Придорожная пыль была мертвенно-тусклой, как пепел – городов, что предались огню. Олоферн зачерпнул ее в горсть, сжал с натугой кулак. Взгляд его обратился на горы, чьи вершины пронзали холодное небо. Губы сами собой искривились в усмешке.

– Недолго им будет упорствовать, – произнес он, точно в раздумье, – недолго препятствовать мне. Ни великого войска, ни силы – но безмерье самонадеянности. Я сломлю их гордыню. Мне нужно лишь время… Ахиор! – его голос возвысился. – Как думаешь, когда они приползут на коленях? Когда, распростершись во прахе, – он потряс кулаком, – старейшины их будут молить меня о пощаде? Ответствуй, мой славный соратник.

Глаза Ахиора сделались темны и тусклы. Слова его пали как камни, с неизмеримою тяжестью.

– Напрасно ликуешь при мысли о легких победах, – сказал Ахиор. – Напрасно вкушаешь триумфа в душе. Все не так просто…

Олоферн ощутил раздражение. Ядовитая речь Ахиора уязвляла его, точно тернии – голые ноги. Бесстыдство сомнений – ввергало в тоску.

– Продолжай, – произнес он, сверля Ахиора глазами, – скажи все, что ты думаешь. А потом – я отвечу тебе.

Бледный камень скрипел под ногою его. Отчаянно пела вдали одинокая птица. На вершине горы – насмехалась над ним Ветилуя. И осада ее обещала быть долгой.

– За ними Господь, – наконец произнес Ахиор, – он спасет их и в этот раз. Он их много спасал. Он моря иссушал перед ними. Он давал пищу им средь бесплодных песков. Они соблюдают законы Его. И покуда они не грешат перед Господом – сила за ними. Они не погибнут. Погибнешь – лишь ты и все войско твое, – тощий палец его указующе целился в Олоферна. – Отступи – и спасешься. Я видел сон этой ночью. Скверный, пакостный сон, в коем черные змеи вползли в твой шатер, и у змей были острые жала, и яд их вошел в твое горло, и ты захрипел, и, пеною кашляя, сдох, точно пес. И выползли змеи наружу, и жалили войско твое, и воины пали, один за другим… Олоферн, ты безжалостен к людям своим. Истинно говорю тебе… – голос его раскололся осколками дрожи. Ахиор замолчал.

Олоферн рассмеялся.

– Безумец! Должно быть, лоб твой напекло чрезмерно изреельское солнце, и речь твоя сделалась спутанной. Не грешат, говоришь? Соблюдают законы? – он волчье оскалился. – Ложь. Все мы в чем-то грешны. Все мы ошибаемся в чем-то. И за эти ошибки ответим – перед тем, кто над нами начальствует. А Ветилую я знаю… поболее, чем ты, Ахиор. Знаю, в чем они провинились. Если не пред Господом их, то предо мною уж точно. А я теперь – их Господь! – крикнул он к небесам с нескончаемым вызовом. – Я могу покарать и помиловать! Мне над душами их дана власть, и не стану я слушать твои глупые бредни… Взять его, – обернувшись, сказал Олоферн. – Повязать. Бросить эту падаль живьем под ветилуйские стены. Пусть мелет и дальше о вере и силе перед сынами Израилевыми, не предо мною. Он мне надоел… А мы продолжаем осаду. Она будет недолгой. У них нет воды. У них скоро закончится пища. Голод быстро смиряет даже самых отчаянных гордецов.

Взгляд его вновь обратился на горы. На иссушенный солнцем, ничтожный в беде своей, ненавистный душе его городишко за толстыми стенами. Эти стены падут, когда защищавшие их обратятся в бесплотные тени. И он вступит туда, триумфатором, в белом сиянии славы. Он сожжет их дома. Он наденет им рабские цепи. Он выполнит волю царя, да продлятся дни его вечно… и свою волю тоже.

Он разжал кулаки. Длань его была серой от праха, точно длань мертвеца. Олоферну представились змеи – красноглазые, лукавоголосые, что вползали в шатер его черной, могильною ночью, и ждали, собравшись, у ложа его, обнажив свои острые жала. Страх пронзил его душу короткой, бессмысленной вспышкой. Точно молния – там, в высоте, над горами, когда бушевала гроза. Когда гнев свой явил Бог народа Израилева…

Что же стало причиною гнева его? Олоферну было о том неизвестно.

