Той ночью привиделось – блеклый, мерцающий свет, и в хрустальных глубинах его – ослепительно-белые птицы. Их было бесчисленно много. Они выкликали зарю, сладкогласные, снежные. В рыжем, алеющем пламени солнце текло над землей, мягко, бархатно, кротко. Лучи его – золото, мед! – расплывались по крышам. Дома, высоки, изобильны – стояли меж светлых садов. Было тихо, торжественно. Все выжидало…

…ее пробуждения?

Вера проснулась. Ночное забытье пошло ей на пользу – она смогла даже привстать на подушках, набравшись отчаянно сил. Смогла даже позвать, оседающим голосом – ту, за соседнею стенкой. Ей тотчас откликнулись.

– Как ты? Хоть немного полегче? – кузина стояла в дверях. На ней была тонкая шаль и цветастое платье. В руках ее робко топорщилась сумочка. – Надо вставать. Превозмочь и подняться! – решительно сдвинула брови. – Нас эвакуируют, завтра – фашисты все ближе к Москве… Я тут хлопочу, собираюсь… – она виновато вздохнула, – а ты заболела некстати.

…Нездешнее пение птиц, дивный свет и свобода.

– Примстилось, что я умерла, – говорить было тяжко. Чугунный, расплавленный воздух давил. Карусельно дрожал потолок. Наплывающий голос кузины был резок, как нож. – Умерла и увидела…

– Что? – устало спросила кузина. – Что хорошего можно увидеть в бреду?

Ее взгляд выражал недоверие.

– Наилучшее, – Вера смогла улыбнуться. – Чудесную сказку… жаль только, что здесь вот, на земле, ей не место. Ни святому добру, ни великому счастью. Пустое… – глаза ее стали мокры.

Дивный сон исчезал, затихали медовые флейты. Паутинно плела тишина. Если все наилучшее было во снах, то к чему пробуждаться?

Кузина смотрела с испугом. Накрашенный рот искривился.

– Ну, голубушка, что же ты так! Вот подлечат, еще заживешь! – убежденно сказала она. Руки стиснули шаль. – Помирать вдруг надумала… Жить надо! Надо спасаться!

Она отступила в дверях. Тени вкруг нее были чернильны…

…как угли в печи. Занимался огонь, рыжий, яркий, вихрастый. Разбойничьим ветром гудело в трубе. Вера села на корточки. Руки баюкали куклу.

– А сказку? – сказала она. – Няня, ты обещала! Чтоб не про чертей и разбойников, а…

…Блеклый, навий, пронзительный свет и парящие птицы – в хрустальных потоках его.

– Стоит та земля на семи островах, – начинала уверенно няня, – а те острова – в окияне глубоком. И солнце над ним – так и брызжет! – она поводила рукою. – Живут на земле той…

– …счастливые люди… – закончила Вера.

И вновь окунулась в забытье. А после…

…Клубок был похож на котенка, игривый и серый. Прищуришься – глаз, озорной и зеленый, метущийся в стороны хвост и торчащее ухо. В потемках привидится всякое…

Вера взглянула на няню. Она неотрывно вязала, стучащие спицы мелькали в руках. Лицо было тихо, расслаблено.

– Нянюшка… – жадно промолвила Вера, – оно все взаправду бывает? В том царстве на острове? Где золотые хоромы у каждого, реки текут молоком и всегда изобильно? Или ты все сочиняешь?

Вопрос был тревожен. Котенок под лавкой затих. Няня сонно вздохнула.

– Да ить… говорят… добры люди, что есть это царство… – зевнула она, – только путь к нему долог. Семь посохов надо в дороге стереть, износить десять пар башмаков… они ить… железом подбитые… К царству подходишь – а там свирепущие змеи! Шипять, охраняють… – глаза ее стали жестоки. – Спасет тебя царская птица, с хвостом золотым. Только надобно ей драгоценную плату отдать… задарма ничего не бывает…

Руки Веры дрожали.

