— Ох, девки бедовые, — ворчал дед Тихон, теребя седую бороду, — вона вить что тута, опять, небось, про лешаков выведывать притопали… А? Ладно, что вы… Сказку вам какую? Слушайте, коли так.

Возле дальнего болота, куда и птица гнездиться залетать боится, где растут полуметровые красавцы мухоморы, куда даже лоси не заходят в буреломы сбрасывать свои удивительные рога, состоялось сборище или свалище, нет, скорее плановый сход силы лесной, обитающей в близстоящих лесах. Это были обычные лешие. Да-да, для нас невозможные по своей сути существа, но в пределах леса - привычные жители.

Пожалуйста, вам: дубовики – лешие, обитающие в дубраве и представляющие из себя наиболее продвинутых лесовиков на всю их колдовскую голову. Далее, на низстоящих ступенях лесной карьерной лестницы, если считать по волшебной главности, следуют ельники, потом сосновики, берёзовики, осиновики и, наконец, опушки. Опушки - самые низшие чины из состава леших. Они, как правило, все молодого возраста, обитающие основательно на опушках любого леса.

Верховодит тута мерзкий трухлявый пень, имеющий в лесном мире наибольшую волшебную силу. В настоящем обличии его на самом деле никто и никогда не видел, даже сами лешие. Вытаращенные безбровые глаза. Нос – отвратительная здоровенная отвисшая со лба груша и рот с пухлыми зелёными губами, растянутым во всю метровую половину пня. Можно было бы сказать, что от ушей и до ушей, но их как раз и не было. Только по бокам две осквернённые муравьями дырки. Зубов не видно, но зато язык – это что-то вон выходящее. Мясистый и противный высовывается он на любую длину, по усмотрению хозяина. В спокойном состоянии язык с особым колдовским чувством теребит нос-грушу, который всякий раз, с неизгладимым постоянством пытается попасть в огромный рот. У всех леших, кстати, наиглавнейшую волшебную силу имеет хвост, а у их предводителя - беспримерно вездесущий противный язык.

Если говорить про хвост, то это обязательное правило для любой лешачьей силы, но и у некоторых людей он тоже имеется. Вот, к примеру, рождается ребёнок, совершенно без хвоста, без него же и развивается, ходит в школу, влюбляется, оканчивает институт. Он работает, пишет диссертацию, даже в депутаты баллотируется, потом бац и… хвост прицепимшись. Хвост не мешает ни есть, ни спать, даже сидеть на стуле, например, чиновничьем. Но ведь ещё что-то осталось в глубине души, совестливое какое-то и человек с окаянным отростком получает несильное, а всё же переживание. Он начинает предпринимать определённые действия, чтобы скрыть наличие всё более растущего хвоста, которого, по его же мнению, не должны простить окружающие люди. В конце концов, этот взрослый человек с великим и чрезмерным усердием приобщается к церкви. Он крестится после каждого «Аминь» и делает внушительные взносы на обустройство настоящего и вновь строящегося храмового заведения. Однако всякий раз, предпринимая очередную такую попытку, этот добрый дядя озадачивается взглядами своих, хотя бы помощников, что хвост никуда не ушёл, не исчез, не испарился. «Да и чёрт с ним», — думает уже этот пресытившийся господин. С течением времени ему становится плевать на всех и всегда потому, что богатство прикрывает любой хвост, который тянется уже в открытую, вывалившись из штанов...

В дань уважения к своему великому и ужасному предводителю, а без уважения никак, языком слижет из жизни и все дела, лешие к главному хозяину леса обращались: «Ваше высоко пень светлое величество», сокращенно – пеничившство. Но и в сокращённом варианте мало кто мог выговорить эту дрянь несуразную и потому приходилось тратить много слов.

