Наступающий день… Уже очень давно он превратился для него в сплошную белую линию, пересечь которую невероятно трудно.
Он закрывает глаза, пытаясь погрузиться в сон, и снова видит её – степь, похожую на шкуру вылинявшего зверя. Горячий ветер треплет колючие головки чертополоха и, завивая столбы серой пыли, мчит их к пылающему, лихорадочному закату. Невыносимо жарко. Он задыхается и открывает глаза. Чёртова болезнь…

…Когда-то, очень давно, его было невозможно разбудить. Из объятий сна не могли вырвать ни ласковые лучи утреннего солнца, ни голос любимой жены, ни грохот будильника, для большего эффекта, поставленного в эмалированный таз.
Жена, пытающаяся растолкать его однажды, едва не поплатилась за это. С тех пор она делала это удалённо: в ход шло всё, что попадётся под руку – дочкины игрушки, луковицы или довольно увесистые картофелины…
Он потерянно улыбнулся и закурил. Воспоминания саднили, как рана на когда-то оторванном при аварии пальце, и заглушить эту боль не могла даже водка. Разве он мог подумать, что его подвижная, добросердечная и ласковая жена, уйдёт раньше. Он, уже много лет не выходящий из дома ещё при её жизни, и она…

Мысли тяжело и глухо ворочались. Опухшее лицо луны на сереньком, помаргивающем небе, было совсем не похоже на то, что преследовало его в снах: чёрное небо, звенящая луна, миллиарды светящихся звёзд и ликвидаторы, похожие на снующих муравьёв, которые не ведают о том, что их в любую минуту может раздавить человек – невидимый враг…
Таким врагом для человека была радиация – не видимая, не слышимая, не имеющая вкуса и запаха. Неужели кто-то, давая название городу, хотел предупредить, что через много лет здесь случится страшное. Чёрная быль, чернота и боль, горькая трава чернобыльник – Чернобыль.

При воспоминании о полыни, горечь во рту стала явной и во рту пересохло. Тяжело ступая опухшими ногами, он прошёл на кухню и остановился у окна. Угрюмый отблеск молний и порывами налетающий ветер говорили о надвигающейся грозе. Трясущимися руками он потянулся было к стакану и замер, прислушиваясь. Редкие, но тугие капли дождя всё настойчивей стучали в окно. И он вспомнил…

Что ж ты, ветер, мокрой своей улыбкой
не в губы целуешь меня, а в лоб…

Торопливо глотая недопитый с вечера чай, он осторожно засеменил в комнату и сел к компьютеру. Вот уже три года, как тот был его единственным собеседником и другом. Редкие набеги и торопливые, ни к чему не обязывающие, звонки дочери были не в счёт. У неё семья, маленькая дочка… А жить вместе с ними было в тягость.
Он не любил стихов. Наткнувшись случайно на эти, в его представлении и не стихи вовсе, он был сражён не столько ими, сколько совпадением с его реальностью. Особенно поразило число. Жизнь остановилась для него именно тогда.
Он открыл блокнот, в который, сам не понимая зачем, скопировал текст и, беззвучно шевеля губами, перечитал:

Точно такая же ночь.
Такие же тряпки облаков,
протирающие столешницу луны.
А завтра - первое марта.
А потом - либо жизнь, либо смерть,
в зависимости от настроения Бога…

Похоже, что настроение Бога опять не в его пользу. Уже давно он молил об одном – уйти. Уйти, чтобы быть с ней рядом. Уйти, чтобы не чувствовать этой чёртовой боли.

Для чего ему нищий старик,
этот ссохшийся сгусток молчания,
к которому не подобрать живительной рифмы?

Действительно, для чего? Уже нет в живых земляков, которые были с ним в краях, воспетых Гоголем и Пушкиным. Тихая украинская ночь накрыла их чёрным плащом забвения. Забудут и его… А стихи останутся.

Неужели, ветер, ты плачешь?
Да брось, дружище!
Я ещё в состоянии тебя приласкать
и потрепать за ухом,
как в ту блаженную пору...

Старик задумался, перебирая в памяти счастливые мгновения. Скупой на ласковые слова, он никогда не жалел красок на интонации, приправленные искрящимся и добрым юмором. Но было ли этого достаточно – знать не мог, они не смогли ни проститься, ни простить друг друга. А просить прощения всегда бывает за что… Вот и сына они потеряли по его вине. Забеременев уже после Чернобыля, жена приняла решение выносить ребёнка. Но родившийся до срока малыш, не прожив и трёх дней, умер.
Это уже после он узнал, что возраст солдат запаса, прозванных в народе партизанами, должен быть не ниже тридцати пяти. А ему только тридцать тогда стукнуло.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. За окном зрело утро. Деревья и кусты прихорашивались и, отряхивая с молодой листвы капельки дождя, протягивали к солнцу мокрые ладошки.
Старик спал. Пусть редко, но такое случалось. Чаще это было похоже на кратковременную потерю сознания. Иногда он успевал засечь время, но даже пятнадцать минут были для него счастьем. Сегодня оно было двойным – он видел во сне старый дом. В чистые, отмытые до блеска оконца, смотрелись разросшиеся кусты белой сирени. Одно окно было распахнуто настежь. Лёгкий ветерок перебирал цветы на тонкой ситцевой занавеске, а за столом сидел пацан, до боли похожий на жену.

Высунув язык, он осторожно макал перо в чернильницу. На тетради в косую линейку ровным и чуть угловатым почерком были выведены давно забытые слова: мы – не рабы, рабы – не мы.
Под крышей дома красовался транспарант со знакомым ему лозунгом – «Рабочий – хозяин страны», а из динамика, завораживая мягким тембром и маня, доносился голос Валерия Ободзинского и слова песни, любимой тогда очень многими – «в каждой строчке только точки после буквы л…»
Голос замирал, становился хриплым и снова усиливался. Раздался хлопок, напоминающий звук порванной струны, небо озарилось яркой вспышкой и дом накрыло чёрным пеплом горькой полыни…

Но старик уже не видел этого. Он улыбался…

Примечание:
В тексте использован верлибр Артура Кулакова "В ночь на первое марта" - http://litgalaktika.ru/publ/23-1-0-2090