Это случилось прошлой весной, в разгар солнечного мая. Да собственно, и не случилось ничего особенного. Так, эпизод, один из многих, вплетенных в канву жизни. Крохотный узелок в прекрасном и сложном узоре нашего земного бытия. Я шел через парк и нес за плечами чехол со скрипкой – он чуть подрагивал в такт шагам, так что казалось, будто в нем, словно птицы в клетке, бьются плененные звуки.
Вечер стоял чудесный – ясный, почти летний. Пахло свежей травой, чуть влажной землей с раскопанных клумб и вишневым цветом – любимый мною с детства, сладковатый и терпкий, с легкой горчинкой аромат. Порыв ветра поднял в воздух белую стайку лепестков, и они медленно закружились, оседая на лавочки, землю и плечи прохожих, как нежный цветочный снег. Я замедлил шаг – не хотелось упускать ни мгновения. Все вокруг было окутано каким-то особенным предзакатным светом. Неподвижные деревья. Еще не успевшее потемнеть небо – чистое, бледно-голубое, с легкими мазками облаков. И люди не шли, а словно скользили в этом удивительном сиянии, подхваченные мягким течением золотой реки. Птицы перекликались где-то высоко в кронах, но я почти не слушал их – потому что услышал другое.
Музыка доносилась откуда-то из-за поворота аллеи. Простая мелодия, переборы на акустической гитаре – неряшливо, местами мимо нот, но с каким-то живым теплом. Я свернул за угол и увидел его: уличный музыкант, молодой парень в джинсах и светлой рубашке сидел на краю скамейки, а чуть поодаль, свернувшись меховым клубком, спал белый кот. Его бок чуть вздымался от тихого дыхания, шерсть, присыпанная лепестками, блестела на солнце.
Я залюбовался этой картиной – белоснежный зверь под легким цветочным одеялом, а над ним – прозрачные кроны вишен в желтых брызгах солнца. И заслушался. Парень играл то как мальчишка, недавно взявший инструмент в руки, то почти как профессионал, то как ветер – ласково касаясь струн. То спотыкался на аккорде, то извлекал из гитары звук, от которого замирало сердце. Это было как будто бы плохо, и в то же время – прекрасно.
Я сел рядом, стараясь не потревожить спящего кота, и снял с плеча футляр. Подумал: глупо. И все же провел смычком – сначала по ноте соль, подстраиваясь осторожно, чтобы не вспугнуть музыканта. Не тему взял, а ее отражение, нечто между паузами.
Мы играли, не глядя друг на друга, нащупывая общий язык, позволяя нотам сплетаться и звучать нераздельно. Его гитара вела, моя скрипка вторила, подсказывала, спорила. Несколько прохожих замедлили шаг. Кто-то остановился, кто-то улыбнулся – и пошел дальше. Но для меня весь парк как будто исчез. Остались только мы, музыка и густой вечерний свет, в котором, казалось, можно дышать звуками.
Когда мелодия угасла, словно сама собой пришла к концу, я опустил скрипку на колени и выдохнул. Впервые за долгое время мне стало по-настоящему спокойно.
- Красиво получилось, - сказал парень, не глядя на меня и слегка поглаживая пальцами струны.
- Ага, - согласился я. – Давно играешь?
Он пожал плечами.
- Сколько себя помню. Не то чтобы серьезно. Иногда – просто чтобы не сойти с ума.
Я кивнул. Кот все еще спал – с лепестком на носу. Казалось, прозвучи сейчас трубы страшного суда – он не проснется.
- Он глухой, - пояснил гитарист, перехватив мой взгляд.
- Бедняга!
Мне стало по-настоящему жаль несчастное животное. Глухота для меня – страшная участь, все равно что изгнание, отлучение от вселенской гармонии. Конечно, коты – не люди, и наслаждение музыкой им недоступно. Но и они живут среди звуков, шорохов и голосов природы.
- Каждый получает свою награду, - тонко улыбнулся парень, словно угадав мои мысли. – Не всякую мелодию можно расслышать ухом.
Мы помолчали.
- Музыка, - сказал я, наконец, - она... самое честное из всех искусств.
Гитарист слушал меня, не перебивая, слегка наклонив голову. Но в том, как едва заметно напряглась его обнимавшая деку рука, мне почудился немой вопрос.
- Она не предлагает объяснений, - продолжал я. – Не навязывает образ, не заставляет смотреть на мир чужими глазами, как живопись. Не влезает в голову с готовыми идеями, как литература. Она просто звучит и выманивает на свет, как из темной пещеры, самое лучшее в тебе.
Он кивнул медленно, словно обдумывая, но ничего не сказал.
- Ты не согласен? – спросил я его.
- Не знаю, - ответил он. – В книгах иногда встречаются красивые мысли.
- Пережеванная и выплюнутая кем-то пища, наверное, тоже может быть вкусной, - возразил я. – Но ни один нормальный человек не станет есть такое. Брезгливость не позволит. И это – правильно. Почему же в том, что касается пищи духовной, мы не брезгливы? Уж если на то пошло, в чужом разуме обычно скапливается гораздо больше всяческих вирусов, чем в слюне. Пусть они и другие. Пусть их невозможно увидеть под микроскопом. Но оттого они не менее опасны... Нет... – я передернул плечами, - уж лучше самому искать, наблюдать, размышлять... Если и не наберешься ума, то по крайней мере, останешься собой. А не превратишься в марионетку – непонятно чью.
