Одна из самых громких дуэлей России – о ней говорилось непростительно мало и всегда вскользь. Размах и страсти – этот инцидент ждет своего Шекспира; удивительно, что ни один писатель или поэт не создал драмы, трагедии (или хотя бы фэнтези) на основе дуэли Чернова и Новосильцева.
Что ж, приступим. Жил-был Пахом…
В данном происшествии много неясностей – вплоть до имени героини; серьезные биографы как-то не удосужились расследовать историю поединка подетально, чаще всего она служит фоном к другим событиям, в первую очередь к восстанию декабристов, предтечей которого дуэль была, предтечей и толчком к нему, - настолько высоко тогда поднялся градус общественного возмущения. Есть документы, опубликованные Бартеневым в сборнике «Девятнадцатый век», есть генеалогические изыскания, есть воспоминания современников. Итак, жил-был Пахом…

Ну да, так его звали. Совсем недворянское, неблагозвучное имя. К какому сословию он принадлежал до 1804 года, когда высочайшим указом пожалована была ему грамота на потомственное дворянство, неясно. На сей волнительный момент Пахом Кондратьевич числился коллежским советником – чин VI класса, по «Табелю о рангах» соответствующий чину армейского полковника. Ну, так он в армии и оттрубил – аж с 1776 года… Дворянские дети, приписываемые к части в возрасте недорослей, имели существенные преимущества перед другими сословиями, но до указа Павла I, ограничивающего практику производства в офицеры нижних чинов, никаких препятствий к тому, чтобы недворянину заработать офицерский шарф, не имелось.
Получить же дворянство – личное и потомственное - со времен Петра I можно было за выслугу лет и за чины на действительной службе, хотя каждый последующий правитель начинал с того, что повышал планку. В 1804 году право на дворянство давалось чином коллежского асессора, то бишь майора, а прыгнуть в майоры (в восьмой класс) человеку незнатного происхождения можно было, только имея общую выслугу в двенадцать лет. Пахом путь от капрала до майора прошел за восемнадцать и право на дворянство имел давным-давно.
Отцом его, возможно, был однодворец из боярских детей, однако жалованная грамота не подтверждает былого дворянства, коего во времена Петра I однодворцы бежали как черт от ладана; в документе оговаривается, что два Черновых, Пахом и Иван (вероятно, брат) «к службе всегда выказывали усердие и ревность, но на дворянское достоинство, приобретенное чинами и службами, ни диплома, ни герба не имеют», по причине чего им и жалуются.
«В честь и достоинство постановить и пожаловать им и им потомствам по нисходящей линии в вечные времена, и всем подданным-и-неподданным их за дворян признавать и почитать».
Но вероятней другая версия: был Пахом из солдатских детей, коих с малолетства отправляли в военную школу, а по окончания обучения - в воинскую часть. Таким образом, предками его могли быть и представители даточного сословия, в том числе крепостные крестьяне. Рекруты и дети их, случившиеся во время службы, от крепостной зависимости освобождались.
Службу начал Пахом капралом в Измайловском полку и дослужился, как указывалось выше, до майора. Попутно участвовал в текущих военных конфликтах, в частности, русско-шведской войне. В 1798 году ветер сменился, и Пахома настиг указ Павла I, по которому увольнял он из армии «всех офицеров недворянского происхождения», одновременно запретив производство «в офицеры унтер-офицеров не из дворян». С другой стороны, взбалмошный царь-батюшка пожизненную солдатскую каторгу сократил до 25 лет с последующим назначением пенсии. Вот и думай… Социальные лифты перекрыл, но положение солдатушек несколько облегчил.
Пахом также получил отставку, сразу или чуть погодя, неясно, но в 1800 году с чином коллежского асессора он попадает в штат московской полиции. Угодил он туда не случайно, а по протекции влиятельного родственника, протеже самого императора… Дело в том, что в 1798 году московским обер-полицмейстером стал небезызвестный Ф.Ф. Эртель, с некоторых пор родственник, а точнее, свояк Пахома Кондратьевича.
Г.Е. Радыгин, батюшка супруги Пахома, Аграфены Григорьевны, также был из крестьян; зарекрутированный в шестнадцатилетнем возрасте, он дослужился до надворного советника (сиречь подполковника) и дворянство получил, как и его зять Чернов, за чины и верную службу. С Пахомом были они ровня, а вот выходец из обедневших, но дворян прусского города Лабиау, Федор Эртель положил глаз на дочку Радыгина, вероятно, после обретения папенькой красавицы вожделенного дворянства. К тому же был будущий глава полиции беден, как церковная мышь, и одноглаз – по причине ранения: шведская война оставила на его лице серьезный след. Счастливый случай свел его с великим князем Павлом Петровичем, он сумел понравиться, но ранение выбросило его из армии, а материальное положение ухудшалось, да еще и в отставку пришлось выйти из-за ранения, и дочь надворного советника Радыгина для нищего пруссака казалась неплохой партией. Кто ж знал, что он так поднимется!
Карьера его пошла в гору, когда к власти пришел император Павел Петрович. Расторопный, смышленый малый, за два года из майора он чудесным образом превратился в генерал-майора и был назначен московским обер-полицмейстером. А как же!
Перетащил к себе свояка. По воспоминаниям Вигеля, «пруссак Эртель, которого сама природа сделала начальником полиции, … был весь составлен из капральской точности и полицейских хитростей… Эртель был человек живой, весёлый, деятельный. В нём была врождённая страсть настигать и хватать разбойников и плутов, столь же сильная, как в кошке ловить крыс и мышей».
После убийства Павла с должности крысолов слетел, затаился, но востребован оказался и новой властью, а посему назначен был уже Санкт-Петербургским обер-полицмейстером. Вскоре в Петербург переехал и Пахом Чернов… Чудес не бывает.
Да, было это время генералов не только юных, но и незнатных. К примеру, в Военной галерее Зимнего дворца висит портрет солдатского сына генерал-майора Ф.А. Лукова, убитого под Дрезденом, висит среди изображений фельдмаршалов и князей. Еще один генерал - А.Е. Махотин происходил из крестьян; впоследствии он служил полицмейстером в Нижнем Новгороде. Однако вернейшим способом сделать карьеру и тогда, и позже, являлось наличие влиятельных родственников. Ну как не порадеть родному человечку...
Восемнадцать лет поднимался Пахом Чернов от капрала до майора, а путь от коллежского асессора до коллежского советника, то есть полковника, прошел за полтора года. Оформил потихоньку дворянство… и стал солдатский сын барином. В Отечественную войну вновь понадобился Пахом отчизне. Воевал. Карьеру закончил-генерал-майором. Вот тебе и Пахом.
Родство его с Эртелем подтверждается еще одним косвенным свидетельством. По окончании войны оба они были прикомандированы к I армии под начало барона Сакена, который в дальнейшем сыграл в этой истории свою роль. Служил у него Чернов полевым генерал-аудитором, получалось, со свояком работали они в паре: в той же I армии Эртель числился генерал-полицмейстером и выполнял военно-полицейские функции, тогда как задачей полевого генерал-аудитора являлось военно-судебное управление.
Одноглазый Эртель еще долго наводил шороху по стране; его летучий отряд то тут, то там разгонял, подавлял, блюл; в отставку он выйти не успел по причине крайней востребованности государями и ушел в мир иной, пребывая на своем посту в чине генерала от инфантерии. А что бы он имел в своей Пруссии?
Однако речь не о нем. Как мы помним, жил-был генерал Чернов.

