Нетерпеливый стук, и, не дожидаясь приглашения, в кабинет врывается возбужденное «можно?!» — не вопросом, утверждением, но спасибо, что без агрессии, хоть и с напором.
Ничего. Это нервное. На кармическую экспертизу только «на нервах» и приходят. Такое уж место, не из приятных.
— Проходите, пожалуйста. Здравствуйте!
— Здравствуйте!
Высокая, ладная, склонная к полноте, но это ее не портит, про таких говорят: в теле. Волосы шикарные, золотистые, гладко зачесаны в тугой хвост. Нынче длинные — редкость. Редкая штучка? Поглядим.
Тщательный макияж. Обычно такое — маска, в ее случае, видимо, забрало. Деловой костюм — броня. Закрылась. Упаковалась. Вот только глаза не скрыть, выдают «зеркала» — спасите наши души! Большие, лучисто-серые. Красивые, пожалуй, если б не тревога. И это не сиюминутное, а постоянное. Трудно выносить такой взгляд: везде ищет подвох, высматривает опасность. Вот и проглядела у себя под носом.
Нос… Тонкий с горбинкой. Тоже не дурен.
Все в ней хорошо по отдельности. А вместе… Как-то близко посажены эти красивые глаза к тонкой переносице. Есть в этом что-то птичье. Куриное.
— Марик, поздоровайся.
— Да поздоровался я! — огрызается полная противоположность матери.
Занавешенный светлыми прядями, худющий, сутулый, скрытый в черном бесформенном прикиде. По виду эти худи и багги словно на свалке найдены, но кто в теме — сразу смекнет, что брендовые тряпки обошлись матери дороже ее собственного костюма.
Парнишка не прост. Обычно в кабинете все притихают, проглатывают родительские замечания, дуются молча — страх перед будущим утихомиривает самых отвязных. Так смирнели отбитые спартанские оторвыши перед оракулом. Этот тоже побаивается: поза закрыта, шея напряжена, встал боком, спиной к матери — подсознательная потребность в защите. Меня демонстративно игнорирует, зато мгновенная реакция на мать. Оборонительная.
— Когда ты поздоровался? Я не слышала.
Вот она пошла — классика жанра.
— Он поздоровался, — гашу в зачатке.
Он, конечно, не поздоровался, но слушать их перепалку нет ни времени, ни желания.
— Да?! — восклицает мать обескураженно. — Молодец.
Тянется погладить по голове тринадцатилетнего дитятка. Что творит?!
Сын резко отстраняется от ее руки. Не как привыкшие к побоям, живущие в постоянном ожидании удара, у тех рывок резче — к спасению. Парень не то что не битый, а не пуганый, не руганный. Просто не желает принижающей его возраст ласки. До отвращения.
Я бы на его месте, пожалуй, тоже отдернулась.
Вот и у него этакий порыв к свободе, отстаивание личного пространства.
А как же защита со спины? Бедненький пубертарий, хоть разорвись — и погулять от мамки хочется, и за жопеньку страшно.
Жестом предлагаю им сесть, читаю документы.
— Яна Львовна?
— Да-да, — уровень наигранного дружелюбия зашкаливает. — А это Марик.
— Я Марк!
— Марк, Марк… Не нервничай, пожалуйста, — тон такой, что если даже не нервничаешь, непременно начнешь.
— Я не нервничаю!
Ну вот и начал.
— Марк, — отвлекаю от перепалки, — кем ты хочешь стать?
— Никем!
— Марк! Как ты разговариваешь?!
— Да как я разговариваю?! Спросили — ответил. Если я никем не хочу, мне что, врать?! Хорошо, буду врать! Врачом хочу, — прыскает со смеху.
Заполняю карту.
— Да-да, пишите, — сквозь хохот, — садист хочет быть врачом.
Мать шумно вздыхает, стискивает зубы, закрывает ладонью лицо.
Попытка держать себя, не вмешиваться в работу специалиста. Что ж, посмотрим, насколько хватит?
— Разве ты садист? — настраиваю сканер.
— А разве нет?
— Не слушайте его, он хороший мальчик, это все…
Мда. Недолго мучилась старушка… Минуты не продержалась. Сразу обозначаю позицию:
— Настолько хороший, что собирался сжечь человека живьем?
— Ну-у… — тянет она, — не человека, а бомжа.
Мне очень хочется, чтобы я ослышалась, но слово, брошенное альтернативой «человеку», повторяется в мозгу многократным эхом и запускает цепь, ведущую к взрыву. Мне хочется залепить пощечину по этой холеной, куриной физиономии. Такие же холеные мерзавцы бросали походя: «еврей порхатый», «руссиш швайн», «вонючий ниггер». Но вместо оплеухи — говорящий взгляд и приподнятая бровь, этого достаточно, чтобы сбить спесь.
