла, требовала куклу. Вскоре и она успокоилась. Вдруг под колеса автомобиля бросился небольшой комок. Арамик еле успел затормозить.

— Бабо, я кого-то сбил? — испугался он.

— Подожди, сейчас посмотрю, — она открыла дверцу и осторожно вышла наружу. Прямо возле колес дрожал щенок.

— И-и, бедолага, что с тобой делать?

Арамик выскочил из машины.

— Бабо, давай возьмём, — прошептал он. — В багажнике ещё есть место.

Но только мальчик протянул руки к щенку, как из придорожных зарослей выскочила взрослая кошка и угрожающе зашипела. Щенок прижался к ней, ища защиту.

— Господи, — Ноемзар от удивления прикрыла рот рукой, — она ж его мать.

— Бабо, разве так бывает? — вытаращился внук.

— Э-э, — вздохнула она, — сейчас такие времена! Человек человека убивает, а кошка собаку выкармливает.

Кошка оказалась на удивление сообразительной и, практически, ручной. Как только Арамик открыл багажник, она, не дожидаясь традиционного «кис-кис», запрыгнула внутрь и устроилась под теплый бочок козлёнка, призывно замурлыкав. Щенок скакал на коротеньких лапках и скулил от страха, что уедут без него. Мальчик подсадил его и улыбнулся впервые с начала войны. Пёс на радостях облизал всех, включая одноглазого петуха. Тот, не привыкший к таким нежностям, брезгливо затряс гребешком.

Ноем-бабо посмотрела на эту картину и покачала головой.

— Вот это да. Тут же всякой твари без пары. Это не машина, а почти Ноев ковчег.

***

Уже через несколько дней семью направили в какую-то горную деревушку, названия которой никто из них никогда не слышал. В сельсовете оформили все необходимые бумаги и вручили ключи от бесхозного дома в конце деревни.

— Только там дорога плохая. На машине не доехать, — предупредили их.

Арам притормозил на пригорке. Женщины выгрузили свой незатейливый скарб и пошли вниз по насыпи. Впереди, как библейский Ной, шагала старая Ноемзар, держа перед собой корневище, которому предстояло разрастись в пышный виноградный куст. За ней с узелками и тюками шли невестки и внуки. А завершало шествие зверьё, которое, судя по доносящемуся с деревенских подворий многоголосью, не должно было остаться без пары.

[1] Ариса — традиционное блюдо, каша из курицы и пшеницы
[2] Алани— сушеные персики со сладкой ореховой начинкой
[3] Хаш — бульон из говяжьих костей с добавлением рубца
[4] Хашлама — горячее блюдо с мясом и овощами
[5] Ахчи — слегка пренебрежительное обращение к девушке, иногда к женщине