в почётном углу полутёмного музейного зала между грубой синей тумбой с нелепой вазой, воздающей, вероятно, должное нашему неуместному прошлому, и громадным – на треть стены – всегда пустым монитором, изображающим бессмысленную современность, стояла красивая Вера Ивановна. когда-то она была очень привлекательной женщиной, и каждое движение – из тех немногочисленных, что делала она за день, – и сейчас свидетельствовало об этом безупречно. перед Верой Ивановной была пустота, прозрачная и бесплотная, отдающая нудным звоном в ушах; за спиной – белая гладкая стена и не слишком-то белая и гладкая жизнь, с полупрозрачными призраками, оживающими по воле случая, по движению памяти, обычно не вовремя (как и у каждого из нас).

пожалуй, Вера Ивановна любила музей. особенно по утрам, когда полы блестели после уборки и картины получали в них продолжение, буквально – открывали второе дно; перила лестниц отражались длинными белыми полосами с тёмными промежутками, как клавиши фортепиано, а стулья расправляли во всю длину свои корявые паучьи лапы. блеск и чистота преображали музей. говорят, где-то в Италии уборщица даже смела с пола крошки, оказавшиеся частью инсталляции. «какое… непрочное современное искусство!» – усмехнулась про себя Вера Ивановна. впрочем, она понимала такое искусство. точнее – хорошо понимала, что грани между искусством и не-искусством нет. быть может, Вера Ивановна потому и не искала себе другого места, что слишком хорошо знала: вся жизнь – огромный музей, и едва ли так уж важно, у какой стены ты пристроился постоять.

вообще-то, конечно, Вера Ивановна должна была проверять у всех входящих в зал билеты, но поскольку желающих посетить музей без билета за последние годы Вера Ивановна не встречала, то и покидать свою стену ей почти что не приходилось. почему её до сих пор не заменил турникет со сканером, Вера Ивановна не знала. возможно, о нём просто забыли. или о ней. что тоже возможно. всё так легко забыть…

«всё, да не всё!» – шевелились за спиной Веры Ивановны призраки, суетились, исчезали и появлялись, кружились, подходили всё ближе – призраки памяти, призраки молодости, призраки жизни. Вера Ивановна застегнула пуговицу пиджака и незаметно сделала полшага от стены, тем более что она пачкала белым (но так трудно было вновь к ней не прижаться). вечные следы прошлого!

нужно было, однако же, смотреть вперёд. и как позади Веры Ивановны мелькали призраки, так впереди – в пустоте – мелькали лица. лица на картинах и на посетителях. лица. лица. равнодушные, любопытные, воодушевлённые, озлобленные, помятые, раздавленные, разукрашенные (восстановленные), подвижные и застывшие, равнодушные. проходящие. молодые. влюблённые. молодые, влюблённые… Вера Ивановна несколько раз кратко втянула ртом воздух, напрягла шею. на груди чуть шевельнулось ожерелье. вздохнула – и перевела взгляд на другой конец зала.

там кривлялось лицо экскурсовода. дежурно улыбались в ответ лица выходящих. экскурсия окончена. «маскарад, карнавал», – едва поводит зрачком Вера Ивановна. «балаган». а ведь Вера Ивановна тоже несколько раз водила экскурсии. тогда она, точно по волшебству, становилась подвижной, возбуждённой и всеми силами – которые внезапно в себе обнаруживала – стремилась привнести в мир лиц человеческих лица из мира картин, слить воедино два мира, для неё самой уже давно неразделимых. и сколько бы ни хвалили наивные посетители картины за их правдоподобие («они как живые!») – Вера Ивановна не взялась бы судить, кто из них более живой и настоящий – посетители или картины. она и о себе не смогла бы сказать, где она настоящая – на экскурсиях, возбуждённая и метущаяся, или у стены, незаметная, слившаяся со стеной в немом неподвижном достоинстве. в конце концов, это музей, а не театр – быть живым или казаться живым здесь совершенно не нужно. скорее даже неуместно.

едва ли посетители извлекали много из её экскурсий. «это не должно быть красиво – это должно быть странно», – с видом знатока сказал об абстрактном искусстве один мужчина своей пустоглазой спутнице. спутница рассеянно кивнула. Вера Ивановна старалась держать лицо, но всё же слегка приподняла бровь. впрочем, вскоре она вспомнила, как примерно о том же спорили и сами картины. «Чёрный квадрат», всякий раз, подобно легендарной «Джоконде», глядящий прямо в глаза «знатоку», говорил тогда, что он живее всех живых благодаря своей индивидуальности, он – чистая мысль художника, в отличие от статной дамы, висящей прямо напротив Веры Ивановны, или «Девочки с персиками».

– я выражаю идеал, – возражала статная дама и надменно приподнимала красивую голову.

– а я – реально существовавшая девочка, которая ходила по земле, смеялась и любила персики, – добавляла героиня Серова.

«достаточно ли любить персики, чтобы быть живой?» – подумала и неожиданно произнесла вслух Вера Ивановна. впрочем, никто не обратил на неё внимания.