– Какую? – спросила она.

Замерев, ожидала.

– Ить, страшное птица захочет… – услышалось ей. – Голодная, мол, скажет птица. Корми меня, или возьму, обессилю, и в царство тебя на спине не внесу. Выдам огненным змеям… А чем, ить, кормить это диво? Вот путник возьмет – и себя острым ножиком режет. Куски мяса птице кидает. И она его в царство несет… Вот такая вот сказка! – прищурилась няня.

Клубок шелестел. Осторожные лапы скребли половицы. Котенок ловил ускользающий хвост.

– Няня! – ахнула Вера. – А после – что будет?

– Хорошее, – спицы стучали, и голос был тверд, – в царствии том нет ни хворей, ни горестей. Мертвые там оживают, хромые – ходить начинают, увечные – снова красивы и ладны… Ить, счастья-то сколько! – промолвила няня.

Потом замолчала. Котенок глядел из-под лавки.

– Но это неправильно! – Вера нахмурилась. – Царство должно быть для всех, чтобы все были счастливы! Нянюшка, как это сделать? Я очень хочу! – она сжала ладони с мольбою.

…Клубок и стучащие спицы.

– Ить, будто знаю я, барыня… – няня насупилась, – странное мне говоришь. Ежели враз всех счастливыми сделать, задарма… они ж то, ихнее счастье, ни в грош не оценят. Трудности надобны, – твердо сказала она, – чтоб себя не забаловать.

«Помни!» – гулко послышалось Вере, и огонь догорел, и взошли уголья. Грудь сжимало сильней и сильней, потолок наплывал, как разверстая пропасть. Вера вскрикнула и провалилась в нее.

…Дождь пошел – куцый, меленький, жалкий. За окнами сделалось серо. Отец отошел от окна.

– Ты хотела спросить?.. – равнодушно-рассеянный взгляд.

Вера сжалась.

– Да, – сказала она горячо, – ты считаешь, что все это глупость, пустое… я жизни не знаю… откуда мне было узнать, если только из книг… – ее голос прервался.

…Секущие капли в стекло. Дождь лил все сильнее.

– Хочу дать добро им, всем этим несчастным и плачущим, – твердо продолжила Вера, – хочу, чтоб исчезли болезни и бедность. Хочу помогать… – торопясь, повторила она. – И всю жизнь посвятить этой помощи. В этом – смысл и цель моей жизни. Наивно? Пускай!

Ожидая, смотрела в окно. Там душно мрачнело, ярилось, громово скреблось в небесах.

– Ты не веришь… – сказала с отчаяньем Вера, – не веришь, что я своей цели достигну. Ты думаешь, я обессилю и сдамся? Скажи! Я желаю услышать.

На небе сверкнуло. Грозовая, яркая вспышка. От грома заныло стекло.

– Отчего же, – догнал ее голос отца, – я напротив – уверен, что если возьмешься, то ты все исполнишь. Пустой я тебя никогда не считал. Только цели твои… – он вздохнул, – как бы это помягче сказать…

Вера вспыхнула.

– Если и так! Я хочу знать ответ от тебя – я достойна?

Молчание. Дождь…

…и зенитки – рокочущий гром за окном.

– Наши немца колотят, – сказала кузина, – глядишь, и прорвемся… – без всякой надежды, с тоской. – Вера! Что ж ты! Приди же в себя!

– Я была благодарна… – сказала ей Вера. Смотрела невидяще. Скупо цедила слова. – Я была благодарна за все, что мне было от жизни. Я просто хотела делиться… со всеми, кто был несчастлив. Я хотела спасти их…

…Зеленой стеной виноградники. Мягкий озерный песок. Крики птиц, их скользящие тени над озером.

– Вера, – сказала сестра, – это очень серьезно. Если ты в самом деле решилась…

Глаза ее сделались строги.