— Ой, да не стал бы он его жечь, — отмахивается, делая вид, что ничего такого не прозвучало.
— Стал бы! — Марк вбрасывает уже из кабины сканирования.
— Почему? — пытаюсь выяснить причину агрессии, но мать не дает.
— Марк, помолчи! Просто помолчи, ладно?
Передразнивая ее, подросток драматично вздыхает, картинно закрывается рукой.
— Почему, Марк? — настаиваю.
— Не знаю. Мерзкие. Ненавижу!
— Он же ребенок, — не унимается мать. — Вообще это все ради видео, рисовки на камеру.
— Вы правда думаете, что съемка убийства с особой жестокостью — смягчающий фактор?
— Послушайте, нас отправили на экспертизу кармы, я так понимаю?
— Вы хотите сказать: занимайтесь своим делом?
— Я просто хочу знать, что его ждет.
— Тюрьма.
Вздрагивает, как от пощечины. В изумлении округляет птичьи глаза, словно сын обвиняется в ходьбе по газонам, а я тут внезапно…
Продолжаю, глядя на данные сканирования:
— Это не в ближайшем будущем, но в тюрьму он попадет неоднократно. В том числе за убийство близкого человека. Вас.
На это, напротив, никакой реакции. Словно всегда знала и давно смирилась.
— А закончит жизнь на улице.
Молчат оба. Что ж, им нужно время. Хотя, на мой взгляд, я не сказала ничего неожиданного. Все это можно вывести и без сканирования.
Справившись с потрясением, мать идет в атаку:
— Знаете, — драматическая пауза, после с вызовом, — я не верю ни одному вашему слову.
Не удивила.
— Напрасно, — отвечаю без эмоций.
— Вы его видите три минуты, пара вопросов и что? Определили судьбу?
— С вероятностью 98,3 процента.
— Но ведь это недавно введено.
— Когда-то и дактилоскопия была в новинку.
— То есть, по вашему, если напал на бомжа, сам станешь бомжом? Закон бумеранга?
— Ну не так прямолинейно, но и его никто не отменял.
— Простите, это смешно.
Сначала сын хохотал без причины, теперь матери смешно. Семейка, однако.
— Еще скажите, что погибнет от рук подростков.
— Нет, банально, от туберкулеза.
Снова хохоток, только уже сквозь слезы. А как без этого, когда обсуждается гибель собственного ребенка?
— Он же даже ничего не сделал!
— Не успел. Помешали. А так бы…
— Он таким слабеньким рос. Болел постоянно. Чуть что — горло. Я же только и делаю, что забочусь. А вы говорите: убьет. Врете вы все!
Конечно, сижу тут и вру. Смешно, да. Проблему садизма она игнорирует, ее задевает лишь собственная гибель от рук кумира семьи. Что тут скажешь…
— Ну раз вы все знаете, скажите мне, в чем причина?
— Причина чего? — искренно не понимаю.
— Поступка этого идиотского.
Ах, вот как это теперь называется, забавно.
— Вы же сами сказали, рисовка на камеру.
— Ну на камеру можно и котят душить.
Теперь моя очередь округлять глаза и стискивать зубы. С трудом беру мимику под контроль и повторяю ее «можно», только теперь не утверждением, а вопросом.
— Ой, да я просто так сказала. Понятно же, что волнуюсь.
— Понятно.
— Может, у него к бомжам этим… Как бы это сказать?.. Кармический ужас?
— Что вы имеете в виду?
— Ну раз вы говорите, что он будет бомжом, может, он уже сейчас подсознательно испытывает страх перед ними и пытается себя защитить от будущего?
Ловко. Даже в ее косноязычной подаче. А уж адвокат уцепится за эту ниточку и размотает…
— Исключено! — рублю идею на корню, ибо, нефиг тут… — Марк не обладает способностями видеть будущее. Я считаю, причина в прошлом.
— Да я же вам все про нас рассказала. У нас нет насилия в семье. Я даже маленькому ему драться запрещала, если кто-то обижал, я сама разбиралась с выродками этими. Да что там! Даже сказки эти тупейшие, где все всех едят, волки эти, козлята, «Тараканище» идиотские мы с ним не читали. Мы всегда на позитиве. Не верите?
— Верю, но все же хочу посмотреть.
— А… разве сканер показывает прошлое?
— Сканер — нет, гипноз.
Марк соглашается с энтузиазмом. Ему интересен процесс. Нашел себе развлечение. Мать согласна на все.
