– Антоша, ты должен научиться себя обслуживать, – с этими словами мама ежедневно отправляла меня выносить мусор.
Я должен был открыть дверь квартиры, подхватить пакет и, зажмурившись, преодолеть несколько ступенек вверх, от нашей лестничной площадки до мусоропровода. Быстрее, быстрее, пока никто не увидел меня, не выглянул, заслышав топот маленьких ног.

Ирина Васильевна, пожилая соседка, казалось, вечно меня караулила – высовывалась из своей квартиры и очень чётко, по слогам проговаривала:

– Здравст-вуй, Ан-то-ша!

Она — как и все вокруг – считала меня умственно отсталым, неспособным понять обычную человеческую речь. Я пугался, невнятно бурчал в ответ, спешил захлопнуть за собой дверь.
Однажды, катая машинки на полу в прихожей, я подслушал разговор у лифта:
– Да что ж это такое, опять они с утра вонь на весь подъезд развели! – вопила Нина из двадцать второй квартиры.
Я принюхался: соседи-собачники с пятого этажа варили рубец для своих питомцев – запах был очень специфическим.
– Тише, тише, Антоша из двадцатой квартиры припадочный, ему покой нужен, – увещевала Нину Ирина Васильевна.
– Припадочный – так пусть в дурке его лечат, – отрезала Нина и с грохотом захлопнула свою дверь.
Я не знал, что случалось со мной, когда мир внезапно превращался в цветную карусель и начинал звенеть, как миллион игрушечных бубенчиков. Звон начинался тихо, мелодично, но постепенно нарастал, превращаясь в рёв гоночного мотоцикла.
Окружающее пространство принималось вращаться, закручивалось в разноцветную спираль... Впрочем, слово "спираль" в то время мне ещё не было знакомо. Что в такие моменты происходило с моим телом, я не ощущал.
Казалось, что это длится совсем недолго, но всякий раз, когда звон прекращался, я обнаруживал, что мама успела отнести меня в кровать и раздеть.

После больницы всё изменилось. Мне удалили маленькую опухоль, давившую на мозг. От операции остался аккуратный, скрытый волосами шов, но мир – увы! – перестал звенеть волшебными голосами. Иногда я об этом жалел...

Меня словно лишили сказки, в которую можно временами прятаться от действительности – соседкиного "Ан-то-ша!", тяжёлого духа говяжьих потрохов, тусклых обоев нашего небогатого жилища...

Мама говорила: "Всё, милый, теперь ты здоров, пора социализироваться. Надо выходить гулять!"

Гулять? Зачем? Мир за пределами квартиры казался местом весьма неприятным. Там, за дверью, ходят люди, которые произностят "Ан-то-ша!" или "припадочный", смотрят на меня жалостливо, с лёгкой брезгливостью.

Хорошо помню, как обманывал маму, не желая переступать порог – притворялся, что не понимаю обращённых ко мне слов...

Из малыша, которого легко подхватить на руки и вынести на прогулку, я постепенно превращался в угрюмого паренька – гораздо более странного по характеру, чем до операции. Учителя приходили к нам домой; при их появлении я моментально прятался под кровать. Во время урока — если меня всё же удавалось уговорить выйти – раскачивался на стуле и тоненько выл на одной ноте, прекрасно сознавая, как неприятно молоденькой учительнице начальных классов моё поведение.

Успокоить меня могли только бубенчики – погремушка, завалявшаяся у нас со времён моего младенчества. Я мог часами стучать игрушкой о стекло, бездумно таращась на однообразный заоконный пейзаж – серый асфальт, чахлый старый клён и скрипучую качель, единственное разлечение ребятни нашего двора.

Как-то раз Ирина Васильевна поймала маму на лестнице и сообщила:

– Тань, послушай! Ты видела – во дворе детский клуб открылся? Там есть театральная студия – бесплатная! Так вот: педагог, говорят, умеет с отсталыми детьми работать. По особой методике... Ты бы своего записала, а то он у тебя даже не говорит...

Мама цеплялась за любые, самые призрачные возможности сделать из меня нормального человека.

– Антоша, сегодня ты идёшь на занятие!

Я брыкался, не хотел одеваться, но мама проявила невиданную доселе жёсткость.
Студия располагалась в нашем доме – нужно было лишь спуститься вниз. У входа меня встретил высокий немолодой мужчина – на его шее был чуть кривовато повязан маленький ярко-оранжевый галстук.
Не обращая внимания на мой придурковатый вид и незастёгнутую рубашку, он серьёзно сказал:

– Здравствуй! Меня зовут Рауль Генрихович, — в его речи ощущалась какая-то едва заметная неправильность, иностранный акцент. – А ты Антон, верно?

Я сделал вид, что не слышу вопроса. К тому времени я выучился настолько виртуозно притворяться глупцом, что иногда и вправду не мог выдавить из себя ни слова.

– Сейчас, Антоша, я узнаю, что ты больше всего любишь... Я ведь добрый вольшебник, ты не знал?

