— Черти, что ли водят? Не пойму…
«Уххх… Уффф…» — раздавалось со всех сторон мрачным эхом.
— Ты ещё… Провались, совье отродье! Разухался, паразит!
«Шшшшш….» — шипело, будто из-под земли.
— Мать вашу так…

Васька бесконечно долго скитался по степи и никак, хоть убей, не мог выйти на трассу «Дон». Ноябрь хоть и не сильно холодный, но из одежды: только рубаха с безрукавкой, дырявые штаны и стоптанные до дыр кроссовки на босу ногу. Небо мрачными пузырями почти полностью затянулось... Снега нет совсем, темень и… Васька обессиленный, опустошённый. Чёрные силуэты кустов приближались вплотную, казалось бы, вот и всё! Нет, впереди опять поле, лесополоса и за ней раздающиеся звуки проезжающих автомобилей.
— Да что ж такое-то? Что за чёртова сила? — слышалось бормотание путника, который из последних сил шагал, нет — он еле передвигал ноги.

Ох, опять глаза эти светящиеся во тьме. Их уже не пара... Что самое удивительное: луны-то нет почти, только мелькает из-за туч, а глаза дикие, полные ужаса светятся, да ярко-то как! Ещё складывается ощущение, будто кто-то обгоняет и ждёт Ваську в свои страшные объятия, ждёт с наслаждением.
— Нет… Не могу больше, — пробормотал смертельно уставший человек и врезался с размаху всем телом в примороженную землю, — может и правильно, может так и надо… Кому я нужен? — летела, успокаивающая самого себя, благая мысль, обволакивающая предсмертным теплом.

Жизнь в единый миг пролетела вся без остатка перед закрытыми глазами. Биография короткая, что там говорить: родился, учился, бог знает, как; так же и в армии отбыл, да так же и женился на односельчанке; работал трактористом, а потом… Потом, как водится, выгнали за пьянку. Не заметил Васька, что стал спиваться, деградация обвалом пошла, не заставила себя долго ждать. Но нет, заметил, заметил ведь Васька, что как-то не так всё в жизни его поворачивается: когда избил жену, потом отца, а затем и на мать руку поднял. Не может быть такого, чтобы не заметил. Жена не выдержала – ушла. Дом так и остался сам по себе: с голыми стенами, завалившейся крышей и заросшим огородом. Пропил Васька в доме родном всё, даже трубы отопления пропил.

Луна выглянула из-за тучи, ослепила ярким светом, мороз крепчал. Удивительная штука – жизнь: борется она в человеке, каким бы он не был, до самого конца, до последней возможности, заложенной в мозг природой. А может, не во всяком человеке сила эта неведомая нам есть? Для них, может, она специально создана, для таких, как Васька – по бесовским понятиям? Чтобы пили, жрали, воровали, убивали…

Васька внезапно открыл на мгновение глаза от щелчка в черепной коробке. Ведь приготовился уже уйти из жизни, в приятном сне расслабился, а тут на тебе – съесть пытаются! Здоровенный степной волчара смотрел пытливо на замерзающего путника. Да таким взглядом, выворачивающим нутро, что умирать расхотелось.
— А-а-а-а-а!

Ваську так затрясло, от навалившегося дикого ужаса, что волк сиганул тут же в степь без оглядки, не дождавшись долгожданного ужина. Собрав последние силы с волей, путник поднялся, свернул в сторону и… Вышел всё-таки на дорогу. Ночь коварна в донских степях — без леса заблудишься. Будет нечистая водить за нос до самой своей обители страшной. Но вот опять повезло Ваське, не отпускает жизнь людская, бережёт его. Что за закон такой непонятливый? Детишек вон сколько умирает по глупостям разным да от болезней, а этого ничего не берёт: ни водка, ни черти.

Светало. Камаз, гружёный семенной пшеницей, уверенно шёл по трассе из Ростова-на-Дону в Воронежскую область.
— Сбавь–ка ходу, Серый!
— Что? Что там такое?
— Чучело синее на дорогу пытается прыгнуть, и под колесо броситься!
— А ну–ка, ну–ка! Стоп машина!
— Ведь на нашего Ваську похож!
— Какого?
— Что год назад пропал без вести…

Когда Камаз свернул на обочину, Васька уже стоял на коленях с поднятыми вверх руками и рыдал, стуча зубами, пытаясь выжить любыми путями. В такие минуты ни о чём не думаешь, только одна мысль колошматит по голове: выжить, выжить, выжить, выжить…
— Васька – ты, чё ли?
— Я, б-б-братцы… Я! Я эт–то! Сп–п–пасите, б–б–братцы!

