Опять мы молчим не о том! Мы вчера молчали
На эти дурацкие темы и кофе пили…
Братислава


Написано на основе реальных событий.


Больничный парк по периметру простреливался взглядами бдительных медиков, и покурить на его территории было абсолютно негде. Но стояла одна затерянная скамейка на отшибе, которую бережно обнимал разросшийся куст сирени. Вот её-то я и присмотрела для сознательного нанесения вреда своему здоровью.

После врачебного обхода я под благовидным предлогом “подышать” направилась к своей скамейке. Но там уже кто-то был. Раздвинув ветки, увидела даму не то что не первой молодости, но даже не первой старости. А вот назвать её старушкой язык не повернулся бы даже у закостенелого циника. Тут же в голове включилась песня “Моя бабушка курит трубку…”. Нет, дама трубку не курила. В её сухой, с проступающими жилками руке была крепко зажата профессионально скрученная козья ножка. Рядом стоял термос и кружка с кофе.

– Тоже подымить зашла? Проходи, присоединяйся, – пыхнула мне навстречу термоядерным облаком бабушка. – Бэлла, - представилась она, а увидев в глазах не успевший прозвучать вопрос, подтвердила, – просто Бэлла. И на “ты”. Терпеть не могу расшаркиваний. Кофе будешь? Сигарета без кофе – словно секс без любви. Да не тушуйся! Как зовут-то?

– Надежда, можно Надя, – глотнув бабушкиного дымка, закашлялась я.

– Вот, как привыкла после войны к самокрутке, так ничем другим накуриться не могу, – извиняющимся тоном произнесла моя новая знакомая и наклонила голову. Через густую седину кое-где пробивались тёмные волосы, и это сочетание придавало сходство причёски Бэллы с благородством потемневшего со временем серебра.

Какое-то время мы молча смаковали кофе с табаком, каждая размышляя о своём, о девичьем. Неожиданно Бэлла произнесла:

– А знаешь, Надюша, сколько в моей жизни было долгих часов молчания? Разного. Тяжёлого и оздоравливающего. Обидного и прощающего. И только лучшие минуты тишины я всегда старалась сопроводить кофе с папиросой. Вот как сейчас, – Бэлла затянулась и медленно выпустила на волю через упрямые, чётко очерченные губы тоненькую струйку сизого дыма.

– Кофе до невозможности вкусный! Похож на тот, что заваривает моя мама, – пыхтела я сигаретой с фильтром, запивая каждый пых ароматным, густым напитком.

Бэлла застыла и долго смотрела на перепрыгивающего с ветки на ветку воробья. Молчание затянулось, но оно не было тягостным. Вдруг моя новая знакомая очень тихо произнесла:

– Меня готовят к операции. Завтра с утра назначена. Посиди со мной ещё, если не спешишь. Хочу тебе про свою жизнь рассказать, как говорится, душу облегчить. Не возражаешь?

Увидев моё искреннее внимание, Бэлла начала рассказ:

– Я родилась в Германии за несколько лет до войны. Помню, как родители были счастливы своей любовью и старались одарить ею всех вокруг. Мама Мира щебетала о чём-то без остановки, отчего папа Семён называл её “моя птичка”. А по утрам они сидели на крошечной веранде, пили кофе и молчали. Это я потом поняла, что они так разговаривали. Молча. Им не нужно было произносить слова. Они вели безмолвный диалог, понятный только им двоим. У меня в жизни никогда не было такого близкого человека. А у тебя?

Завороженная рассказом Бэллы, я только помотала головой, боясь разрушить хрупкое доверие ко мне незнакомой женщины из другой жизни.

– Очень ярко помню, как мы с родителями шли по Гартенштрассе от парка до дома. Я гордо восседала на плечах у папы и воображала, что была выше всех в Мюнхене. Мама кружилась рядом, забегала то слева, то справа и смеялась. Кажется, это было самое беззаботное время, которое я провела со своей семьёй. Через несколько лет, в тридцать восьмом, мы ночью бежали по этой улице из Германии на восток, спасаясь от еврейских погромов.Тогда я получила свой первый урок молчания, – продолжала вспоминать Бэлла, и её самокрутка начала тревожно потрескивать.

Когда на нашей улице появились мужчины в чёрных рубашках с дубинами и факелами в руках, папа отправил меня с мамой в подвал и наказал сидеть тихо-тихо, пока он не придёт за нами. Там мама предложила поиграть в молчанку, чтобы чужие дяди нас не нашли. Мне тогда очень хотелось рассказать, сколько у соседского Борьки монет в копилке, как больно царапается тётьсарина кошка, зачем я выменяла у Магды лоскуток ткани на парочку перламутровых пуговиц. В этот момент мне было так трудно молчать! Но я выдержала. Через некоторое время пришёл папа и велел срочно собираться в дорогу. Хорошо, что у нас был велосипед. Я весь путь просидела на нём среди узлов и чемоданов.

Бэлла ненадолго замолчала. Над кустом сирени нависла тяжёлая, похожая на клубы табачного дыма, тишина. Худенькие плечи немолодой женщины в больничной пижаме выглядели так беззащитно, что захотелось их обнять. Но я не решилась.

