Разное видывал на своём жизненном пути батюшка Дон, много радости, но чаще с огорчением. А более всего наблюдал, родимый, с чувством горестным тонны слёз людских да алой кровушки вдоль берегов своих, хранящих тайну великую. Не стоит история на месте, мчится по спирали, закусив удила вскачь, лишь иногда, по меркам скоротечным, проникая в жизнь человеческую вехами – метками страшными, зарубками кровавыми на сердцах людских. Неймётся человеку – наступает на одни и те же востры грабельки, которые сам же и разбросал на перекрёстках путей-дорог.

Городок-то тот давным-давно средь Донских волн стоял, возвышался над водой в безопасной от врагов местности. Река туточки быстрая и степь душистая да и небушко боготворит. В окружении зарослей речных жил народ чудесный, горя не знамый. Работали казачки донские, строились… Рубежи они стерегли, татарву отгоняли да в ногаев пуляли, потрошили проходящие мимо суда с судёнышками во славу себя самих, детишек растили, необыкновенные песни казачьи слагали да знатно пели…

«На Донце – реке,
Во казачьем городке,
Ой, да вот он, во казачьем городке,
Появился, объявился Булавин – он Кондрат,
Ой, да вот, Булавин, он Кондрат,
Кондрат – парень не простак, а удалой он казак,
Ой, да удалой он казак.
Зипун шит серебром, сабля вострая при нём,
Ой, да вот он, сабля вострая при нём.
Сабля вострая при нём, а глаза горят огнём.
Ой, да вот он, а глаза горят огнём».

– Ишь, распелси! – взбирался на крепостной вал атаман Тимофей Щербак, то и дело поправляя саблю.
– Здарова заревали! – ответствовал молодой караульный казак, прохаживающийся взад-вперёд по стене.
– Чиво тута? – отряхнув портки от земли, спросил атаман в строгости, пристально всматриваясь в лицо караульщика. – Татарва далече?
– Далёко, – остановился часовой, скинув ружьё с плеча.
– Не жаркая солнца нынче…– посмотрел в небо атаман.
– Кому какая счастья, – ответствовал караульный, и вдруг выпрямился сильно, допрашивая, видно, ко времени собственных глубоких раздумий, самого проверяющего: – Гутарють будто Булавин самого князя Юрия Долгорукого порешил… Так ли?
– Правда, друже… Токмо не душегубец он вовсе. Стрельцы напраслину мелють – надавать бы треухом. За волюшку-вольную творим дела казаческие! Не достать татарве крымской нас в досталь! А Ногаям по леву сторону и подавно – вовеки вечные! Порубаим в клочья да добро раздуваним. А таперь ишшо от Петра отбивайся. Чай видал, малой – из полона людишки-то не очень под крыло царёво стремятся, да флот евонный строить впрогаладь продолжать. Хочуть на воле быть.
– Коли так, може царь на нас войско своё могучее натравит? Не ждать ли ужо смертушки?
– Хочь бы и так… Народ-то не Тимошка… Знашь чиво про Булавина-то гутарять? Мол, если с кем смерть внезапная случится, хто супротив казаков воспрянет, так и знай, да другим поведай: «Кондрашка хватил»! Неспроста знать сила у нашего Кондратушки волховская, не иначе.

Шумят на поворотах реченьки быстрые, питающие великую реку, бурлят впадающие ручьи, колотятся. Бегут волны донские на удивление быстрёхонько, несут весточки царю русскому – Петру Алексеевичу. Апраксин в особой тревоге сообщал ему, мол, учинились сильны казаки богучарские и переписывать себя не дают. А ведь совсем недавно были сообщения, будто беглых в тех местах не имеется. И вот тебе… – расплодились во множественном количестве беглецы-преступники государевы. В основном с судоверфей бежал замученный под самые залысины люд голодный, а с ними и солдатики-дезертиры, да ворьё всевозможное, избежавшее наказания, и много кого ещё.

