За курган почти что свалилось багровое солнце. До самого горизонта тянулась бескрайняя степь. Степь ровная, неподвижная. Ветер слабо дул, упорно неся издали аромат свежего сена, но запах шёл не от копен, а от травы, на корню высохшей. От древнего идолища далеко протянулась мрачноватая тень. Серая каменная баба в колпаке, поросшая в веках зеленоватым мхом, зло смотрела в степь безглазо, сгорбившись над рыжиной кургана; нижняя пухлая часть лица перекосилась в напряжении, а руки уж больно долго держали живот, словно боль проклятущая свела пустой желудок. Матёрый орёл высоко парил, а затем опустился на безглазую. Он повернул голову, насторожился; послушался шум – шли подводы… Шли они издалека – из земель новгородских, шли в надежде отыскать долю лучшую. Шли мужики–страдники, шли служивые люди, шли кузнецы с плотниками и печниками, даже отшельник из лесов дремучих шёл от неправд с застенками князей московских, шли в казачество.

— Бывали времена, — стал говорить старец на одном из привалов, — времена-то эти только ишшо зачиналися. Уж такие давнёшние, будто колода старая, да позеленевшая. Токмо, словно мы сейчас, точно также на возах-то жили, на коих и добро своё держали. А где поставят возы те люди-то древние, там и деревня. А где сойдутся с возами родов множество – там и город.
— Ага, попробуй сойдись сегодня, — заворчал Кирьян, — за милую жизнь ни гроша не дадут, изничтожат. На то оно и дикое поле, токмо любого, кто придёт сюды – убьют и ограбят. Надёжа на реку лишь, чтобы в береговых кущах еённых спрятаться. Нам бы реже в саму степь-то выходить, не ровен час на кочевников нарвёмся.
— И желудок набить бы уже не помешало, — заёрзал у колеса телеги младший Шмоток.
— Помалкивай пока, — приложил палец к губам Илья Демидыч, — чай в казаки метишь небось, малец нетерпеливый.
— И таковские времена бывали, — расчёсывал седую бороду гребнем старец, — и по краю степей кочевали, токмо опять же, как и мы. Боясь, ума-то набирались. Ближе к лесу скот гоняли, а сами стереглись, да глядели в оба. Учились приёмам военным всяческим, дабы своё не отдать и чужое, в случае чего, к собственным рукам прибрать. Ночевать в лес уходили, дабы в степи огня не разжигать, поскольку небо открытое неприветливым стало, при заселении степи народов разных. В лесу копали яму глубокую, в ней печь делали, ставили котлы на неё и вечерю варили сытную. А как сварят, тут же костры гасили, да в шкурах бараньих спать укладывались.
— Сторожей-то небось выставляли? — спросил Пахом, слушающий с большим интересом, что старец рассказывал.
— А как же… Оставляли их для охраны спящих, дабы степь слушали, а ежели недоброе услышат, чтоб всех потихоньку будили. А оружие у каждого даже во сне рядом было в полном снаряжении.
— И впрямь про нас, дед, сказываешь, — удивился Илья Демидыч, столь складному повествованию.
— Так вот и жили-были наши пращуры – в степи особо не заживались, а к осени на основное место жилья ворочались, подальше в леса тёмные, леса густые. А чтоб враги пути не нашли, следы свои заметали, траву, побитую выпрямляли, следы конские засыпали и ногами утаптывали.
— Вот дела, так дела, — воскликнула Февронья Даниловна, — а пошто, дедушка, инструмент у тебя с собой диковинный?
— Гусельки энто, — ответил старец, — нет с собой пожитков никаких, а вот энту игрушку николи не брошу. Ой ты, гой еси, — перебрал он скрюченными пальцами струны нежно, — степь широкая, степь привольная и раздольная! На кого ж ты мужиков оставила, на кого горемык покинула? Вот и вам сейчас быль сию кажу, а украдочкой всё печалусь, грусть-тоску пережёвываю… Налетело вороньё, осрамило гордость мужицкую ни на день и ни два скоротечные… – на лета многие, на века.
Боже, Яро Великий!
В эту звёздную ночь
Ты на землю являешься,
Всё живущее – цвет, листва,
И трава пробуждаются.
Всё объемлет радость великая, –
Зверя, птицу и стебель сочный.
Тебя, боже наш, нынче славим,
Прийди, прийди в час полуночный.