– Война догнала нас в Прибалтике. Мама уже редко улыбалась. Только утренние кофейные посиделки они с папой не забыли. Просто сидели сейчас не на веранде, а на кухне и молчали, не отрывая взглядов друг от друга. Мама иногда плакала. Папа только вздыхал. Думаю, эти минуты безмолвного общения давали им силы жить дальше.

Мы осели на окраине небольшого городка. Вокруг бушевала война. По улице тарахтели военные машины, слышалась знакомая немецкая речь. Мне казалось, что мы снова в Германии. И я недоумевала, почему родители не выпускают меня погулять. Однажды на нашу улицу завернул большой грузовик, из которого посыпались мужчины с оружием. Они по-хозяйски заходили в дома, вскоре оттуда звучали выстрелы. Папа открыл встроенный шкаф-пенал в стене, впихнул меня туда, строго-настрого приказав сидеть молча и не высовываться, что бы ни случилось. Я всегда была худенькой, но даже мне было трудно в нём поместиться. Нужно сказать, что этот шкаф невозможно было заметить, не зная, что он есть. Когда-то кто-то заделал нишу фанерой и наклеил на неё обои. Спасибо ему!

Я видела, как мама с папой стояли посреди комнаты, взявшись за руки и молчали. Только смотрели друг на друга и молчали. Но каким тревожным было это молчание! Через несколько минут в комнате появились мужчины с оружием и повязками на рукавах. Они что-то кричали на незнакомом мне языке, тыкали оружием в маму с папой, а потом невысокий блондин с красным шрамом на бледном лице гаркнул: “Юда”. Послышались выстрелы. Мама с папой упали. Они и тогда не перестали смотреть друг на друга. Смотреть и молчать. Уже навсегда.

В тот момент моя психика словно предохранители включила. Я видела этот ужас и отказывалась верить, что всё происходит не в кошмарном сне. Неотрывно смотрела из шкафа и ждала, что вот-вот родители поднимутся с затоптанного чужаками пола, отряхнутся, возьмутся за руки, посмотрят друг другу в глаза и вызволят меня. Чтобы не разрушить эту надежду, я должна молчать. Обязательно молчать! Только тогда мама с папа встанут… И я молчала. Несколько месяцев не могла говорить.

Над лавочкой повисла тяжёлая, липкая тишина. Бэлла заново переживала смерть родителей. В тысячный раз. Я застыла, боясь пошевелиться и … заразиться смертью, выплеснувшейся из рассказа. Откуда мне пришла эта мысль, не знаю, но она всецело заняла моё воображение. В реальность вернул изменившийся, ставший каким-то плоским, голос Бэллы:

– Ночью, когда на улице всё затихло, меня нашла соседка Марта. Она и вырастила меня. И выучила. Я стала хирургом. Кстати, всю жизнь проработала вот в этой самой больнице, – Бэлла повернулась в мою сторону, мол, как тебе эта новость, и продолжила. – Замуж даже один раз сходила. И молчали мы с молодым мужем тоже, но как-то по-дурацки молчали. Просто не разговаривали друг с другом по нескольку часов после размолвок, ссор, непонимания. Знаешь, я так и не смогла встретить того, кто мог молчать со мной в унисон.

Бэлла махнула рукой, то ли разгоняя табачный дым, то ли воспоминания о замужестве. Потом затушила обжигающий пальцы окурок и допила остатки остывшего кофе.

– Не устала от моей исповеди? – вздохнула новая приятельница, но увидев на моём лице искреннее участие, продолжила, – однажды в середине восьмидесятых поступил к нам в отделение старик с язвой желудка. На обходе я так и обомлела – это был он, убийца моих родителей, белобрысый полицай со шрамом на лице, сильно постаревший, но это был он. Сколько раз эта встреча мне снилась в кошмарах! Сколько раз я мысленно представляла, как мы столкнёмся с этим нелюдем наяву! Я придумывала самые страшные кары для него. А тут ноги словно к полу приросли. Пробормотав что-то дежурное, кое-как вышла из палаты. Назавтра я должна была оперировать его. Оперировать, чтобы он жил! Представляешь?

Это была самая тяжёлая ночь в моей взрослой жизни. Я сидела в своём кабинете напротив окна, пила кофе и курила. Молча. Глядя на мирный спящий город. В нескольких десятках метров от меня спокойно спал он. Пару раз за ночь я заходила в палату к пациенту со шрамом. Потом опять молча курила возле окна… Вон то окно, на пятом этаже, возле шахты лифта, видишь? Там и был мой кабинет.

– Госпожа Бэлла! Госпожа Бэлла! Пора на укольчик, – послышался звонкий женский голос в нескольких метрах от нашего укрытия. – Где же вы, госпожа Бэлла? Небось опять курите! Это же так вредно в вашем возрасте! – миловидная сестричка раздвинула ветки сирени и сморщила носик от едкого облака, окутавшего нас с Бэллой.

– Милочка, в моём возрасте уже вредно жить, а всё остальное можно, – поднимаясь и собирая пожитки, усмехнулась Бэлла.

– А что было дальше? Вы сделали операцию? – в нетерпении подала я голос, видя, что собеседница уходит.

– Нет. Пациент умер той ночью.