***

Солнце сеяло желтый, пронзительный свет. Иссушенные тени скользили по стенам. В движении их Юдифи виделось нечто змеиное.

– По-вашему, Бог – это раб, коему можно приказывать? Это должник ваш, коему можно поставить условия? – вопросила она. – Идол, коего можно разбить, если он не послушает вас? – руки ее в беспокойствии сжались. Солнечный свет разукрасил их золотом, высмуглил бледные пальцы, парчою покрыл рукава. Юдифи подумалось – смех и одежды веселия. Радость – подумалось Юдифи. Она улыбнулась, точно постигнув разгадку.

Волосы Озии были белее, чем соль. Узловатые руки его опирались на посох. Мутные, точно стоячие воды, глаза с недовольством смотрели на Юдифь. Юдифи подумалось – страх. Он безумно боится.

– Бог наш отвернулся от нас, – произнес он безжалостно, – отдав на милость безбожников. Их войско бесчисленно, точно трава. Их мечи беспощадны. Спасения нет.

Юдифь закрыла глаза. Спасенье явилось ей прошлою ночью, и оно было явственно близко. В том сияющем сне было яркое солнце и мгла, наступавшая где-то с востока, был огонь, поглощающий мглу, и скрижали на камне, набухшие красным. Она преклонила колени пред ними, с корзиной в руке. Корзина была скрыта белым полотнищем. Она знала – в корзине был хлеб, чтоб раздать его всем голодавшим в осаде. И вода, чтоб смочить иссушенные губы. Служанка ее поднесла ей кинжал. «Его нужно иссечь, – прошептала она, – то, что прячешь в корзине». Юдифь вынула хлеб. Он был черен, как уголь, и странен на вкус. Он пах мясом и кровью. «Се есть жертва для всесожжения, – вздохнула служанка, – так сказал нам Господь». Зубы ее были белы и очень остры. «Сего агнца привел нам Господь. Кто такие мы, чтоб противиться воле Его? Так сказали скрижали», – простонала она умирающе-тонко и впилась пальцами в хлеб. Изо рта ее вышло змеиное жало. Страшный рокот, как камнепад, прокатился по небу. Мгла взошла под ветилуйские стены, а потом, точно воды морские – обрушилась вниз, погребя под собой ассирийское войско. Победа – подумалось Юдифи. Она даст Ветилуе победу.

– Прошлой ночью Господь говорил со мною, – сказала она, – и слова Его были подобны рычанью пустынного льва. Я была одинока, и тьма окружала меня. И слова Его стали огнем, и рассеяли тьму. И дыханье Его опалило одежды мои, и сожгло протестующий голос… Ты не сдашь Ветилую, – сказала она деловито, – не ты здесь начальствуешь, а единый Господь.

Озия покачал головою.

– И что же скажу я народу, Юдифь, дочь Мерарии? Чтобы надеялись? Только надеждой одной не насытишься. Лучше уж рабство, чем страшная смерть.

Маловерье – подумалось Юдифи.

– Смерть честна, ну а рабство – бесчестит пред Господом, – твердо сказала она. – Ведь с падением нас падет и вся Иудея. И святыни ее будут преданы пламени, и захвачен в нечистые руки Ковчег, и проклятие Господа нашего будет с нами навеки, если мы поддадимся… Молчи! Я скажу, что нам следует сделать. Завтра утром ты пустишь меня за ворота, старейшина. И я совершу то, что надолго запомнят.

Собственный голос ее показался шипением змиевым. Юдифь коснулась рукой пересохшего рта. Жажда была нестерпимой. Солнце сеяло мертвый, пронзительный свет. В сиянье его истлевали сомнения.

И душа ликовала надеждой.

***

Вино было красным, как пурпур, как пламень, как кровь. Благое забытье. Огонь виноградной лозы. Глаза Олоферна слипались. Видения. Морок. Тяжелое марево сна.

…Он был юн, и он был в Ветилуе. Ее улицы, полные шума и пыли, зелень сочных олив, золотое, янтарное солнце. Кучерявое облако в небе, подобное грустному агнцу. На шее у агнца висел голубой колокольчик.

– Спорим, что ты это не сделаешь! – подмигнул пастушонок. – Спорим, что струсишь!