Я искоса бросил взгляд на своего нового знакомого. Он улыбался – мягко и задумчиво. Ветер снова подхватил несколько лепестков. Они замерцали в воздухе серебряными искрами, и один упал прямо на гриф моей скрипки.
- Пища – она пища и есть, - усмехнулся, наконец, гитарист. – Хоть духовная, хоть какая. Кстати, о ней... Может, пойдем, перекусим? Тут недалеко киоск с фалафелем. Ничего особенного, но у них хлеб горячий и мята свежая.
Я кивнул, спрятал скрипку в футляр, и мы пошли. И глухой кот встрепенулся, словно что-то почуяв. Открыл пронзительно-голубые глаза – внимательные, чуть насмешливые и по-человечески умные – лениво потянулся, спрыгнул со скамьи и потрусил за нами следом.
Киоск, и в самом деле, оказался всего в паре минут ходьбы. Мы взяли по коробке с фалафелем и сели на низкую лавочку под кустами сирени. Вечер медленно угасал, и небо, теряя прозрачность, окрашивалось в теплый лиловый цвет. Белый кот свернулся у наших ног и внимательно наблюдал за каждым движением хозяина.
- Сейчас, Макс, погоди, - ласково сказал гитарист, словно питомец мог его услышать. В какой-то момент мне почудилось, что тот, и в самом деле, читает по губам. – И для тебя кое-что есть.
И, открыв банку кошачьих консервов, он вытряс немного паштета себе в горсть и протянул коту. Не бросил на землю, не положил на бумажную тарелку, а просто держал на раскрытой ладони.
Кот по имени Макс приблизился и стал есть с руки, аккуратно, почти церемонно, тщательно пережевывая каждый кусочек и тихонько мурча.
Я смотрел с интересом. В этом было что-то трогательное. И даже интимное.
- Он не будет иначе, - мягко улыбнулся гитарист. – Только так.
- Давно он у тебя? – спросил я.
- С прошлой зимы. Подобрал его в нашем дворе, больного, слабого. Кожа да кости. Ходил – шатался. Казалось, подуй ветер чуть сильнее – и его унесет вместе со снегом. Я сразу понял, что его предали. Такая боль была в глазах, растерянность, горькое недоумение... Уже потом узнал, что его выбросили родственники после смерти старушки – хозяйки. Сам понимаешь. Забрали ключи, ценные вещи. А кот оказался не нужен. Несколько недель где-то прятался. Я его случайно увидел у мусорных баков. Он даже не мяукал. Просто смотрел затравленно. И как-то... безнадежно.
Я замер, слушая.
- Не ел ничего, - продолжал рассказывать гитарист. – Я приносил корм: фарш, курицу, рыбу, кошачьи консервы... все, что любят кошки – но он даже не притрагивался. Наверное, решил умереть. И только когда я протянул кусок мяса на ладони – осторожно взял. Сперва дичился. Возьмет – и отбежит. А потом, - он погладил кота по голове, - привык... Поверил, что больше не обижу, не предам. Так и остался у меня. Ест только из рук. Наверное, для него это больше, чем еда. Доверие, тепло, забота... Вот чем я его на самом деле кормлю.
Я смотрел, как кот доедает последний кусочек и, неторопливо умывшись, ложится на кроссовки хозяина.
- Да, - вздохнул гитарист, - вот так и живем. У Макса со временем даже развился другой слух. Он как будто слышит вибрации, стук сердца, а может, и мысли. Ходит за мной – шаг в шаг. Спит на мне. Более преданного друга, пожалуй, и не сыщешь.
Мы доели молча. Остатки хлеба я покрошил голубям, слетевшимся стайкой на нежданное угощение. Кот уже дремал, вытянувшись полоской молочно-белого меха. Гитарист облокотился на колени, разглядывая пустую коробку в руках, и произнес задумчиво:
- А знаешь... ты говорил о честности музыки, об истине, о духовной пище... А мне кажется, у людей так же. Одни, как дикие кошки, охотятся по кустам, по крупицам собирают истину – сами. Вынюхивают, пробуют, ошибаются, пугаются, убегают. Другие едят готовое из миски – что положили, то и принимают. Без вопросов. А кто-то, как мой Макс, ест с руки кормящей.
Он не сказал – с чьей. Но взгляд, мельком брошенный в небо, туда, где пушинки облаков размывались темной вечерней акварелью, оказался красноречивее всяких слов.
Я слушал, затаив дыхание.
- Только для этого, - добавил он с легкой усмешкой, - душа должна быть очень тонко настроена.
- А как ее настроить? – спросил я жадно. – Душу?
Он улыбнулся уголком губ, положив ладонь на гриф своей гитары и словно вспоминая что-то давно забытое.
- Как скрипку, - сказал просто. – С любовью. С терпением. И каждый раз – заново.
Мы сидели молча, в тишине. Опустевший парк медленно засыпал. Но эта тишина не была глухой. В ней, как невидимое сердце, билась жизнь – шорох ветра, шелест и какое-то движение в кустах – вероятно, там возились мыши – запахи еды и цветущих деревьев. И мне чудилось едва уловимое поскрипывание в футляре. Будто моя скрипка тоже была живой. Будто она хотела снова заговорить.