Горе–путешественника кое-как затолкали в кабину. Он долго пытался что-то сказать, но было слышно только невнятное бормотание.
— Ваня, водку доставай, наливай гранёный! — прорычал Сергей.
— Ага, сейчас…
— Вон, как его колошматит–то.
— Давай–давай, родимый, булькай! Сейчас полегчает. Это я тебе, как бывший ветврач говорю.
— Вань, дай ему ещё полстакана.

Совсем немного времени прошло, как Камаз тронулся, а ещё через полчаса – Васька заговорил:
— Ух ты… полегчало, кажись отходить начал.
— Лишь бы не в мир иной, — засмеялся Сергей.
— Васька, ты как здесь объявился, чудище лесное? — спросил Иван.
— В плену был…
— В каком плену? Ты, чё несёшь, алкашина? В незалежной либо заблудился?
— В России.
— Ты давай не крути – высажу! Давно пешком не ходил?
— Меня ещё в марту какие-то нелюди возле дома моегонного украли.
— Нелюди?
— Ну–да, смуглые какие-то… Я проводку хотел снять на цветмет, чтоб опохмелиться…
— И чё? Ты, человек, хотел в одну харю нажраться в очередной раз, а нелюди тебе опохмелиться предложили?
— Слушай, не перебивай… А тут оне, на старенькой семёрке… Давай, грит, мы те дядька нальём, негоже, мол, вот так зазря-то пропадать, да мучиться. Я и поддался на провоканцию... На следующий день оказался дысь в степях. Избили для порядку, вроде... В другой день – для уму. Да так вот цельную неделю и вставляли. Потом водки дали и пожрать хорошо. Вот, мол, вишь, как мы к тебе – с добром относится будем, если покладистым будешь и нашенскую волю исполнять. А коль – нет, иль убегти вздумается, истязать начнём и убьём – никто и не узнает. Там у них не только я, ещё узбеков всяких завались и других с Азии навалом. Но те за машины сезон работают на полях и в шалашах живут.
— Как за машины?
— Ну, как-как? Бог его знает как… Привезут когось без документов и говорят, мол, ежели сезон отработаешь, то в конце машину получишь, а в процессе — пропитание трёхразовое.
— Это у нас, под Ростовом, такая хрень творится? Ну, машину, я так понимаю, не дождёшься?
— Творитымося и не такое ещё, а похлеще буде! Машину отдают, всё по уговору, как и обещали – жигулёнка старенького тысчонок за десять. Те долго махают руками в неудовольствии, а потом и тому рады, что не убили, да ещё хоть как-то.
— Ну, а ты?
— А я чё? Овец пас. С собой давали огурцов, яйца, сало с хлебом. Вечером – кусок мяса и четвёрку водки. И так каждый день божий. Ночевал в сарае, много думал… Думал, что убегу – жить по новой зачну, по-человечьи… Убегти не пришлось. Вывезли вчерась в степь и выкинули из машины в чём был. За ненадобностью в зиму стал. Весной они ещё себе таких как я пымают.
— Дык, точно по новой жить зачнёшь?
— Точно, братцы! Верняк – зачну!

С начала ноября, как только Васька нашёлся, прошло почти два месяца. Тётка Катя зашла к соседке двести рублей занять. Дома, мол, шаром покати, есть нечего, хоть на хлеб до пенсии…
— Катя, милая! А чего, лицо-то? Вполовину синее, божечки?
— Вот вить и синее, соседушка, сынок родненький наградил по приезду из дальних стран. Телевизер не дала ему новый на самогон выменять. Говорит он, мол, старый посмотришь. А я ни в какую, вот и получила по заслугам.
— А-а… А в полицию?
— Не знаю, что и делать-то… Убью, козла! Убью, гадину!

Ещё немного поговорив, тётка Катя сунула в карман двести рублей и вышла на улицу. Тут она увидела, шагающего по заснеженной тропинке, сына Ваську с топором в руке. Испугалась мать, но виду сразу не подала.
— Куды ж ты, паразит такой, намылился? С топором, бессовестный… Мало мать–то на всю округу опозорил?
— Не твоя забота! Метель, куды шла! Сусед обещался топор на пол–литру поменять, вот и несу. Мне он, топор этот, покудова ненадобен.
— Господи! Да коли ж ты напьёсси–та, зараза? На, зверюга, двести рублей! Вертай топор в зад! Давай сюды!

Стояла январская святочная ночь. Васька Сомов пьяный в доску с двух бутылок самогона валялся на скомканном половике. В дверном просвете стояла мать. В руке был тот самый злосчастный топор, который она выторговала утром у собственного сына. Около часа так она простояла молча, не шелохнувшись. Но потом, сделав шаг к собственному сыну, спросила саму себя вслух с надрывом беспросветным, с глубоким вздохом ненавистной безнадёжности, глядя на храпящую грязную кучу:
— Кто ж тебя породил, тварь такую? Неужто я?