Ума не приложу, как в нашу комнату втиснули пианино. В ожидании настройщика оно изредка издавало рычащие звуки и плотоядно улыбалось своей квадратной челюстью. Вместо зимнего пальто для бабушки семья решила приобрести «фортепьяну» и меня сразу же повели поступать в музыкальную школу. Как же, ребёнку пора получать музыкальное образование!

На экзамене круглая тётя без маникюра строго велела повторять за ней разные звуки и выстукивать ритмы. Потом, перепуганная этой процедурой, я вяло промяукала песенку про «сурка, который всегда со мной». Это было неубедительно, потому что кроме кошек, никакие сурки мне не попадались. Конечно, в музыкальную школу я не поступила, но меня записали в «педпрактику», где студенты музучилища отрабатывали на нас свои педагогические навыки. Маму заверили, что для первого года это неплохо, потому что сольфеджио, хор и прочие премудрости ребёнок будет посещать вместе с учениками музыкальной школы. С тех пор началось мое музыкальное мучение — сидение за пианино. Стоило только на миг остановиться и посмотреть в сторону, как тут же раздавалось бабушкино:

— Играй, играй!

А мне хотелось размахнуться и вместо гамм «играть-играть» что-то бравурно-кипучее... Но я толкла гаммы.

Учительница номер один — практикантка Нина Алексеевна, похожая на летучую мышь, особого рвения к преподавательской работе не выказывала. Покуда я тыкала в клавиши, она тоскливо обкусывала заусенцы, а в конце урока очень коротким карандашиком записывала домашнее задание и с облегчением выпроваживала меня домой. Я представляла себе, что Алексеевна грызёт карандаши и поэтому имеет такое грифельно-серое лицо. После проверки на профпригодность профессор влепил ей трояк и у меня появилась румяная Наталья Викторовна — практикантка номер два.

С кудрявой Натальей мы доползли до этюдов Черни и получили совместную (мою, бабушкину и Натальину) четвёрку. Наконец, мы должны были показать свои достижения на отчётном концерте в присутствии публики.

В нарядном платье красной шерсти (у меня было два нарядных платья — летнее белое и зимнее красное) я вышла на сцену: поклонилась, села за инструмент, сыграла этюд, поклонилась и ушла за кулисы.

После этого кто-то играл на скрипке, потом ещё одна девочка в красном платье сыграла популярную мелодию про чёрного кота, кто-то пел, кто-то плясал…

И я пошла в зал. Навстречу мне улыбалась нарядная женщина, она сказала, что я умница. Как только душа моя наполнилась счастьем первой славы, женщина полуутвердительно произнесла:

— Ведь это же ты играла про кота?

Я замотала головой и честно попыталась признаться, что играла этюд, но незнакомка уже ушла.
Мои рыдания не могли успокоить ни бабушка, ни Наталья Викторовна: я плакала от обиды на красное платье, на этюд Черни, на песню «про кота»… А самое главное, я плакала от того, что меня перепутали!

Через три года тщетных усилий стать настоящей пианисткой я научилась играть «по слуху», стала сочинять какие-то песенки и ушла из музыкальной школы.

Инструмент взывал к моей совести, но совесть моя спала, как сурок.

* — с лат. — «Так проходит мирская слава»