Падкий до женской красоты (как до всего прекрасного в мире), Пушкин ценил и редкие для дам особенности, отмечая некоторые экземпляры женской породы, как, например, горбоносую гречанку Калипсо – за поэтичность. Девушка, по слухам, была подругой Байрона. Великий поэт целовал мягкие губы; другому поэту этого оказалось достаточным, чтобы взирать на женщину с благоговением. Она пела «мрачные турецкие» песни, а он пытался представить, что чувствовал Байрон, слушая эти заунывные звуки, а потом рисовал профиль, в общем-то, миловидный, кабы, по ехидному замечанию злюки Вигеля, не громадный нос. Александр словно причащался к своему кумиру.
Но Калипсо была недурственна и молода, а Надежду Дурову назвать хорошенькой в ее 50 с лишним было сложно. Красавица Панаева пожимала плечиками: «Она поразила меня своей некрасивой наружностью». Впрочем, на портретах изображена приятная женщина с умным взглядом и мелкими чертами лица; ничего безобразного в ней не было. Худенькая, коротко стриженая, она курила трубку, носила юбку и казакин, но больше мужское платье, и она впечатлила Пушкина. Он, который храбрость ставил превыше всего, вглядывался в женщину, что ходила в атаку под ядрами, и ему резало слух, когда кавалерист-девица говорила о себе «был», «пошел», «пришел»… Пушкин смущался.
«Каждый раз он приходил в приметное замешательство», - В.В. Вересаев.
Наконец он так потерялся, что «поспешил кончить и посещение и разговор, начинавшийся делаться для него до крайности трудным». Вместо того, чтобы пожать руку стройному человеку в мужском платье, поэт коснулся худенькой кисти губами; женщина отдернула ее, покраснела, она «отвыкла от этого». Он не смеялся…
Он предпочел видеть в ней женщину, уговаривал раскрыть инкогнито - страстно, как мужчина уговаривает прелестницу раздеться: зачем прятать такую красоту…
«Полумеры никуда не годятся».
Его воодушевлял контраст хрупкости и силы, для него в «женщине столь необыкновенной» имелась особая притягательность. О «нежных пальчиках, некогда сжимавших окровавленную рукоять уланской сабли», писал поэт в предисловии к «Запискам» Дуровой, он был «неизъяснимо участлив» к необычному автору. Не следует думать, что Надежда Андреевна была мужеподобной лесбиянкой или трансвеститом, ее диковинное поведение объяснялось обстоятельствами. В младенчестве мать выбросила ее из окна кареты, и отец отдал дочь не няньке, а вахмистру, который занимался с ребенком по-своему, по-гусарски. Девушка своевольная – горячностью она пошла в мать, - Дурова сбежала из родного дома, как другие сбегают к любовникам, только она стремилась к тому, что любила с детства: полковой жизни. Вероятно, за ней ухаживали, слухи о женщине-гусаре муссировали в армии. На некоторые противоречия в ее мемуарах указывал Д.В. Давыдов; в том числе причиной побега он называл некоего Шварца, поручика Литовского уланского полка; по другим источникам, она сблизилась с казачьим есаулом, «отчего очевидно и произошли те семейные несогласия», по которым она «принуждена была скрыться из дому». За есаулом девушка отправилась под видом денщика. Однако расставшись с любовником, гордая женщина не поползла к родичам бить челом, вымаливая прощение, а в мужском платье – стройный безусый подросток – завербовалась в гусарский полк. В своих записках Надежда Андреевна слегка лукавит: не упомянула о замужестве, чисто по-женски убавила себе несколько лет; впрочем, она всегда выглядела моложе. Скверные отношения с матерью сильно ею преувеличены, вероятно, для оправдания побега. К сыну, рожденному в ненавистном браке, Дурова была равнодушна, возможно, повторяя мать, однако, как отмечал Ф.Ф. Лашманов, те, кто ее знал, утверждали, что она «обладает сердцем добрым и отзывчивым». Вся Елабуга, где она проживала по отъезду из Петербурга, пользовалась ее приятельством с городничим и ее мягкосердием. Под старость кавалерист-девица обзавелась целым зверинцем, подбирая приблудных кошек и собак. «…Природа великая вещь и ее по-своему не переделаешь, и девица в 40-50 лет становится старою девою», - весьма метко заметил Лашманов.
Вероятно, сообщения о любовнике несколько разочаровали поэта, принизив яркую пламенную страсть корнета Александрова к военному делу, но откровения Давыдова случились уже позднее. В нескольких письмах два больших поэта обсуждали героическую женщину, что показывает, как ее личность занимала Пушкина.
Обаяние смелости – поэт был крайне предупредителен и даже предложил свою пустующую городскую квартиру: в мае 1836 г. Пушкины сняли дачу.
С переездом не сложилось. Дурова с досадой отмечала то ли забывчивость поэта, то ли его небрежность в делах: домоуправ ответил ей, что квартирант не распоряжается жильем, поскольку в нем не проживает. В то лето Александр Сергеевич сильно конфликтовал с управляющим, резко повысившим квартплату, – ссора была острой, вплоть до обращения поэта к обер-полицмейстеру Кокошкину. Пушкины действительно съехали в другую квартиру, на Мойке, - но уже после дачного сезона, осенью; можно представить ярость поэта, когда он узнал, что домоуправ его подставил, и он вынужден нарушить свое обещание женщине.
Дурова вспоминала, как поэт зазвал ее на семейный обед, по деревенским меркам поздний – в пять часов. Провинциалка ужаснулась столичным нравам, а Пушкин ухмыльнулся: да мы и в девять порой обедаем.
«— Ужасное искажение времени! никогда б я не мог примениться к нему.— Так кажется; постепенно можно привыкнуть ко всему…» - саркастически заметил Пушкин, который привозил супругу с балов под утро.
Когда-то он любил писать на свежую голову, нынче у него не было не только времени – спокойного места для работы не имелось. На Мойке главе семейства выделили кабинет между детской и передней, далее располагались помещения для прислуги, а по бокам - две лестницы. Этот ряд выходил во двор; лучшие же комнаты, с окнами на набережную, заняли дамы, причем спальня супругов была проходной; чтобы попасть в гостиную или столовую, или выйти на улицу через парадный вход, нужно было миновать комнату мужа и жены… это наводит на мысль, что спальня была целиком в распоряжении Натальи Николаевны, а поэт после ночных бдений (в иное время работать было некогда) укладывался спать прямо на тот диван, на котором впоследствии и умер… Вам никогда не казалось странным, что тяжелораненого человека уложили на жесткий диван, а не в кровать? Может, оттого, что этот диван был его привычной постелью?
Это подтверждается и расположением предыдущей квартиры, Баташовской, где сестры поселились в одном крыле, а кабинет поэта находился в противоположном, рядом с детской. Можно представить, как покойно работалось писателю по соседству с галдящими ребятишками и прислугой, которая сновала по лестницам. Немудрено, что он то и дело выскакивал в детскую и хлопал мелочь по заднице, что крайне шокировало его сердобольную сестру. И здесь вопрос – как мать семейства добиралась через анфиладу комнат к младенцам, самому старшему из которых – Машке – не было и четырех лет?.. Не потому ли великому Брюллову, угодившему в 1836 году как раз в квартиру Баташева, счастье поэта показалось несколько натянутым, а мадонна – неприятной женщиной?..
Если же предположить, что кабинет поэта совмещался с общей спальней, и несмотря на обилие комнат, тут же, за ширмами, возилась женщина, с ее тряпками и зеркалами, становится еще веселее… Впрочем, П.В. Киреевский запомнил кабинет Пушкина как «большую комнату со шкапами по бокам и с длинным столом, заваленным бумагами», без спальномест и зеркал.