Глаза его были ясны и лукавы.

– Трус! – сказал пастушонок и высунул красный язык. – Ни на что не способный! Симон-бояка! Кроткий, как агнец, Симон! Бе-е! – он противно заблеял.

Олоферн сжал во сне кулаки.

– Если я сделаю – ты будешь меня уважать, хвастунишка! – сказал он, чеканя слова. – Запомни – Симон никого не боится. Симон может все, – важно добавил он.

Пастушок подавился от смеха.

– Отец тебя выдерет, – произнес он, икая, – и дома запрет. Что, ни капли не боязно?

– Да вот ни капли, – сказал Олоферн. Во сне он был очень бесстрашен. – Что, со мною пойдешь? Или сам испугался? – произнес он с холодным презрением.

Белый агнец качнул головой. Крутобокое облако скрылось из вида. Олоферн был в ночной темноте, лишь серебряным таяли звезды на небе. Он шмыгнул за открытые двери с горящей свечою в руке. Темнота укрывала сосуды, сырая, холодная, склизкая. Вздрогнув, тотчас погасла свеча. Олоферн уронил ее наземь. Наощупь – шагнул вдоль стены. Его руки коснулись искомого.

– Вор! В священном хранилище! Вор! Осквернитель! – света сделалось вдруг в совершенном избытке. В рыжих отблесках факела тени метались по стенам.

Олоферн застонал – сон был страшен и тяжек.

– Богохульник! – сказал ему сторож. – Я узнал тебя, Симон, сын Мерарии. Я отдам тебя отцу твоему. Пусть решит он, что делать с тобою. И все общество – тоже решит.

…Сон был душен и жарок. Раскаленное солнце на небе. Под ногами – песок и трава, щекотавшая пятки. Олоферн поднял глаза – на старейшин, что стояли вокруг.

– Осквернитель! – сказал ему Озия. – Ты взял в руки сосуд с освященным вином. Проклятие на тебе дома Израилева.

– Осквернитель! – сказал ему Хаврин. – Нечистые руки твои посягнули ограбить святыню. Беззаконие сотворил ты.

– Осквернитель! – сказал ему Хармин. – Да истребишься ты из народа Израилева.

Отец посмотрел на него. Глаза его были чужими и жесткими.

– Грех свой понесет он, – сказал равнодушно отец. – Да истребится он из народа Израилева.

Широкие плечи его задрожали. Лицо исказилось. Он, торопясь, отвернулся.

По небу прошла молчаливая рябь. В разверзшихся безднах его проглянула холодная тьма. Рокотнуло прерывистым громом. Олоферн улыбнулся – во сне он увидел сестру.

– Вы… вы… Да что вы творите! – в одеждах растрепанных, она бросилась в пыль пред старейшинами. – Он ребенок! Он глуп! Он не ведал, что делал! Отец! – раздирая ногтями лицо, она билась в пыли.

Наклонившись, отец поднял ее.

– Так решили старейшины, – вымолвил он, – и решение их справедливо. Пойдем, дочь моя. Предоставим ослушника Богу. Перед ликом Его все равны – и ребенок, и взрослый.

Олоферн заметался во сне. Его сон опустел. В нем лишь реяли птицы в грозовом, сияющем небе, и хлестали холодные струи дождя, все текли и текли бесконечные воды, в пыли размывая следы. В белых отсветах молний вставала вдали Ветилуя. Ему недоступная крепость, сейчас и вовек. Так решил Бог народа Израилева. Он был справедлив.

– Я буду еще справедливее, – произнес Олоферн в темноту. Глаза его были открыты. – Я предам Ветилую огню. Я казню ее за ослушание мне. Я – Господь ее ныне. Я могу и проклясть, и помиловать. Я – единственный царь ее!

Он зло рассмеялся. Отдернул рукой изукрашенный занавес. В палатке раздались шаги.

– Мой господин, – стражник низко склонился в поклоне, – там женщина… перебежчица от иудеев… она хочет вас видеть. Она так сказала. Ввести ее?

– Да, – обронил Олоферн.

***

Равнодушная, белая – с неба светила луна. В мертвом блеске ее серебрились чеканные звезды. Отчаянно пели цикады. Юдифь вслушалась в их неразборчивый хор.