Городок Донецкий стоял в ту пору укреплённый по казачьему образцу и обычаю: высокий плетень был пересыпан землёй утрамбованной, а сверху на том валу возвышался ещё один плетень. За стеной, на площади в сто пятьдесят на семьдесят пять саженей, располагались три улицы и церковь Богоявленская. Скотину держали по соседству – в другой местности. Казаки на то и рассчитывали, чтобы посмевшие напасть злые вороги возможно не будут штурмовать стену, а ограничат аппетиты зверские добычей в виде мяса животных. Казаки привычным образом стремились лишний раз не показываться чужим глазам на всеобщее рассмотрение, и старались селиться так, чтобы не было видно издалека – в низинах, в зарослях камыша, отводя воду каналами, вырытыми для такого случая. При разливе реки казачий городок иногда уходил под воду. Дома богатых горожан стояли на сваях сильных, остальные жили в землянках и во время большой воды скитались кое-как по пещерам правого крутого берега. А пещер было нарыто предостаточно для схрона награбленного добра и жизни собственной, а также для отмоления души монашеской. Это был именно город, где дома теснились часто к друг к другу в улицах трёхизбённых. Огородов не было никаких, а зачем казаку огород? Хочешь отдельно городиться, да в земле ковыряться – посиди в реке с мешком на голове!

– Дык, гутарють, нет его, атамана-то казачьего – Булавина… Сгинул напрочь… – сказал часовой и поперхнулся после произнесённых слов, незнамо как вылетевших из уст молодого безусого казака.
– Брешуть, нехристи! – рассвирепел атаман. – Откель новости, подкидыш лотошный?
– Микула, брат нашего Колычева, покудова гостевали, передавал Никите Голому перед переправой. Невольно слухал я, будто голову Кондрату снесли, да и за ноги подвесили. Казачки-то наши да и выдали его.
– Гляди, казак, того… противу диспозиции нашенской зазря разговоры не затевай. Язык вырву негодный! – Щербак вздохнул глубоко и выдохнул тяжко после сказанного, вытер рукавом, выступивший пот на лбу, продолжая доказывать молодому поколению, по собственному неведению, сам не зная всех подробностей. – Вить Булавин – гениус, воне далеко за Вёшенской обосновалися, до моря будут нашу землю берегти, за волю казаческую воевати. А Голый с Колычевым в Богучар утекли. Пущай царёвы помощники пожгли яво, городок казачий, новый форпост организуем.
– Дык я чаво…
– Эва, не тебе судить, малой. Мы – казаки бывалые, нас слухать ты во всём обязан, и подчиняться усердствуя. Я под Азовом за Петра стрелу татарскую в бок получил и палашом шведским рублен. Нас тут тышшу людей на защиту оставили. Може, до весны пронесёт, а не… – дык всех себя отдадим, до когсточки.

Ой, настали времена, времена сурьёзные! Да и были ли они сами милостивы, ох, и к людям да жалостливы. Кто кого пересилит в злосчастном времечке? Нет, никого не пощадит вера сверхдержавная, миром устроенная, преобладающая в умах и сердцах людских. Царь отменил выборность атаманов и неписаный закон «С Дона выдачи нет». А на письмо Апраксина, мол, сводить ли казачьи городки Богучарский и Донецкий, ответил резолюцией: «Сводить».

– Разгутарился чавой-то, – махнул атаман рукой в сторону канала, прорытого по соседству от крепостной стены, приговаривая: – Не докажи кому, малой, чё ли я в ту степь помчался. Мало ли, Никита Колычев, брат Микулы нагрянет. Шумок в моих делишках не поспособствует.
– Я тута ништо! – ответил, улыбаясь, казаченя, а в скорости завопил уже в полный голос удивительную песню караульщика: "На усть Дона тихо – ого!
На краю моря синего – го!
Построилась башенка,
Башенка высокая,
На этой, на башенке,
На самой, на маковке,
Стоял часовой казак,
Онстоял, умаялся".