– живее всех я! – пела закованная в призрачные кристаллы Царевна-Лебедь. – живая, но не существовавшая. не существующая, но живущая!

– вы не можете быть более живы, чем чистая мысль! – не унимался Чёрный квадрат, – ибо мысль и есть жизнь!

Вера Ивановна, как мы уже говорили, не любила споры о том, кто более жив. «я», – хотела бы тихо сказать Вера Ивановна, но кто она была такая, чтобы спорить с великими картинами? человек – это всего лишь человек. как ваза – это всего лишь ваза. и её жизнь – это всего лишь жизнь. и сколько бы об этом ни говорили, ни одна жизнь не будет так ярка и полосата, как окно с жалюзи. с белыми плоскими полосами ламелей и тёмным, бесконечно глубоким заоконным миром между ними. и созерцая жалюзи – случайную картину окна, – Вера Ивановна замолкала, так и не успев раскрыть рта, – и замолкали даже картины, искусственно созданные авторами.

да и не с этими картинами стала бы говорить о жизни Вера Ивановна, если бы хотела о ней говорить. разве что Любительница абсента могла бы её понять, если бы хоть на пару часов выпустила напиток из угловатых рук. вот с ней бы поговорила Вера Ивановна. но… тогда призраки за спиной победят, белые призраки ушедшей юности и любви, призраки из прошедшей жизни сомкнутся вокруг Веры Ивановны, поглотят её всю. они – сильные. Вера Ивановна – их порождение, а не они – её. она это знает. она помнит – и она не сдаётся.

Вера Ивановна чуть сжала пальцы, затем, чтобы оправдать неловкое (хоть и никем не замеченное) движение, подёрнула рукава пиджака и нарочито выпрямила спину. плотно закрыла глаза и, вырвавшись из оков призраков, увидела темноту. да, Чёрный квадрат торжествовал. Чёрный квадрат побеждал, когда человек отгонял память. закрытые глаза – время Чёрного квадрата. и ночь – его время.

о, что происходило ночью… по ночам, как известно, те, кто кажется живым, и то, что кажется неживым, меняются местами. «картины оживают», – сказал бы наивный зритель. но Вера Ивановна знала, что картины и так живы; только ночью они приобретали способность двигаться, действовать, пользуясь тем, что большинство людей её временно утрачивали. так сохранялся баланс жизни – и, рьяно отстаивая этот баланс, неслись по музейным полам кареты с незнакомками, Вера Мамонтова резала персики, «Над вечным покоем» проламывала стены и потолок в бесконечность раскинувшимся простором. трещал и рушился музей, и под этот треск, ломая копытами черепа Верещагина, еженощно являлся – куда без него! – Медный всадник, это двурукое шестиногое исчадие ада. являлся и застывал прямо над «вечным покоем» – и так над вечным кажущимся покоем стояло, вознеся копыта, вечное кажущееся движение. и оба они внушали ужас – до тех самых пор, пока всеобщим всепримиряющим занавесом не падал Чёрный квадрат, закрывая лица и весь преображённый, разрушающийся мир.

во что ночью превращалась Вера Ивановна, никто не видел. о ней было известно только то, что по утрам она вновь стояла у своей стены. утром ничто не напоминало о ночном буйстве, уборка множила сущности на мокром полу, а реализм брал реванш – и снова из уст посетителей раздавались бесконечные «они как живые!» et cetera, et cetera. и живущая, но не существовавшая Царевна-Лебедь, и Иисусы Христы на распятиях, и даже ангелы получали своё «как живые» – хотя кто из посетителей видел живого ангела или Иисуса?

даже Вера Ивановна Иисуса только раз живым видела. подошёл он к ней и сказал с болезненно серьёзным лицом: «по твоим билетам, Вера, – кивнул на музейные, – в рай не попадёшь». и ушёл восвояси. не на крест (на кресте Вера Ивановна Христа не видела), а в пустыню – на картину Крамского, где тоже, между нами говоря, никакого рая не было. а был там раскалённый песок, пыль, зной – и пустота.

в чудодейственную силу своих билетов, признаться, Вера Ивановна и так не верила. в рай – тоже. в пустыню – пожалуй. иногда так и представляла, что пустота кругом не закончится, никогда не закончится – а всё её тело в горячем песке, и под горлом горячий песок…

нет, слишком красиво. слишком торжественно. в песок и зной, вероятно, Вера Ивановна тоже верила с трудом. в музее – только пыль. да, пыль. тот итальянский художник, с крошками в инсталляции, – тоже, должно быть, верил в пыль. современное искусство до этой пыли опустилось. или поднялось. ведь небо, как известно, – перевёрнутая земля (если земля – опрокинутое небо). и на нём, в пустоте, есть своя – звёздная – пыль. и сгоревшие, остывшие звёзды так же – пылью – падут на землю. но это не сегодня. сегодня падёт Вера Ивановна. звёзды – завтра.

«всё. насмотрелась», – решила Вера Ивановна и нетвёрдой рукой погасила свет.