– Решилась, – другого сказать невозможно, немыслимо, Вера вздыхала, зеленой стеной шелестел виноград. Вся в едином порыве, смотрела она на сестру, – я готова на все, ради счастья народного. Бросить карьеру. Порвать отношения с мужем. Лидия…

Долгий, отчаянный взгляд. Волны падали в берег. В ракушках темнела вода.

– Да! – сестра сжала руки ее. – Лишь одно – революция. Больше ничто не поможет. Россия больна. Мы должны ее вылечить. Это лекарство горько. И борьба будет долгой.

…вальяжность улиток ее виноградников. Их было бесчисленно много. Беспечное царство воды, винограда и солнца…

…пора уходить.

– А потом был арест, – еле слышно продолжила Вера, – и сестры, и всей нашей ячейки. Я осталась одна на свободе. Решила готовить побег… ничего не случилось, неопытность… – горько сказала она, сожалея о давешнем. – Слушай! – стремительный взгляд на кузину. – Какая была я когда-то… не то что сейчас…

Вой зениток – как судные трубы.

– Голубушка! Возраст… – кузина вздохнула, кротка и беззлобна, – все мы, молодые, способны на многое, жизнь в нас играет. А к старости – солнышко меркнет, и жизни уже никакой. Но я все же советую – встать и идти собираться. Нас ждут… – со значеньем прибавила, голос усилился твердостью. – Я твое все в дороге послушаю, времени будет полно.

…душно, сально чадила свеча, водянистый, болезненный свет. И ломило в висках, и желание плакать, ничком, на соломенной, жалкой постели! – сильней и сильней, нарастало, томило.

– Несчастные… – Вера склонилась над склянкой, – да есть ли предел вашим бедам? Возможен ли в душах протест?

Она закусила губу.

– Подойдите! – решительно, голос ее не дрожал.

Тень на грязном полу. Худосочная баба в платке и кошачье пищащий младенец, обернутый в тряпки.

– От, несла вам. Помрет али выживет, барыня? – скучно сцедила, вздыхая. – Кормить али нет?

…Развернула пеленки. Струпья. Жирные вши. То ли плач, то ли кашель.

– Микстура, – сказала притушено Вера, – давайте ему по три капли с утра и по три капли на ночь. Поправится.

Баба махнула рукой.

– Благодарствую, барыня. Вам же виднее, что делать… ученая, ить… в хвуниверах учились… – микстуру зажала в ладонь. Скрипнув лавкою, встала.

…Свет – желтый, больной и безумный. Избы теснота и сиротство. Нужда и болезни…

– Так, кто там еще? Подходите!

– Народное горе… а я не могла отказать, я спасала, лечила, как фельдшер… не как агитатор… молчала… как можно таких… отупевших, больных – в революцию? Что бы они мне сказали? Смотрели бы – как? – в беспокойствии Вера привстала с подушки. – Мы звались «Народная воля», но мы их не знали… народ… его душу, тоску его смертную…

…Дивный, торжественный сон – то, счастливое царство. Зачем воскрешаешься в памяти?

Вера расплакалась.

– Будет, голубушка, будет! – сказала кузина. – Слезы – вода. Вот сейчас ты поплачешь – и я помогу тебе встать. Мы оденемся. Выйдем из дома. Чего же тянуть?

Доброта. Что ей дело до Вериных страхов?

…поранила руку, когда обрезали жестянку. Закапала кровь, будто нехотя, вяло – тяжелые, сонные капли. Хотелось отчаянно спать. За высоким окном – безнадежная темень, февральские сизые звезды. Чахоточный месяц – полоской за черной трубой.

– Сколько тут?

– Да две бомбы еще. Половина осталась…

Молчание. Вязкий кисель тишины. Скрип ножовки и пламя в камине – нервически яркое. Больно глазам. Полусонные веки слипаются.

– Вера, приляг! Мы и сами управимся!

