– Я так и помру: в обнимку с твоими розовыми шлёпками, Лара, – говорил Степан воображаемой собеседнице.

— Ты до двухсот лет проживёоооооошь, Пан-Степан, — насмешливо пела та. Степан живо представлял себе, как Лара дразнит его, придумывает всё новые и новые прозвища.

Той осенью он частенько впадал в тоску, думал: состояние радости от жизни в принципе недостижимо. В эти чёрные дни ходил в село – выкидывать на помойку ненавистную пластиковую обувь. Шагал тяжело, обречённо, в голове бесконечно крутилось единственное слово: "Избавиться!"

...И каждый раз возвращался, брезгливо держа тапки-сланцы двумя пальцами, как скользких извивающихся ужей – безвредных, но от того ещё более мерзких. Принеся домой, он в очередной раз тщательно — жёсткой щетинистой щёткой с едким хозяйственным мылом – отмывал обувь и возвращал её на законное место. На ночь, тоскуя, иногда уносил сланцы к себе в спальню. Ставил возле кровати.

— Как же я во всё это ввязался, а? – спрашивал Степан у приятеля Тимофея, каждую субботу приносившего Степану бутылку домашнего ежевичного вина. Приносить-то приносил, но пил Тимофей вино один: Степан завязал с алкоголем и пока что упрямо держался, отодвигал стакан в сторону; мрачно, сосредоточенно смотрел на дым своей сигареты.

– Да дурень ты, зачем тебе городская баба? — говорил Тимофей. — возьми у меня лучше щенка, Рыжая опять семерых принесла. Не возьмёшь — всех утоплю.

– Возьму... — тяжело вздыхал Степан, закуривая следующую сигарету.

...Лариса пыталась заставить его бросить ещё и дымить, но тут уже он упёрся, выдвинул условие: брошу только в случае, если ты ко мне переедешь.

– Нет, Пан, я перееду, когда ты бросишь! Я ненавижу табачную вонь! – строго отчеканила Лариса. Она умела моментально надевать профессиональную маску учительницы старого советского покроя, хотя лет ей было – по меркам Степана — не так уж и много. Всего сорок.

В этом и была проблема: разменявший шестой десяток Степан уже совершенно искренне не понимал, что в человеческой жизни бывают иные ценности — не только хутор, бахча, пасека и десяток ангорских коз. Лариса же обожала свою нервную работу в школе.
Их любовь – а то была, без сомнения, именно любовь, не просто связь! – превратилась в состязание: кто кого заставит прогнуться.

– Мужчина должен терпеть ради женщины неудобства, иначе это не мужчина, — уверенно заявляла Лариса, занятая уборкой хлева.

– Нет, это жена идёт за мужем, прилепляется к нему! — свирепел Степан, стоя в дверях сарая и совершенно не собираясь помогать, — ты Библию хоть когда-нибудь открывала?!

– Хе-хе, это ты не читал Библию! – победоносно кричала Лариса, пытаясь затолкать в загон упирающегося козлёнка, – если по Писанию, то это муж оставляет мать и отца и прилепляется к жене!
Они оба бросали работу и лезли в гугл — проверять, кто к кому должен прилепиться.

...Лариса считала, что они должны вместе жить в городе:

– Есть трёхкомнатная квартира, что ещё нужно? Зачем тебе эта морока с огородом и скотиной? Будем приезжать сюда на лето!

– Я не буду жить в бетонной коробке на чужой территории, — Степан злился и сопровождал свои слова ударами кулака по столу. — Я — птица вольная. Делай как знаешь, но, если хочешь иметь мужа – ты переезжаешь ко мне. Ясно тебе?!

Немного побуянив и устыдившись, он становился совсем невыносим: угрюмо бубнил своё, сдвинув густые брови и глядя в одну точку – на кончик дымящейся сигареты.

– Можно подумать, только ты годишься на роль мужа! – злилась Лариса. –Знаешь, сколько одиноких мужиков на свете?

– И только я могу выносить твой характер, — усмехался Степан.
Это действовало на Ларису отрезвляюще:

– Это верно, Пан Степан, это верно... Никто меня не вытерпит, только ты.

