Выкатилось на небо солнышко, разлился по округе ранний свет. А у юного художника Тимоха с утра обида: мать и сёстры спозаранку хозяйством занялись да заработались, не похвалили картину, что он давеча рисовал и на видное место нарочно пристроил. От обиды этой Тимох обозвал Лесечку змеюкой медной за длинную косу медно-рыжую, Нютку-синеглазку нарёк уродиной, а матери крикнул, что она хозяйка незаботливая, скверная. Глянули на него сёстры укоризненно, мать слезу отёрла, а Тимох поджал губы, сунул холст и кисти с красками в торбу да зашагал рассветной тропкой через поле пшеничное, через рощу березовую, что на невысокой горе, к обрыву над светлой речкой Зарянкой. Любил Тимох на обрыве том рисовать, пока солнышко в зенит не встанет, не припечёт вихры на макушке.
На рисунке у Тимоха облака в речке отражаются, а у самого сердце от обиды ноет: не хвалит никто его картин, а они у него – вон какие! Вдруг за спиной голос незнакомый ласковый:
– Хороша картина твоя, Тимох.
Обернулся художник – человек стоит в чёрном плаще. За плечами котомка – видать, странник. Откуда только взялся?
Странник словами приветлив, голосом вкрадчив, нахваливает картину. Ой, не слушать бы ему речей сладких, да очень уж приятны они. А человек всё не умолкает: хорошо бы, говорит, чтобы про такую чудесную картину во всём белом свете заговорили, мол, талантлив Тимох, великий он художник. Взыграло сердце у юноши от радости, а странник знай своё молвит: есть, мол, у него в котомке краска особенная. Если ею картину закрасишь – картина эта художника знаменитым делает.
И захотелось Тимоху скорой славы, и сделал он, как странник научил: обмакнул кисть в блестящую краску, что тот услужливо перед ним раскрыл. Провёл Тимох кистью по первому облаку – и так засияло облако, что слетелись птицы лесные, сбежались звери – и ну хвалить Тимоха! Взликовал художник, провел кистью по второму облаку. Но не засияло оно, а вдруг потемнело. Удивился Тимох: что же это? Хотел бросить кисть – а та словно приросла да сама рукой Тимоха по картине водит, темнотой нехорошей закрашивает. Всю картину замазала, сама из руки выскользнула и в траве затерялась.
Испугался Тимох, оглянулся – а странник исчез, словно и не было его. Улетели птицы, убежали звери. Тут заметил художник, что всё вокруг изменяться стало, будто ночь наступает, хоть не время ей. Солнце погасло, берёзки будто в сумерках стоят, а речка Зарянка помутнела. Вот уж и дна не разглядеть, а вот и вовсе не видно Зарянки – ни на картине, ни под обрывом. И рисунок всё темнее, и природа от него не отстаёт.
Бросился Тимох с горы, выбежал из рощи к полю – тёмно поле, неприветливо. Добрался Тимох до хаты, дрожит впотьмах, мать и сестёр зовёт – не отзываются. А иногда вдруг почудятся голоса, но словно не здесь и не с ним говорят. Всё забрала тьма.
Как такое случилось? Как исправить беду? Страшно, одиноко.
Много ли, мало ли времени прошло – не разберёшь, а тьма всё не отступает. Хочется Тимоху, как раньше, утра светлого дождаться, выйти к солнышку. Но не наступает больше утро. Хочется молока тёплого испить, что мать заботливо на заре надоила – нет ни молока, ни матери. Зря он странника послушал, ох, зря.
И отправился Тимох снова на обрыв – через поле пшеничное, через рощу березовую, что на невысокой горе – картину свою искать. Вдруг получится всё исправить, краску нехорошую стереть?
Идёт через тёмное поле, а у самого ноги от страха подкашиваются: дорога стала узкая-узкая, а слева и справа вместо золотых пшеничных колосков уродливые заросли-колючки норовят схватить, не пустить дальше. А в зарослях тех колючих – змеи медные кишат да шипят слова странные: «Славы пожелаешь – всё потеряешь». Колючки за Тимохом смыкаются в чащу непроходимую, назад дороги нет. И остановиться нельзя – змеи к нему жалами тянутся, а шипы-уроды на глазах вырастают, едва он шаг замедляет. Идёт Тимох, а сам от страха кричит. Но сильнее страха желание исправить беду – одолел Тимох поле.
Вошёл он в рощу, что на невысокой горе, а берёзы чёрными стражниками выстроились, к обрыву не пропускают да листвой чёрной шелестят: «Славы пожелаешь – всё потеряешь». И вскричал Тимох в отчаянии: «Нет, не нужна мне слава, коль света белого из-за неё не видать!» Посветлела немного роща, расступились березы-стражники, пропустили Тимоха дальше.
Добежал Тимох до обрыва, глядь – а на том месте, где он рисовал, ворон сидит.
– Не видал ли ты мою картину, ворон? – спрашивает Тимох.
А ворон отвечает вкрадчивым голосом, точь-в-точь как у того странника: «Славы пожелаешь – всё потеряешь». И понял Тимох эти слова. Вспомнил опечаленные лица матери, Лесечки-красы, Нютки-синеглазки, и так ему стыдно стало, что упал он на колени, закрыл лицо руками да заплакал, приговаривая: «Простите меня, матушка и сестрицы любимые! Виноват я перед вами…» Долго он корил себя за обиду злую да за жажду похвалы напрасную, а как успокоился, глядь – разливается всюду свет, отступает недобрая тьма, а в светлой речке Зарянке облака отражаются.
А ворона нет, словно и не было.