И была у генерала дочь несказанной красоты, то ли Машенька, то ли Катенька, в которую влюбился без памяти флигель-адъютант императора Володинька Новосильцев – прелестное, как его называли, творение. Да так влюбился, что предложил красавице руку и сердце самым формальным образом и получил согласие ее родителей. Дата была назначена, отец, пребывающий в Старом Быхове, извещен, делались покупки, но «при наступлении сего времени Новосильцев под предлогом болезни отца своего отправился в Москву, дав слово возвратиться чрез три недели». И пропал.
Происшествие сие неприятно и в наше, не слишком щепетильное время, в тот же трепетный век убег жениха позорил брошенку. Полгода Маша-Катя ждала Володиньку, очи проглядела, но паршивец ни в Старом Быхове не появлялся, ни в стольном граде Питере морду не казал. Но не имела красна девица злата в ларцах, не имела имени громкого, но имела четырех братьев, один из коих и поскакал в Москву, дабы пригвоздить к позорному столбу изменника. Незадолго до поездки брат Сергей писал брату Константину о необходимости репрессивных мер по отношению к «прелестному творению»: лучше б, чтоб он женился, но если нет, пускай хоть умрет холостым, - о чем Константин и уведомил адъютанта, послав тому формальный вызов: «Иду на вы».
Далее показания очевидцев путаются. Несостоявшиеся родственники встретились лицом к лицу, устыженный адъютант в присутствии многих (и даже должностных) лиц объявил, что его намерение в силе. Ну, закрутился чуток, с кем не бывает. Константин извинился, отозвал вызов, а «прелестное творение», дабы никто не усомнился, что женится не по принуждению, обещал вернуться к венцу через шесть месяцев. Но тут в дело вступила тяжелая артиллерия.
А может быть, и целый танк - в виде мадам Новосильцевой, урожденной графини Орловой.
Матушки всех времен и народов, для которых сноха – это злейший враг, и если можно ей уступить самое прелестное в мире творение, то на жесточайших условиях… Ибо покинул флигель-адъютант невесту не от злого умысла, а по первому залпу родительницы, которую сноха Чернова категорически не устраивала.
Ох-хо-хо… Екатеринушка свет Владимировна, дочь младшего из буйных Орловых, сподвижников Екатерины Великой, владелица многих и многих душ... конечно, Катенька-Машенька не годилась в жены знатному флигель-адъютанту, красавцу и наследнику огромного состояния. Современники вспоминали, как в самых элегантных гостиных Екатерина Новосильцева надменно поднимала брови: «Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок Пахомовне?»
Ее невестка – и Пахомовна?
«Никогда этому не бывать!»
Отец «какой-нибудь Черновой» мог отдать жизнь за Орловых, за Новосильцевых, но ввести дочь в их дом он не имел права. Как и солдаты Семеновского полка, в коем по окончании Отечественной войны уничтожили солдатские школы и возобновили упраздненные телесные наказания, Пахом Чернов должен был смиренно знать свое место – у аристократических ног.