Тимофей Шербак очень скоро на другую сторону перебрался да бегом на берег Дона – в заросли к дереву приметному. Дарья там ждала, одетая в балахон и безрукавку овчинную в час назначенный.
……………………………………………………………………….
Сам-то Тимофей уже пожилым казаком считался, седина уж давненько чуб украсила. Вот она-то, седина, пошла ещё, да и в бороду, покудова бес в ребро не стал подтюкивать. Попутал лукавый его на старости, не глядючи на восстание великое детей Донских. Даже жену свою, вместе с ним состарившуюся, забыл давно. Нос крючком у Щербака, косая сажень в плечах казака, а ручищи-то, ручищи… Любая баба вот таким оглоблям, ой да как ещё и возрадуется. Атаманствуя в городке, заприметил Тимоха вдову молоденькую, недавно с беглыми прибывшую и, не давая проходу, кланялся:
– Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка? – подкатывал казак в любое время без всякой на то степенности.
– Та вы, матван, исчё худого-то и не совершили, дык с чего бы вам противным казаться?

«Ага, – подумал про себя Щербак-то, – ловится на жучка, подыгрывает.» – и стал впредь с особым усилием соблазнять молодицу на любовь:
– Смушшилася моя сердца давно.
– Мужики нонеча, – отнекивалась Дашка, – очень уж игривы стали. Мне, вдовице, опасаться их надобно.
– Та и я вдов, – соврал нагло Щербак и, нисколько не смутившись, стал ласкаться, на одиночество жалуясь – негде, мол, головы приклонить.
– Кому какая дела…
– Вот ежели б Дарьюшка дни мои скрасила, – опять намекал Щербак, – то я б её на руках-то б и носил.

Дело то весной происходило, когда доцветало в округе. Душно было. О слюдяные окна бились пчёлы, гудя отяжелено. Видать к дождю или ещё к какой напасти нежданной. Как раз вниз по Дону из Воронежа направился «донской отпуск». По обычаю, царь снабжал казаков хлебом, порохом, сукном, платил жалование и награждал знамёнами. Отряд полковника Билса, сопровождавший его, остановился в Донецком отдохнуть. А жители местные давно уже выведали, что караван нонеча везёт громадные денжишши – ой, не смогли, не смогли устоять перед соблазном великим, наполнившим все мысли и сердца до полной крайности. Когда солдатушки отправились в путь, казаки их заприметили и встретили в двух верстах от городка. А тогда уже загикали, да и загнали в Дон всех служивых, но дождались, пока те утонут, если кто не перешёл на сторону ограбивших.

