Он узнал ее сразу: выхватил взглядом с другого конца аллеи, - однако не поверил себе, и не потому, что она изменилась, а потому, что не ждал этой встречи, а еще потому, что не почувствовал никакого волнения. Она попростела: торчали волосы, их жесткие, взлохмаченные концы, глаза провалились – круги, усталость; она была без вечных шпилек - кроссовки, футболка вольных очертаний, джинсы - какой-то невыразительный клеш, - стало заметно, что перед ним уже немолодая женщина; от той - первой красавицы – немного осталось. Концы волос встрепанные – он углядел наконец причину: белесый тоненький проводок шел в ухо, у завитка повис изогнутый, точно крохотный боб, стручок. Она недослышивала, но отчаянно не желала в том признаваться и вечно влипала в истории. Теперь она прятала аппарат – как некогда недостаток слуха.

Они стояли посреди аллеи, тени падали по-осеннему наискосок, ветер продувал сквер и ее футболку насквозь, летнее тепло остывало. Солнце уже не палило так безжалостно, как в июле, тени покачивались, скользили, то высвечивая ее лицо, то пряча под бесконечно изменчивой рябью.

Он смотрел, обегая ровным взглядом с головы и до ног, бестрепетно, цепко отмечая детали, а она болтала, беспечно улыбаясь уголками бледных, со съеденной помадой, губ, и он почувствовал, как закололо под кожей, и понял, что сейчас покраснеет. Ему отчаянно захотелось сглотнуть. Краснел он легко – всем узким лицом - до румянца какого-то нежного, девичьего оттенка. Только тогда он почувствовал то прежнее, непрошенное волнение и окончательно замкнулся, и едва кивнул ей в ответ, когда она попрощалась, тронув его предплечье… была у нее такая привычка. Он ушел, унося это прикосновение. В конце аллеи оглянулся – не останавливаясь, мельком, - и увидел то, что ожидал увидеть: она шла, по-детски слегка запинаясь о выбоины носками, словно ей было лень или не в подъем поднимать колени выше, шла и ставила ступни почти на одну линию, как подиумные модели, отчего бедра ее слегка покачивались, но в отличие от манекенщиц, шагающих деревянно, словно проглотили аршин, ее походка была врожденной, а потому естественной, и он понял, что вечером будет маяться с телефоном, то набирая, то сбрасывая номер, а потом позвонит.

Вечером.

Или завтра.

В крайнем случае, через неделю…

Он знал, что не позвонит никогда.

Сорвав на ходу сиреневый, уже по-осеннему жесткий лист, он смял его и отбросил в сторону.

«Поздно, - сказала она тогда. – Поздно», - и засмеялась, а он молчал на другом конце трубки.

Он шел по аллее, тени перебегали по его лицу, и он уже знал, что вечером будет курить, а курил он, только когда пил, а пил, когда на сердце была вот такая тяжесть. Но знал он и то, что тяжесть эта – на один день, что сегодня третье сентября, и летнее тепло остывает, а завтра будет четвертое, а через неделю жизнь вырулит в прежнюю колею.

И каждый год третьего сентября он включал вечером ноутбук, открывал "ВК", отыскивал ее страницу, а потом слал ей стикеры - всегда анонимные: сорванный лист календаря с поперечной надписью: «Я совсем один», гроздь красной, почти кровавой рябины... а после посылал своей дочери, которая так же легко пунцовела, как и он. И никогда не посылал жене, которая через полтора десятка лет супружеской жизни по-прежнему носила не его, а девичью фамилию - впрочем, как и их совместная, та самая, легко пунцовеющая дочь.