– Ночь, цикады и звезды, – сказала она. – И гроза, что смывала следы. Симон, я и не знала, что ты еще жив. Я не ждала увидеть вот здесь тебя, Симон. Увидеть тебя… вот таким.

– А каким же? – ее брат нахмурился. Резкие складки морщин пробежали по лбу. – Наконец-то не слабым, но сильным? Не мальчишкой, не жалким изгнанником. А правой рукою царя. На все воля Господня, как сказал бы отец. И Господь меня спас. И Господь возвеличил меня. Воздай же хвалу ему, Юдифь, – произнес он с великой надменностью.

Юдифь вздохнула.

– Симон, я видела сон. В этом сне Бог принес тебя в жертву, точно мирного агнца. В этом сне я заклала тебя. Ты был тих и послушен. Ты спал, вот на этой постели, – она указала рукою, – упившись вином… Сны нисходят с небес. Сны бывают жестоки. В шуршании ветра. В сводящем с ума бормотанье цикад. Ты видел подобные сны?

Ее брат покачал головой.

– Юдифь, это все морок. Забудь. Ничего не случится. Этот город не стоит волнений твоих. Он – препятствие на пути моем, к славным победам. И он будет предан огню. Хорошо, что пришла ты ко мне. Ты найдешь здесь покров и защиту, – он взял ее за руку. – Видишь – Бог справедлив. Он воздаст по поступкам.

Юдифь ощутила отчаяние. Симон не верил. Это ранило более снов.

– Симон, я пришла, чтоб спасти Ветилую. Я пришла, чтоб убить тебя, кто бы ты ни был. И я сделаю это, если ты не снимешь осады. Так сказал Бог. Его слово – закон для меня.

– Ешь и пей, ты, должно быть, устала с дороги, – ее брат протянул ей кувшин с родниковой водой и румяные сливы на блюде. – Ты несчастна. Ты так голодна. Ты не ведаешь, что говоришь. Для чего моя смерть? У тебя будет все. Я возьму Ветилую. Вслед за ней падет вся Иудея. Я сожгу ее столь ненавистные храмы. Я уничтожу Ковчег. Я вернусь триумфатором к царскому трону. Навуходоносор будет премного доволен моими деяниями. Он щедро вознаградит меня. Ты будешь жить во дворце, как царица, в великом почете, не зная нужды! Я, брат твой, все это тебе обещаю. Я не могу отступить. Царь казнит меня страшною казнью. Имя мое будет покрыто позором… Юдифь, зачем ты молчишь? – сказал он с тревогой. – Я все еще не успокоил тебя?

Ночь, луна и цикады. Обступающий кругом огонь. Красный свет на скрижалях и черная мгла. Юдифь стиснула пальцы в кулак.

– Нет, Симон. Твое слово – ничто против слова Его. Я умру, так сказал Он, или убью тебя. Одному из нас незачем жить. Ангел явится к нам… – она подняла глаза к потолку, – ангел Бога придет, как пришел к Аврааму. Ты увидишь во сне его, Симон, на четвертую ночь. Он будет грозен. Он будет жесток. Он укажет нам агнца для всесожжения…

– Если агнцем этим окажешься ты… – произнес ее брат в величайших сомнениях.

– …ты казнишь меня и уничтожишь наш город, – откликнулась Юдифь. – Значит, грешны мы перед Господом, что ненавидит неправду. И гибель свою заслужили.

– А если же я… – ее брат усмехнулся.

– …тогда я убью тебя, Симон, – Юдифь посмотрела в глаза ему. – Это значит, что нет беззакония в нас. Что чисты мы пред Богом.

Брат прислушался.

– Странно. Будто чьи-то шаги шелестят. Будто шорох змеиный, – сказал он в замолчавшую тьму. – Будто разом вскричали цикады, и от пения их я лишился рассудка. Если Бог говорит голосами цикад, то Его я услышал, – он коротко хмыкнул. – У нас есть еще время. Расскажи мне про дом наш, сестра. Расскажи, про что хочешь. Пока Бог разрешает тебе.

Он поверил – подумалось Юдифи. Бог напел ему в уши скрипеньем цикад. Возможно ль противиться Господу? Она умиленно вздохнула.