Спать…

Утро. Скудное солнце над Питером. Блеклые воды каналов, мосты – невесомы, узорчаты. Там – император в карете. Закрывшись, дрожа, под охраною… о-о, не поможет она против белого знака платочка! Перовская там, на канале. Дождется… мы более ждали, чем должно…

Свершилось!

Грохочущий взрыв, разметавший карету. Густая, ленивая кровь – на булыжник, перила моста. Император хрипел, будто лошадь. Глаза его – мука, тоска! – стекленея, уставились в небо. Парадный мундир, эполеты… Напрасно. Червям на прокорм.

– Негодяй! – Вера стиснула зубы. – Палач и душитель свобод! Получил по заслугам…

Грозила в окно кулаком, улыбалась отчаянно, шало. Ее поздравляли. Она поздравляла.

…Саднила ладонь. Белый шрам от пореза, на память.

– Вот, – Вера приподняла руку, – осталось. Когда я всю ночь, с Кибальчичем, готовила бомбы. Убить императора – как же все сделалось просто! И как же все просто казалось… Вот эти… германцы… которые бомбы бросают на нас… они тоже думают – мол, мы убьем этих русских, и жизнь будет сладкая. Просто прикончить врага… А оно не так просто.

Взревело за окнами – низкий, протяжистый вой.

– Ты не сравнивай! – тихо сказала кузина. – Александра Второго… и целый народ. Уничтожить царя – хорошо, вы все правильно сделали. А…

Вера горько вздохнула.

– Думаешь, разница есть? А по-моему, так все едино. И в этом, и в том – заблуждения. На чьей-то крови не построишь счастливое царство. Зло множит несчастья… я это потом поняла.

Отвернулась к стене.

…На подталом снегу – осторожные тени. Завыла собака, шаги за спиной – все быстрей. Нагоняют. Уже не спастись. Вера сунула руку в карман – и тотчас окружили, смотрели застывшими взглядами.

…помнить – Семеновский плац, эшафот, заполошные стаи ворон – и держаться с достоинством…

– Вы арестованы.

– Я ожидала того.

Сани тронулись. Небо, с небрежною россыпью звезд – и костлявые тени деревьев. Дома и сугробы. Мелькнуло и сгинуло. Дверь в полицейский участок, где Вера замешкалась.

– Ну… – подтолкнули беззлобно, – ну что же вы, барышня?.. Стойте, держите! Она ест записку!.. Нет, яд хочет выпить! Воды! Молока!

Рассмеялась.

– Ну что, опоздали, жандармы? Ищите теперь, не найдете. Друзей я не сдам, – с превеликой надменностью. – Трусить? Увольте.

…Мосты Петропавловки. Питерский куцый рассвет. Коридоры, решетки… Навечно – в тиски крепостных равелинов.

– И все ради счастья народного, – Вера пожала плечами. – Я думала – все не напрасно. Я так ошибалась!

В ответ – недоверие:

– Помнится мне, раньше ты говорила иное…

Вере сделалось весело.

– Что ж, – равнодушно вздохнула, – ошибки свои признаю. Было время обдумать. Тогда, в Шлиссельбургской тюрьме. Двадцать лет – предостаточный срок, не находишь?

За окнами грохнуло. То ли гроза, то ли… Впрочем, неважно.

…Читала. Молчала, по дням и неделям. Свидания с матерью через решетку – горьки, бесполезны. Потухшие дни. Говорить – разучилась. Зачем?

…там росла бузина, на тюремных камнях. Истощенная, чахлая, робко смотрела на свет. Ее зелень – протест и немая отрада. Вере грезилось в снах, что она обращается в дерево. Вольно растет, укрепляясь корнями, и нет ей помехи.

…Дегаев. Предатель Дегаев! Сгубивший ее и товарищей. Гнусь, недостойная, чтобы ходить по земле. А она ему верила…

Сны и тоска. Приговор. В кандалах – в Шлиссельбургскую крепость, двуглавый орел над воротами, мстительный, хищный, смотрел на нее с высоты…

И пришла тишина. Время – казнь, время – склеп. Похоронена заживо.