Угроза поединка встревожила Новосильцеву. Она поспешно дала согласие, но… воспользовалась административным ресурсом: по свидетельству Сергея Чернова, наябедничала главкому Сакену, и несчастный Пахом получил выговор. Недовольство детьми, высказанное Пахомом, говорит против общепринятой версии, будто он науськал четверых сыновей, призывая биться с изменщиком до последнего бойца, то бишь брата. Он отнюдь не стремился рассориться с сильными мира сего даже ради собственной чести… Отмяк он, только когда узнал, что великий князь (история умалчивает, какой именно), осведомленный о целях поездки Константина, «с позволения Государя, сам дозволил сию поездку». Старый служака при этом известии «совершенно успокоился» и даже «проливал слезы восхищения».
Но молодых его сыновей, рожденных уже дворянами, честь сестры и их собственная весьма волновала. Как волновала она и внука Орловых. Подтвердив помолвку, Володинька заколебался. Возможно, чувства слегка приостыли. Возможно, свадьба по принуждению затрагивала его чувствительность, крайне обостренную, как у каждого дворянина, когда дело касалось чести. А тут еще матушка, формально давши согласие, интриговала и шушукалась. Поползли слухи, в блестящих гостиных Володиньке шептали на ухо, подтрунивали и посмеивались, и в свою очередь он послал вызов брату несчастной Катеньки (или Машеньки). Константин поклялся, что к сплетням он непричастен, и Новосильцев подтвердил, что сговор остается в силе.
Что послужило толчком к последнему столкновению между мужчинами, не совсем ясно. То ли помолвку все-таки разорвали - гордость имелась и у Пахома:
«Все семейство Черновых не желало более иметь зятем Новосильцева», -
- и Володинька загрустил, и попытался загладить вину перед милой девушкой, все прегрешения которой сводились только к тому, что ее родитель получил жалованную грамоту на несколько веков позже Орловых, и что в сословии ее деда давались не слишком благозвучные с аристократической точки зрения имена.
«Звала Полиною Прасковью…»
То ли жених, устрашенный маменькой, все тянул и тянул, и терпение братьев иссякло, а флигель-адъютант не поверил Чернову, но внимал наветам… Сильную поддержку оскорбленному семейству в это время оказал Рылеев. На правах соседа ли, свойственника (как утверждал Евгений Оболенский, между ними имелось какое-то дальнее родство), или же близкого товарища – Чернов также принадлежал к сообществу декабристов - Кондратий Федорович отослал Новосильцеву нравоучительное письмо, которое осталось без ответа. Вместо этого адъютант попенял родителям Маши-Кати, указав на недопустимость привлечения к семейным спорам третьих лиц. В ответ Чернов послал новый картель, и флигель-адъютант в раздражении принял вызов. В предсмертной записке Чернов обвинил Новосильцева в «пустой игре», утверждал, что не распространял слухов об обидчике и не желал зятя, которого нужно принуждать к венцу силой. Заканчивается записка, писанная рукой Александра Бестужева, воплем оскорбленной души:
«Зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».