— Вот так да, — потянулся Шмоток старший, — народы-то тогдашние у речки костры палили и на них юшку рыбную готовили, молоко на створожину ставили, да на сурь на травах семенных при готовленную, силу дающую и надежду на будущее. А нам? Где нам надежду ту сыскать на пузо голодное?
— Ой, ты доля, моя доля, — чтобы как-то смягчить наступающее смятение в умах, запел зычно Пахом:
Сабли острые звенят,
Сто тропинок в диком поле,
В каждой вороны кричат.
В диком поле на раздолье
Ждёт меня один ковыль.
Лучше воля, чем неволя –
Говорит казачья быль…

— Подобно птицам перелётным, — не обращал на песнь Пахомки внимания старец, — кочевали люди старинные, под открытым небом ночуя и в звёздных клубках путанных, разбираясь с умом великим. А как запоют на ночлеге бабы, — вновь перебрал струны гуслей отшельник, — с возов, бывалыча, что месяц ясный заслушивается, и даже звёздочки больше света отдают, словно извиняясь за недавно пройденную стужу великую.
— Алёна-дуда, и где ты была? — забасила вдруг в полголоса Февронья Даниловна.
— Коней стерегла… — высоко и звонко отозвалась в старинной песне Евдокия.
— Чего выстерегла? — уже громче поддала Февронья.
— Конёночка, жеребёночка.
— А где кони?
— За бугор ушли.
— А где бугор?
— Вода унесла.
— А где вода? — присоединился к голосу Даниловне игривый голос жены Шмотка.
— Быки выпили.
— А где быки?
— За гору ушли.
— А где гора?
— Гуси выклевали.
— А где гуси?
— А траснеки ушли.
— А где траснеки?
— Девки выруби.
— А где девки?
— За мужья ушли,
— А где мужья?
— На войну ушли.

Старец отставил гусли, вытер рукавом, набежавшую слезу и молвил в окончании своего рассказа:
— Вот так поедят–попьют, скот накормят, попоют, а на зорьке утренней дальше едут в другие места, где трава сочнее и вода чище, где цветов душистых больше.

Провиант закончился. Шли голодные. Хорошо, что вода ещё была, но совсем немного, которую берегли очень. Поднялись на самое высокое место в степи, дабы осмотреться.
— Что-то мы с пути сбились совсем, — причитал Илья Демидыч.
— Говорили же тебе, что вдоль реки надо бы идти, — наставляла Февронья Даниловна, — а ты, мол, сократим, коль через степь пойдём, не петляя. Может же казаков повстречали бы уже, а тут на виду всего поля бескрайнего, того и жди – налетят поганые.
— Гляньте–гляньте! — воскликнул Пахом.

Невдалеке промчались тарпаны, не ведая узды человеческой. Не дай боже, под копыто такому угодить. Табун диких лошадей уходил строго под откос в южном направлении.

— За ними следуйте, за ними, — пальцем показывал на тарпанов Кирьян, — оне к воде выведут. Это мы чуток заплутали – на север пошли.
— А я-то про что, — подытожила Февронья.

Ещё день прошёл… И вот он –Тихий Дон Иванович. Синие изгибы великой реки гигантской змеёю сверкали, привлекая к себе, то там, то здесь среди зелёных зарослей, белых меловых стен и жёлтых песчаных мелей. Местность до того привлекательна стала для наших путешественников, что все без исключения раскрыли при виде её свои рты, ведь удивительно живописной она показалась и удивительно удобной для господства над рекой. Вот оно – новое пристанище на долгие годы, вот она – новая жизнь на фоне высокого голого черепа донского берега, потому как жизнь прошлая – чистая могила.

Разное видывал на своём жизненном пути батюшка Дон… много радости, но чаще с огорчением. А более всего наблюдал родимый с чувством горестным тонны слёз людских да алой кровушки вдоль берегов своих, хранящих тайну великую. Не стояла и не стоит история на месте, мчится по спирали, закусив удила, вскачь, лишь иногда, по меркам скоротечным, проникая в жизнь человеческую вехами – метками страшными, зарубками кровавыми, на сердцах людей обозначенными. Ох, как неймётся, видно, человеку «всезнающему, наступает на одни и те же востры грабельки, которые сам же и растерял на перекрёстках путей–дорог.

Примечание:
В произведении использовано стихотворение Владимира Печникова "В диком поле" - http://litgalaktika.ru/publ/40-1-0-2774