Ночь. Чернота.

– Шлиссельбург… – осторожно сказала кузина, – ты, наверное, слышала… Он не сдается. Наши держат его, против немцев. Удержат. Он – ключ к Ленинграду… должны удержать!

…Мертвечина. Безумие…

– Страшное место, – сказала ей Вера, – там жуткие змеи, шипят, бьют тяжелыми крыльями, пышут огнем, и никто этих змей не минует… Надежная стража… – раздумчиво, – что, испугалась? А я их однажды увидела. Дивные, плыли они в облаках, оставляя на небе кровавые полосы. Сделали круг – и исчезли. Как в сказке.

Она улыбнулась.

– Голубушка! Бредишь!

– Я в совершенном порядке.

– Хочешь – воды принесу, – предложила кузина. Примирительно: – Боже мой! Я тебя что-то совсем заболтала. Взять бы тебе, отдохнуть, а то видится всякое…

– Чушь! – Вера вздрогнула гневно. – Успею еще… помолчать напоследок. Так вот…

…беспокойное, шалое время, пришло, накатило, нахлынуло, волнами в берег. Июль. Вечер – черный, обильный прохладой, и – робкий гудок парохода, как было когда-то на Волге… о, детства безгрешная память! Зачем воскрешаешь избытое?..

Утро. Жандармы.

– Ваш срок заключения кончен!

– Не верю!

– За вас просит мать. Государь император прислушался к просьбам.

…Ждала. Слишком поздно… Письмо: «Мать скончалась сегодня. Просила тебя…» Расплываются буквы. Свеча цедит нервенный свет. Темнота. Покаяние…

– Если не верите в Бога, тогда же – во что? Ваша вера – какая?

…Кресты и клобук. Величавая важность. Пришел, чтобы с ней говорить… для чего? Что желал напоследок услышать? Ее убежденья тверды. И митрополит – может быть и елеен, и кроток… в словах его немочь. Она отвергает его.

– Я верю в одно – в идеалы свободы. Я здесь, потому что искала ее. Справедливость – для всех, – отвечала бестрепетно.

Белый клобук, бриллиантовый крест. Милосердие к падшим – насмешкой. Смотрел на нее… отчего? Что пытался понять?

– Вы позволите, я осеню вас знамением крестным?

– Нет!

– Ты знаешь, что он мне ответил? – прищурилась Вера. – Что он уважает меня, и что может – такие, как я, и спасутся. В раю… Что есть рай, как не счастье для всех? Там, где все и довольны, и сыты? Увидеть бы… если б хоть краешком глаза…

Закашлялась. Долго, надрывно. В груди беспрестанно давило. Воды…

– Вот же, пей! – и кузина толкнула стакан, прямо в руки. Испуганно: – Вера, голубушка! Ты ж совсем стала плоха…

Солнце. Последнее, яркое, било в глаза в исступлении.

…Воля. Синее небо легко, светлокрылые птицы над Волгой. Прохлада вечерних лугов и рассвет, восхитительно алый и яркий. Бесстрашие к жизни…

– Совсем ничего не боишься? – с тревогой спросил ее брат. – Времена неспокойные. Злоба в народе. Жгут усадьбы помещичьи… Если и в нашу – придут?

А сестра посмотрела с насмешкой.

– Зря боишься за Веру. Они почитают ее за святую, так мне в разговорах услышалось. Страдала за нас, говорят. Претерпела. За что ж – жечь усадьбу ее? – хохотнула. – Глядишь – и молебны начнут ей служить… эх, сестренка! Чудна твоя доля. Святая, что в церковь не ходит…

…Молилась о том, чтоб пришла революция. И в одну из подтаявших питерских зим – Бог услышал ее, и свершилось, и было не страшно.