Они стрелялись в шесть утра, и условия были страшными: восемь шагов дистанции с расходом до пяти и до первой раны. Ран получилось две. Чернов принял пулю в висок, Новосильцев – в печень.
Позднее Оболенский вспоминал, что бывшие приятели, превозмогая боль, трогательно заботились друг о друге… Красавец адъютант прожил еще несколько дней. Его смерть подкосила урожденную графиню Орлову; до конца жизни мать Новосильцева замаливала грехи, обвиняя себя в гибели единственного сына. Храм, возведенный ею на месте постоялого двора, где скончался Владимир, мог послужить бы памятником кастовым предрассудкам, если бы не был взорван большевиками в 1932 году…
Чернов, раненый в голову, в невероятных муках протянул еще две недели. История его пронеслась по обеим столицам. По словам Ю.М. Лотмана, похороны солдатского внука вылились в уличную манифестацию, первую в истории России. Процессия растянулась, люди присоединялись из солидарности, шли и шли, гроб несли на руках через весь город, говорили о сотнях участниках процессии – четыреста, пятьсот…
«Лошади в попонах чёрных с кистями на головах, военная музыка, хор огромный певчих, собор духовенства, более 50 человек с факелами, рота солдат, военных штаб - и обер-офицеров более 500. Сотни карет четвернями, а дрожек парами — счёту нет!».
Великий князь Николай Павлович пожертвовал на похороны 4000 рублей (не он ли был тем великим князем, что поддержал Константина?). Есть мнение, что сочувствие незнатному дуэлянту спасло ему жизнь во время восстания, которое случилось всего лишь через три месяца после похорон. У мятежников не поднялась рука на человека, в споре между аристократией и демосом поддержавшего слабую сторону…
Свежий ветер трогал обнаженные головы, сыпалась в могилу земля, и Кюхельбекер читал стихи, дрожа от холода и возбуждения:
Питомцы пришлецов презренных!
Мы чужды их семей надменных,
Они от нас отчуждены…

Гранитная стела и две тумбы, отмечающие место дуэлянтов на момент выстрела, стоят в Парке Лесотехнической академии Петербурга как памятник любви и предательства, человеческой спеси и непоколебимого человеческого достоинства…

А что же Катенька (или Машенька)? Пока собирала материал, не раз и не два наткнулась на злоязычное: да она забыла жениха, стоило вообще ради нее умирать?
А.Я. Булгаков, почт-директор и главный сплетник страны – брату К.Я. Булгакову:
«О сестре слышал я, что она идет в монастырь, а я желал бы лучше, чтобы представился вдруг неожиданно хороший жених: она бы этого стоила».
По некоторым данным Екатерина (все же Екатерина!) Пахомовна через семь долгих лет вышла замуж за полковника Лемана. И я согласна с Булгаковым. Мне очень хочется, чтобы эта девочка была счастлива...

История эта стоит Шекспира. Странно, что до сих пор еще никто, никогда… И представляется, как создаст поэт историю любви, чести и мщения.

Генерал-майор Пахом Чернов призывает своих сыновей отомстить за сестру, более того, он заключает союз с дьяволом, пообещав ему за сладость мести свою жизнь и жизни своих сыновей: они по очереди будут преследовать обидчика, пока не убьют.
Везение сопутствует Константину; уничтожив обидчика, он уходит первым. Остальных нечистый забирает по очереди... После Константина следующим становится сам Пахом: он умер через пару лет после дуэли, в 1827 году.
А что же братья?
Петр Киреевский:
«Замечательна судьба всей семьи Черновых: один брат убит на известной дуэли с Новосильцевым, другой – на Варшавском приступе, третий – умер в холеру, а этот – четвертый и, говорят, последний».
Разве не продал Пахом душу нечистому?..
Только Катеньку отпустил рогатый – за смирение. За терпеливость, с каким она - преданная голубка – молча ждала любимого – и не дождалась. За день до свадьбы отправилась Екатерина Пахомовна к постоялому двору, где ее первый жених испустил дух (Владимирской церкви еще не существовало), и долго молилась, испрашивая у него прощения. Сама она его уже давно простила…

Четвертый и последний сын Пахома Чернова стал убийцей поэта А.А. Шишкова, хорошего друга Пушкина – Александр Сергеевич великодушно ставил талант приятеля выше собственного. Был Шишков человеком беспокойным, задиристым, проходил в свое время по делу декабристов, но отпущен был под секретный надзор. На балу в Благородном собрании Чернов язвительно отозвался о супруге Шишкова, которую тот в свое время умыкнул из отчего дома увозом, завязалась ссора. Закончилась она закономерно - картелем со стороны оскорбленного. Но не тут-то было - Чернов отказался стреляться. Чтобы принудить обидчика к поединку, Шишков отвесил ему пощечину.
Сложно подозревать в трусости четвертого брата Чернова. «Зная своих братьев…» Плаха и каторга – плохая альтернатива дуэльному пистолету. Но где-то там поджидал его дьявол... После смерти Константина, отец, не желая терять сыновей, решил обхитрить нечистого и взял с них слово избегать дуэлей.
Давши клятву, дворянин Чернов не имел права ее нарушить. Как дворянин, он не имел права спустить оскорбление. И тогда, повинуясь дьяволу, который шептал ему в уши, что прадеды его были простыми крестьянами и решали такие задачки по-своему, он вернулся домой, захватил кинжал, и когда поэт вышел из Благородного собрания, вонзил кинжал между ребрами…

Николай Павлович, уже самодержец, смертный приговор Чернову отменил. Но как же катастрофически безнадежно не заживались в его царствование поэты…