– Сад наш зарастает цветами, и маслины его зеленеют, и птицы поют невозможно красивые трели, – шепнула она. – Когда ты был мал, я гуляла с тобою в саду. Ты поймал скарабея. Я велела тебе отпустить…

– А я раздавил его, и ты очень сердилась, – ее брат рассмеялся. – Ты все такая же, Юдифь. Ты не изменилась ничуть.

Юдифь рассмеялась в ответ.

– И ты все такой же, – сказала она.

***

Ангел был в золотом. Его огненный плащ развевался по черному небу. Его белым горящие крылья были как ураган. Его голос подобен был рыку пустынного льва. Он прошел через стены палатки и красным пылали следы под ногами его.

– Симон! – прорычал он свирепо. – Симон, сын Мерарии! Открой свои уши и слушай меня!

Меч в сияющей длани его пламенел затухающим солнцем. Глаза его, два драгоценных рубина, впились в Олоферна.

– Суд Божий настал, Симон, – сорвалось из ангельских уст. – Готово ли сердце твое?

В его голосе слышался посвист змеиный. Огнем полыхавшие, крылья его прожигали палатку. Кругом было мертвенно тихо. Так, что стук сердца казался как звон сокрушительный.

Олоферн прижал руку к груди. Леденящая боль нарастала.

– Готово, – сказал он бестрепетно. – Если виновен – отвечу. Что мы перед Богом? Былинки. Что души наши ничтожные могут пред волей Его? Одно только скажу в оправдание – Бог таким меня создал. Не кротким, трепещущим агнцем, но львом, что в гордыне своей превознесся над Господом… Юдифь?

Она соткалась из глухой, наплывающей тьмы, в золоченом венце и с печальной, немою улыбкой.

– Господь так велел, – прошептала она. – Кто мы такие, чтобы противиться воле Его?

Из уст ее вышло змеиное жало. Глаза ее сделались желтыми, точно огонь.

– Симон! – закричала она. – Симон, видит Бог, как я этого не хотела! Боже мой, Боже, зачем же Ты так безжалостен!

Она преклонила колени. Сияние тотчас обняло ее – золотое, янтарное. Ангел поднял свой меч, и чело его было бестрепетно-ясным.

– Прими смерть от руки моей, Симон, – сказал он устало. – Так решил Бог. Повинуйся же воле Его.

И сияющий меч опустился.

***

Запах крови и тлелого мяса. «Где же агнец для всесожжения?..» Агнец был непорочен и заклан. Кровь его омывала алтарь. За грехом сразу следует смерть. А за жертвою – искупленье во имя Господне.

Юдифь помнила это.

– Велик наш Господь, и ничтожны все жертвы во имя Его, – так сказал ей священник, и пальцы его были красны от жертвенной крови. – Вознеси же хвалу Ему, Юдифь, за спасенье народа Израилева. Ведь к боящимся Бога Он так благомилостив.

Юдифь закрыла глаза. Она помнила – золото и кимвалы. Она помнила – ангельский меч, обагренный в крови. Голова ее брата в корзине ее, точно хлеб, в насыщение всех, кто страдал в Ветилуе. Ничтожная жертва ее. Всесожженье, угодное Господу.

– Я сделала то, что хотел Он, – сказала она. – Кто мы, чтобы противиться воле Господней? И веселием полнится Иерусалим, ликованьем победы. И рассеяно вражие войско… – она замолчала. – Кровь на ангельских перьях, – сказала она. – Красная, точно рубины. Кровь стекала по стенам и кропила углы. Я все это помню.

Священник склонился пред ней. В глазах его были и страх, и почтение.

– Благословенная память твоя, – произнес он, и голос его померещился Юдифи шипением змиевым, – благословенна ты более всех на земле. Да вменит тебе это Бог в вечную славу.

Да пребудет с тобою навеки змеиная горечь ее – так подумалось Юдифи. Перья ангела были красны и лицо его строго.

Скрестив на груди белоснежные руки, он смотрел на нее с алтаря, и в глазах его рдело тяжелое пламя.

Юдифь ощутила к нему бесконечную жалость – ведь сердце его, не познавшее слез и тоски, было точно ларец золотой. Драгоценность под спудом. Юдифь поднесла задрожавшую руку к груди. Ее сердце билось. Ее – было живо.

И это вселяло надежду.

_________________________________________________________________________________

* Да вменит тебе это Бог в вечную славу – цитата из Книги Иудифь, 13:20.