– Трики-траки-ввввуууу! – он дёрнул себя за галстук.
Я молча смотрел на него.

– Так-так-так! Вижу, ты очень любишь звон бубенчиков – верно?

Я так удивился, что даже забыл, что намеревался изобразить полного идиота, не умеющего говорить:

— Да... А как вы узнали?

– Видишь у меня этот галстук? – у него вышло "хальс-тух", – он мне всё про тебя подсказывает.

Я открыл рот от удивления. Рауль Генрихович слегка обнял меня за плечи, кивнул маме, чтобы она побыстрее ушла – и подтолкнул ко входу в основное помещение студии.

– Вот тебе разные шумелки, – это прозвучало как "шюмельки", но я всё понял, – он сунул мне в руки коробку, полную погремушек, трещоток и колокольчиков. – Ты будешь у нас отвечать за звуковые эффекты.

Я зачарованно кивнул и шагнул в зал.
Репетировали спектакль "Музыкальный магазинчик".

– Бобчо и Бобо – гениааааальные дети! – надменно заявила со сцены "мама-муха" – веснушчатая девочка лет десяти. Помню, при взгляде на неё мне захотелось сделать лицо поумнее и застегнуть все пуговицы на рубашке.

Ребята – разные по возрасту, от мала до велика – увлечённо играли. Они словно сочиняли пьесу на ходу – импровизировали, придумывали для своих героев новые реплики, жесты, походку...

Я быстро усвоил задачу: по ходу действия сообразить, какой шумовой эффект нужен в данный момент. Новое дело захватило меня, я готов был создавать разные звуки бесконечно. Мама, придя за мной после занятия, едва увела меня из театра.

— До свидания, Антон, жду тебя послезавтра! – попрощался со мной Рауль Генрихович.

– До свидания! Я приду! – выкрикнул я невнятно — и, наверное, чересчур громко.
Мама внезапно заплакала. Рауль Генрихович вздохнул, ободряюще потрепал маму по плечу и подмигнул мне.
С тех пор я по три раза в неделю ходил на занятия — и совсем скоро без возражений отправился в обычную школу.

...Рауль Генрихович был настоящим немцем, баварцем. Его отец, вернувшись с войны, рассказывал сыновьям, что в России видел странных, совершенно непостижимых людей.

– Я бы охотно остался там жить, – говорил он, – жаль, что мы проиграли войну.

Нередко он начинал рассказывать семье об ужасах военного времени, шумно и агрессивно требуя от сына реакции, но Рауль почти не говорил – до шести лет.

– Раньше Гитлер бы сжёг тебя в печке, – внушал ему отец, – немые не нужны великой Германии!

...В школе мальчика в первый же день вызвал к себе в кабинет директор, господин Шварц.
– Ну что, Раульхен, почему же ты у нас молчишь? – спросил он, — смотри, какой у меня для тебя заготовлен сюрприз!
Он достал из ящика стола стеклянную коробочку, в которой лежал ярко-оранжевый кусок ткани, свёрнутый в трубочку.
– Смотри, Раульхен! Это галстук, но не простой, а заколдованный. Тот, кто его наденет, будет всю жизнь свободно говорить на разных языках – и даже чуть-чуть научится читать мысли других людей. Чтобы получить этот галстук, нужно всего лишь сказать волшебные слова: "Трики-траки-вввууу!!!" Ну, как? Сможешь? Давай вместе: раз-два-три...

– Трики-траки-вввууу! – выпалил мальчик.

– Даааа! — радостно выкрикнул господин Шварц, нажимая невидимую пружинку на шкатулке. Крышка ларчика откинулась, и директор торжественно повязал Раулю оранжевый галстук.

...До шестнадцати лет Рауль освоил три языка – английский, латынь и русский; в университете изучал психологию и коррекционную педагогику. В начале девяностых, получив солидное наследство от тётки, приехал в Петербург в качестве волонтёра, начал работать с немыми детьми в интернатах. В совершенстве выучил язык, закончил режиссёрский факультет института культуры. Его студия для детей существовала пять лет, но помещение в нашем дворе-колодце на Петроградке театр получил совсем недавно.
– Это тот самый хальс-тух! – рассказывал Рауль Генрихович, когда мы после занятий пили чай в маленькой комнате для реквизита. – Знаешь, Антон, он вольшебный.
– Правда?
Я тянулся к галстуку, гладил рукой шелковистую материю, и мне казалось: я могу читать мысли окружающих, чувствовать их тайную боль, понимать мотивы поступков...

Через десять лет – я как раз заканчивал школу и готовился поступать в театральный институт – Рауль Генрихович уезжал на свою родину: к старости Бавария поманила его назад обещанием тёплых бесснежных зим.

– Антон! – сказал он на прощание, – вот тебе на памьять мой хальс-тух. Я знаю, ты хочешь работать с детьми. Возьми, он пригодится тебе...

– Спасибо, учитель! С радостью! Трики-траки-ву! – ответил я.