— Сейчас я сосчитаю до десяти, и ты вспомнишь, почему ненавидишь бомжей.
— Мороженое… — шепчет Марк. — Вкусное! Первый раз. За все лето… Да не спешу, не спешу. Вот уже растаяло. Теперь можно? Можно, да?! Не опасно?
— Я помню… — шелестит она губами. — Я тогда триста раз пожалела, что дала слабину и купила — гланды же. Но и глаза… Гланды хотя бы не видно. А он так смотрел, никаких слов не нужно. Округлит глазища, а в них мольба, словно жизнь его от этого мороженого зависит: не купишь и все, оборвется. В муках.
Я не останавливаю ее, мне все равно, кто из них расскажет правду.
— Много ли для счастья надо? Ему — мороженку, мне — одного взгляда на его счастливую мордашку.
Лицо Марка выражает блаженство.
Она нехотя отрывает взгляд от сына, направляет в невидимую даль.
— Я еще боялась, что автобус придет переполненный. Как мы в него с мороженым? И о чем только думала, когда покупала? О глазах… — тихо смеется.
— Мама!
Глаза Марка распахнуты, но в них ни мольбы, ни удовольствия. Лишь ужас.
— Я смотрю, а пломбир на асфальте, — продолжает она. — Лужица белеет. И знаете, я ведь сначала не замечала, что асфальт такой… Грязный! А рядом с этой пломбирной белизной так видно стало все плевки, окурки, мусор вокруг переполненной урны. Ее, урну эту, словно стошнило.
Я все смотрела, как рожок стоит пиком, а потом медленно валится в жижу. Вдруг рука эта грязная, с ногтями обломанными. Бомж вонючий поднял рожок.
— Мама, он что, будет это есть?!
— Меня чуть не вырвало. Я одной рукой Маркушу к себе прижимаю, другой рот свой. Автобус проклятущий все не едет. Меня трясет. Бомж, слава богу, есть не стал, выбросил в урну и отошел куда-то.
— Мама, смотри, снова он!
— Он и правда опять к нам полез. Протягивает ребенку мороженку. Не из помойки, конечно, в упаковке. Купил, наверное, в ларьке. Марик за этим мороженым тянется. Я как представила, что оно такое все ледяное, сейчас начнет кусками большими глотать, а у него гланды, и вообще, из этих рук грязнющих… Я так испугалась, понимаете? Не помню, что тогда сказала.
— Ты кричала, чтоб он сдох, что руки его поганые отрубить надо, чтоб он в жизни никого не касался, выродок вонючий, что от него разит на километр и воздух вокруг отравляется, что его сжечь нужно, чтобы земля чище стала. Ты била его сумкой и пинала. Даже когда он упал.
Марк плакал, как тогда в свои пять, и как теперь в тринадцать. Яна молча кивала.
Мне было нечего добавить.
— Скажите, — еле выговорила она сквозь ком в горле, — можно хоть что-то сделать?
— Можно. Фантомные воспоминания.
— А это поможет?
— Наверняка. Но и побочный эффект будет. Вы готовы к последствиям?
— Это может навредить Марику?
— Не думаю, что сильнее, чем та травма. Но это может коснуться и вас.
— Пожалуйста, сделайте это.
— Уверены? — переспрашиваю, перед тем как передать бланк согласия на подпись.
Подписывает, не раздумывая.
…
Грязная рука, дрожа, протягивала мороженое. Детская ручка тянулась навстречу. Женская рука успела раньше. Подарок был вынут из обертки, вафельный рожок завернут в бумажный платочек и отдан малышу.
— Марк, ты помнишь, что нужно сказать?
— Спасибо!
Подошел полупустой автобус. Сколько было видно, мальчик махал в окно улыбающемуся старику.
…
Притихший Марк трет лоб, убирая волосы, открывает лицо.
— Вы не могли бы… — робко просит она.
— Да, конечно, — я с полуслова понимаю, что ей так важно. Смотрю обновление.
— Врач. Все, как сказал.
Улыбаясь, она шумно вздыхает, потом беззвучно хохочет или сдерживает рыдания, ворошит ему волосы.
Марк оглядывается на нее, словно впервые видит.
— Ну, — подвожу к прощанию, — вы можете быть свободны. Данные передам в ПДН, думаю, все будет хорошо.
Прощается со мной тепло, не то что при встрече.
— Спасибо вам огромное! Все и правда хорошо. И без побочных эффектов.
Пожимаю плечами.
— До свидания! Маркуша, попрощайся.
Он замирает возле двери, убирает со лба непослушные пряди. Я впервые встречаюсь с ним глазами.
— До свидания, Марк.
— До свидания… — еле слышно, а дальше шепотом: — Мама.