Он сам заехал за женщиной, провез по городу, показал место казни декабристов; приболевшую после родов хозяйку заменяли золовка и две сестры. Плетнев же пытал маленькую Машу, кого она любит, да за кого замуж пойдет: за него или папеньку. Неожиданно вмешался Пушкин:
«Ну, а этого гостя любишь? Замуж за него пойдешь?» - показал он на Дурову. Глаза его блестели.
Литераторская дочь наотрез отказалась. Пушкин смутился и покраснел, он так растерялся, что в воздухе повисло неловкое молчание. Девочка смотрела на штаб-ротмистра Александрова с недоверием. Поэтичность мужества ощущал один Пушкин; как некогда он благоговел и готов был целовать губы, которые целовал Байрон, так нынче благоговел перед тонкими пальчиками, сжимавшими эфес окровавленной сабли. У любви 113 оттенков; возможно, стареющая Дурова была увлечением 213.

Издание мемуаров, однако, застопорилось. Напрасно Пушкин разъяснял нравной воительнице тонкости издательского дела, той не терпелось подержать в руках новорожденного ребенка - собственную книгу, женщина посылала его даже к императору; надо сказать, она отчаянно нуждалась в деньгах. Он был раздосадован, но отвечал терпеливо, по пунктам. Этим летом заботы не давали ему дышать: журнал, родственники, неурядицы с квартирой, безденежье, - он жаждал сбежать в Михайловское – мечта, которая осенью 1836 г. не сбылась. Поэт сам правил рукопись «амазонки», выполняя работу редактора и корректора, и готов был издать мемуары отдельной книгой, но кавалерист-девица действовала наскоком, по-гусарски: «я родился, вырос и возмужал в лагере». Ее письма энергичны и изобилуют восклицательными знаками, и как всегда, Пушкин попал под пресс женского норова; он оправдывался и страдал. Избавил его от мук совести Плетнев, посоветовав напористой гусарше действовать самостоятельно. Когда она забрала рукопись, Александр Сергеевич, как ей показалось, вздохнул с облегчением.

Впоследствии Дурова сожалела:
«Я имела глупость лишить свои записки блистательнейшего их украшения... их высшей славы — имени бессмертного поэта!»
Комплименты вскружили ей голову, опьяненная восхищением Пушкина, женщина рассчитывала взять Парнас так же лихо, как некогда с братьями уланами брала редут. Однако ожидания обманули: печать книги затянулась на несколько месяцев, тираж расходился плохо; выручил «благородный Смирдин», который выкупил 700 экземпляров. Да и публика охладела к нравному полугусару. Эксцентричная, резкая, она не вписывалась в светскую тусовку и, вероятно, плохо сходилась с людьми. На нее глазели, как на диковинку, а после второго визита закрывали дверь.
«В каком-то большом собрании говорили о моих записках и Пушкин защищал меня»…
Тон ее писем к поэту изменился; она тиха, робка и жалуется на болезни. В декабрьском, последнем послании она кается: «Дела мои приняли оборот самый дурной», - и просит: «Простите, будьте счастливы…»
До гибели Пушкина оставалось около месяца.