– Отрекся! Все было не зря! Все страдания наши…

На Невском – толпа, ликование. Светлые лица. Ее узнавали:

– Голубушка, вот наконец-то – свобода! Теперь заживем… без царя-кровопийцы… Ура!

– Знаешь, сказки сбываются, – горько промолвила Вера, – но вот не всегда так, как хочется нам. Даже самые добрые, самые чистые сказки.

В глазах защипало. Досадная слабость! Глаза промокнула платком. Нет, не все еще сказано. Дальше…

Питер. Реки, мосты, мостовые. Голубой, стекленеющий март.

…и тяжелые, мутные сны. В этих снах Вера мчалась над топкою, черной водою, вдали – открывался прекраснейший остров. Молочные реки, златые дворцы. И престрашные змеи стояли на страже. Шипение их нарастало и крепло.

– Корми меня, – Вере оскалилась птица, – голодная я. Или выброшу змеям.

…очнулась на кухне, с ножом. Попыталась надрезать ладонь, вяло чиркнула лезвием… Обморок. Боже, как хочется есть!

– …или выброшу змеям!

В глазах чернота. В теле – дивная легкость. Шатает.

– …голодная я!

Отвратительно ясные сны.

– Потом умерли сестры, усохшие, с тонкими лицами, снились три ночи и тоже просили поесть. Я уже не вставала, – сказала рассеянно Вера, – ждала, когда птица за мной прилетит. А она все не шла. Чудно, правда? Остаться живой, когда люди валились от голода…

– Может, чудо… – кузина пожала плечами. – А может, и нет. Справедливость… ты, кажется, верила в это?

Вера выгнула бровь.

– Нет. Теперь уже нет. Для чего мы страдали? Чего мы добились? Вот этого? – взмах кулаком. – Это – дивное царство? Предательства, лжи… Благодарность? Арест – твой, за то, что тогда ты пыталась собрать голодающим помощь в Казани? Зверье. Лицемеры…

Шептала неистово, губы запрыгали.

– Боже, – сказала кузина, – боже, Вера, опять ты волнуешься!

…это письмо. Отчитаться – пред собственной совестью. Совесть – самый жестокий судья. Если страх – то лишь только пред нею.
«Итак, мы, которые долго боролись за революцию, перенесли многие, многие тюрьмы и каторги, подчас были лицом к лицу с самою смертью, мы, во имя той же Революции и ее окончательного торжества, просим: отменить расстрел и по крайней мере его внесудебное применение. Просим широкого помилования всех политических заключенных, просим смягчения режима ссылки, просим уничтожения административных репрессий с тем, чтобы только суд назначал меры социальной защиты».

…И опять – в оппозицию власти? Пускай. Не страшит. Дописала – и горько смеялась. «В Президиум ЦИК СССР». Белым-бело, метелит за окнами. Вечер. Сквозит на душе, беспокоится… Пусть.

– Ну так что же? – спросила кузина. – Что решила? Ты – как? Собираешься? Едешь?

В словах – нетерпение.

– Нет, – и Вера прикрыла глаза, – если хочешь – езжай. Я останусь. Не страшно. Спасайте других, не меня. Тех, кто жить еще будет – спасайте.

И опять задремала. И виделось ей, и спокойно, и сладко – прекрасное, щедрое солнце над светлой страной, дивный свет и медовые флейты. И парили вокруг легкокрылые птицы, и звенели в ответ небеса – серебро и хрусталь…

…и внимали – счастливые люди.

_________________________________________________________________________

Вера Николаевна Фигнер – дворянка, революционерка, медик по образованию, член партии «Народная воля», участвовала в убийстве императора Александра Второго народовольцами. Провела в заключении двадцать два года. После революции занималась активной общественной деятельностью, обращалась к советскому правительству с требованием прекратить политические репрессии. В рассказе процитировано одно из ее писем в Президиум ЦИК СССР.