Поделив и спрятав основную часть награбленного, казаки примкнули к полыхавшему на Дону восстанию, которое к тому времени чуть притихло, но готово было разыграться с новой удвоенной силой. Узнав про образовавшийся денежный запас к казакам Донецкого городка в отряд Никиты Голого, после этой победы с удвоенной силой пошёл разорённый люд из Мигулинской, Решетовской, Вешенской, Тишанской и других станиц. На сходах в Казанской и Донецком казаки призывали идти на брата Юрия Долгорукого Василия. А когда начали читать указ царя о поимке Голого, то заявили, что «Голого и иных никого не выдадут, потому что Булавин – де напрасно потерян…». И уже в октябре одна тысяча семьсот четвёртого года войска огромной карательной армии под началом князя Василия Долгорукова, брата того Юрия, что казнил Булавин, не щадя ни старого, ни малого, сожгли все казачьи поселения на реке Хопёр, а вскорости добрались и до Донецкого.
………………………………………………………………………….
– Любый мне, атаман… ох, как любый! – щебетала, прижимаясь крепко-накрепко к Тимофею Дарья. – Вон как ты меня к себе привязал усишшами-то.
– Долюбилися, – отвечал Щербак, – ишь, пузо-то оттопырило… Сподобила, господи, на старости лет, глядишь в зиму и снесёшь яичко-то.
– Ох, боюсь… чай не венчанные! – причитала казачка, выводя кресты в воздухе. – Холодно нонче. Дон холодный. Тянет на ледняное дно… Я вон от хлебца кусну, а сама плачу, кабы в зиму-то не утянул…
– Ой, дурёха, не реви, будем живы не помрём. Тикать нам надобно, вить не ровен час, нагрянут солдаты царские. Евонные палачи-костоломы – не чета персидским мастерам искусным. Эва, те глаза рвать мастаки, а енти покудова уси суставы не перемелють, не дадуть спокойно из жизни уйтить.
– Как хочь рвуть-то? – всхлипывала Дарья.
– Щипцы особливые имеются… любят они енто дело. Или шилом раскалённым… Зашипит глаз только, да и всё. Кожу любители посдирать с живого человека, махом одним раз и… без кожи – кровавый кусок мяса только и шевелится в муках. Видывал не раз… – оттого и поседел ишшо раньше времени. Вот и меня дыба ждёт, не иначе. На дыбе кости так из суставов выходят, што кожа лопается и жилы рвутся, а в положении таком ишшо кнутом, да так удачно, аж кожа лоскутьями от тела отваливается.
– Не пужай, Тимоша, не пужай… Куды бигти-то? Нету нам пути-дороги. Куды? За рубеж-то небось опасно уйтить?
– Повезу тебя, любая, тотчас на ту сторону. Тама есть правиант какой… Эва, взберёшься как-то с пузом в кручу и… к монастырю… Иль лучше даже с ведьмедями жить, чем испытать про то, што я тебе сказывал. Я вить потом… може… Перезимуем, а там… Вон, оне, разбойники, живуть вить припеваючи. Царёвы холуи им не в указ, ни претензии круга казачьего, сами по соби. А нам и так есть с чего пожить. В горе пещера захована, там висит чан на цепях с серебром, который мы у солдат с Билсем отняли на восстание. Место только трое знають – я, да Голый с Колычевым. А ежели не прибудут оне вскорости, нам помогти отбиться, знамо уси пропадём. По отдельности, по городкам перебьють усих по одному. Под деревом тоже кое-што имеется. Запомни место, схорони глубоко и крепко вбей в свою память бабью.
………………………………………………………………………..
Казаки приготовились ко встрече с войсками Долгорукого. Выжгли степь, установили в округу непрестанные разъезды. Голый был своевременно уведомлён о продвижении царских полков наперерез повстанцам, чтобы не дать силам объединиться. Но было поздно. Против Голого выступили новые драгунские и пехотные полки карателей. Главные силы Долгорукого берегом Дона направились к Донецкому городку. Двадцать пятого октября одна тысяча семьсот четвёртого года каратели пришли на речку Толучеевку, что за три мили до Донецкого. В городке оставалось лишь около тысячи защитников. Никита Голый так и не пришёл на помощь к ним, своим соратникам.
Добравшись до Донецкого, каратели окружили его со всех сторон, подтянули пушки и даже переправили на бударах кавалерию. Багрецовый закат предвещал морозец лёгкий, но беду неминучую, душу людские наизнанку выворачивающую. Надежды не было совершенно никакой, но жители вместе со священником Фёдором из Богоявленской церкви целовали крест, присягая, что будут неустанно биться на смерть с царскими войсками. Но вот оно… Случилось непоправимое…

На штурм пошли пять тысяч солдат, которые успешно взяли крепость приступом. Дикие вопли резанули в тиши донской, бабы метались в чём были, а дети ревели так шибко, что облака поседели в тотчас. Триста человек были тут же расстреляны на месте, сто пятьдесят - повешаны. Тех, кто пытался переплыть Дон, добивали выстрелами. Женщин, детей и стариков загнали в ледяную ноябрьскую воду. Как писал в донесении Василий Долгоруков, они «от великого мороза померли». Дон нёс с великой скорбью тела до Мигулинского городка и Вёшек, сам же и рыдая по ним. Увидев первых убитых, храбрые казаки казанского городка, поначалу пришли в великую ярость. Но когда число трупов перевалило за несколько сотен, их объял ужас дикий. Городок был сожжён дотла, и селиться там запретили на вовсе. Карательная экспедиция уничтожила на одной территории Воронежской области около двадцати тысяч человек – больше половины населения. Петр Первый был убеждён, что Булавин действует заодно со шведами и гетманом Мазепой – отсюда такая жестокость страшная, да и не только видимо поэтому. Расправы с бунтовщиками были ужасными: булавинцам секли руки по локоть, а ноги по колено, и потом вешали. Многих после орущих пыток ещё раз зверски пытали и уже замученных в смерть просто подвешивали.

Атаманов Тимофея Щербака и Никиту Колычева четвертовали, приставив их без рук и ног, ещё живых, на колья. Лишь Дарью с наследником от Щербака в чреве, в тот день в городке Донецком никто не наблюдал, да не до этого тогда и было.