Отец мой был смотрителем небольшого полустанка. Мы жили с ним вдвоём – я шести лет остался без матери. Правда, был ещё огромный пёс, кавказец. Отец называл его «ведомственная охрана», говорил, что в таких одичалых местах, как наше, опасно жить без сторожа.
С момента моего рождения отцом крепко овладела мысль сделать из меня военного. В его понимании быть военным означало быть сильным, смелым, ловким. И он придумал весьма необычный способ тренировать меня: привязывал к моей спине кусок мяса, спускал кобеля и приказывал мне бежать. Бежать по рельсу.
Тонкая светлая полоса вонзалась в горизонт, я приковывал взгляд – по совету отца – к точке их пересечения и... Через каждые 3-4 шага нога соскальзывала с рельса, я спотыкался о шпалы, расшибал колени о чугунные гайки и костыли, всхлипывая, опять вставал на рельс и ежесекундно ощущал за своей спиной тяжёлое, хриплое дыхание пса. Он ни разу не тронул меня, но мой страх перед громадным голодным зверем (отец специально не кормил его перед нашими уроками) рос изо дня в день. Страх получить толчок в спину – сигнал о проигрыше, страх влететь от этого толчка лицом в жёсткий бурьян или щебень. Было ли это для огромной кавказской овчарки игрой, развлечением в той же беспросветной скуке, в какой жили и мы с отцом? Может быть.
Но постепенно из боли и падений стали прорастать ловкость и сноровка. Месяца через два моих мучений я легко добегал по узкой стальной полосе до ближайшего километрового столба и, уцепившись за проволоку, вскарабкивался на него. Скидывал мясо псу и ждал, когда он насытится и уйдёт. Обратно, домой, я шёл тоже по рельсу.
Удивительно, но с годами широкие дороги для меня словно перестали существовать. Мне казалось, что любой верный путь и должен быть узок. На таком пути всегда легко, потому что некуда отклониться, невозможно ошибиться. Вернее, ошибка слишком страшна, она равна жизни, разорванной на части, и потому – за пределами возможного.
Я действительно попал в военное училище, хотя и неожиданным путём. Отец в одну из жестоких зим умер от пневмонии, и не виданное мною никогда железнодорожное начальство взяло на себя заботу о моей судьбе.
В «казарме» умение тонко чувствовать грань, за которой можно упасть и не подняться, выручало меня при физической подготовке и весьма препятствовало налаживанию отношений с товарищами.
Пресмыкаться, двурушничать, делать «гадости» наставникам я категорически не желал, чем и вызвал прочную нелюбовь. Те, кто пытался свести со мною дружбу, через несколько дней находили меня «скучным» и «правильным». К стыду своему должен признать, что эта правильность не была моей заслугой. Я просто слишком буквально понимал слово «пасть».
Однако, вынужденный не только уроки, но и досуг проводить в одном и том же обществе, я внезапно открыл в себе странный талант. Тогда считалось «успехом» играть и петь под гитару. Мы, случалось, бывали в гостях, и некоторые мои товарищи покоряли своим исполнением и хозяев дома, и их юных дочерей. В один из таких визитов выяснилось, что я отменный настройщик инструмента. Видимо, давние отцовские уроки поспособствовали тому, что я хорошо чувствовал своё тело и физический мир. Все присутствующие в изумлении смотрели, как я, прислушиваясь к камертону и едва прикасаясь к колкам, выставляю единственно верную комбинацию натяжения струн. Гитару я тогда взял в руки впервые.
Вскоре я стал нарасхват. Как говорят, широко известен в узких кругах. Почему-то немало людей, играющих на гитаре, не способны её настраивать. У меня же было наоборот. Петь я не мог. Это было для меня тем же страхом, что и упасть. Я терялся от широты возможностей, не знал, как попадать голосом в регистр и тональность. С настройкой было иначе – я просто отсекал неверные шаги, не принимал фальшивых звуков.
Примерно в то же время я понял, что военная стезя была для меня единственной возможной – такой же узкой, как тонкий светлый рельс. Не быть военным для меня значило пасть как мужчине. Я должен был уничтожить тот давний детский страх, до сих пор живущий во мне. Не убегать, как ребёнок, а встретиться с ним лицом к лицу и уничтожить.
И я пошёл ему навстречу.
И – взрыв, плотная тишина в ушах, и я не чувствую ни своих пальцев, ни самого тела. А мне суют гитару и знаками показывают: давай, мол, настрой нам инструмент. Какой же праздник без музыки? А я понимаю, что праздник – моя смерть. И какая разница, с музыкой он или без музыки. Он всё равно уже наступил. Но почему-то решаю, что с музыкой лучше.
И вот я настраиваю гитару и знаю, что не ошибусь, потому что фальшь чувствую не слухом, а всем своим нутром. А за моим левым плечом стоят ангелы и, не обращая на меня никакого внимания, пьют нектар из тонконогих фужеров, а за правым, в дыму и тусклом освещении, сидят черти, и стоит за их спинами трезубец по мою душу. И между этим такая огромная разница. И я вдруг понимаю, что на эту широкую дорогу надо просто швырнуть кусок мяса – свой страх. Он совсем рядом, колотится за моей спиной, бьёт куда-то под рёбра, и нужно лишь обернуться, чтобы встретиться с ним взглядом.