...Летом Ларисе нравилось на хуторе. Тишина, умиротворение. Каждый "вжик" ошалевшей от жары мухи здесь воспринимается сладкой барочной музыкой – словно виолончелист резко провёл смычком по толстой струне "до".

Летом, в дни каникул — конечно, только сюда, в рай земной, к любимому человеку. Но осень, зима...
Что ей, Ларисе, здесь делать? Чистить козий хлев, работать дояркой в местном совхозе? Разве для этого она потратила половину жизни на образование?

Степан когда-то и сам работал учителем, преподавал физкультуру и основы безопасности жизнедеятельности. Всё понимал: любимый класс, хороший коллектив, общение... Но так же твёрдо он усвоил для себя: люди – это зло. Ты никогда не догадаешься, что они о тебе думают и какую подлость планируют совершить, едва ты расслабишься и утратишь контроль.

...Хутор у моря он купил, не дожидаясь пенсии. Всю жизнь понемногу копил – и всё же сумел добиться своего. Квартиру в Краснодаре оставил взрослой дочери.

Летом комнаты хутора сдавались постояльцам. Степан жил в сараюшке на краю участка. До моря – метров семьсот. На заре он выходил на обрыв — встречать появление солнца над морем. Думал: "Я живу так, что завидую сам себе. Разве есть в мире более счастливый человек?"

Отношений Степан не искал: полюбил жить в одиночестве. Давний развод сделал его — весёлого наивного болтуна – жёстким, несговорчивым и немногословным. Враньё это всё – что люди никогда не меняются... Каждый день накладывает свой отпечаток на характер, рисует новую тонкую морщинку-зарубку в нашей памяти...
Но отношения сами нашли его: Лариса сняла комнату на половину сезона – с конца июня до середины августа.

Поначалу она интереса у хозяина хутора не вызвала — дамочка и дамочка, тапки идиотского цвета; не слишком приметная внешне, учительница, – много таких отдыхать приезжает. Вкалывают весь год в школах, подрабатывают частными учениками – откладывают каждую копейку, чтобы длинные учительские каникулы провести у тёплой целительной воды. Нервные клетки, говорят, не восстанавливаются, но каждый из нас всё-таки не теряет надежды...

Как-то на заре Степан и Лариса столкнулись у обрыва, разговорились, – да так и проболтали до заката. Обо всём: умных, красивых и самостоятельных взрослых дочерях, непростых отношениях со старыми родителями, работе в школе... Лариса взялась помогать Степану с хозяйством: почистила козьи загоны, напоила и накормила кур, полила тыквы. Нехитрый ужин готовили вместе.

Через день-два они уже не понимали, как раньше выживали друг без друга. Взаимопонимание было таким полным, что разлука казалась немыслимой.

И всё же она уехала. А тапки оставила.

Кажется, Степан впервые в жизни страдал от любовной тоски. Дни тянулись бессмысленно, вяло. Ничего не радовало, даже потешный пятнистый щенок Зяма, подарок Тимофея.

Лариса молчала, почти не звонила. Степан думал: забыла, нашла себе другого. Да и правда: кому он нужен-то, кроме Зямы? Всё пустое. Курортный роман.

Тапки на помойку – и дело с концом!

... А в ноябре Лариса внезапно прикатила на своей видавшей виды "Ладе" – ничего не объясняя, не раскрывая карты. Зяма уже чуть подрос и, вынув нос из миски с молочной кашей, важно, со знанием дела, затявкал на гостью.

Лариса по-девчоночьи взвизгнула от восторга и бросилась его целовать.

– А меня? – обиженно спросил Степан, не решаясь выдать свои чувства и кинуться навстречу.

–Сейчас, только тапочки свои любимые надену! Ты ведь их не выкинул, нет?

– Не выкинул. Отмыл до блеска. Вон они. — Коротко ответил Степан и вдруг почувствовал, что голос сел.

Лариса сняла блестящие новые ботинки, поставила их повыше – рефлекс старой собачницы, завидевшей щенка, чья полная молочных зубов пасть всегда готова привести в негодность любое количество обуви.

– Ты надолго? – осторожно спросил Степан.

– Ах, Степашечка, родной ты мой... Раз шлёпки не выкинул, то насовсем... Я так загадала: если розовые тапочки на месте – остаюсь здесь. Уволюсь из школы, буду учить твоих коз таблице умножения...