Пеничившство важно восседал на троне, сооружённом из коряг, и водружённом на возвышении от других представительских мест. Глаза – тарелки на коряжьем фоне не смотрели, не созерцали, они с удивительной способностью оптического пылесоса втягивали внутрь своих возможностей всё, что попадало в поле их зрения. Поступившая информация перерабатывалась в доли секунды где-то там внутри и срочно выдавалась на кончик колдовского языка, который самостоятельно, без всякой другой руководящей силы, действовал так, как решил, как вздумается, как взбрендит. Но это на первый взгляд. На самом деле - на основе лесного закона, сдобренного удивительными правилами лесной системы.

На сходе главный дух леса выдал в свет:
— А ну-кась, Филька, подь сюды!

А Филька, надобно вам сказать, самый малой был из леших и преподавали ему науку лесную все, кому ни лень.

— Возникла у меня в одночасье очередная мысль наимудрейшая, воинство моё лесное. Давеча лежал, да думку разумел и вот додумался: давненько мы не испробовали человечьего житья-бытья. Ага, это точно, как снег белый в зимнюю пору. А Филиппка шустёр не по годам. Отправить его надоть, чтоб наследил малёха в деревеньке людской, да взял на примету придумки ихние новые, направленные супротив нашего лешачества… А?

— А чёй-то его-то? — заголосил неугомонный ельник-Макар. — Важный пан, Фикулька ентот?

Но Макар тут же и умолк, получив во весь свой открытый рот огромный мухомор.

— Пущай испробывает, пущай умища-то и набирается в опытной стадии. Я вам так скажу, господа лешие, — говорил Евграф с искренней отцовской любовью, обращаясь уже к собственному сыну: – Филипп Евграфьевич вполне подрос и способен оказать посильную помочь нашему лесному обчеству.

Все лесовики проголосовали «ЗА», один только Макар поднял скрещённые над головой руки-крюки, что означало - воздержался. Он пытался ещё раз вставить своё свободное демократическое слово, но в долю секунды умолк от новой порции мухомора.

— Нынче, Филиппушка, почивать извольте, — наказывал самый главный, — а вот к завтрему, ежели вёдро, милости прошу к человечьему шалашу за добрыми делами. Постарайся влиться в их коллектив безмозглый и поможи… Да доложи нашему нетерпению. И вот тебе ещё одно пока что напутствие: остерегайся чёрных петухов, а особливо собак с чёрными кругами вокруг глаз.

Филипп Евграфьевич по молодости своей был ещё только в самом зачатке колдовской деятельности. Поэтому не мог он превращаться во что вздумается, мог только быть невидимым. Сообразительный малый, недолго думая, пришёл ко мне за советом. Тут я Филиппке и подсказал, где до дела доброго добраться.

С полгода, наверное, у одной жительницы с Выселок в избе печка дымила. Это сейчас у всех газ с водопроводом, а тогда… Софья Павловна, надобно вам сказать, обаятельная женщина. А в ту пору была - просто красавица. Долго я к ней тропку-то топтал… Ну да ладно, ближе к делу.

Печник, прозвище по фамилии – Кострома, не раз в дом к Софье Павловне хаживал. Покрутит там, потопчется, выпьет, закусит, да ещё и денег стребувает, женишок. В женихи набивался, стало быть. Во, дела… А печка как дымила, так и дымит. «Ты, - говорит, - зови, ежели что». А это «что» сразу после ухода евоннова наступало. Как на грех других печников в округе днём с огнём не сыщешь.

Вот Филька-то - тут как тут, да и я при подмоге по случаю оказался. Знавал я лешаков-то, уж сказывал.

— Смотри, окаянный, делов-то натворил… — говорю в ту пору Костроме.

— Чаво опять не так, — поморщился печник, — обычное дело.

— Софья тебе не говорила? — перешёл я на шёпот. — Вить вона – домовой туточки проживал. А теперь осерчал, бедолага, и в трубу перебрался… Заткнул, стало быть, отверстие из-за плохой работы, проведённой давеча. А ты всё мучаешься, бестолковишься по напрасному.

— Знаете, мил человек, дурака-то из меня не надо делать, — завопил Кострома, — я вить туточки не хухры-мухры… Я, можно сказать, того… Лицо ответственное, на государственных должностях даже, ежели что…

— Эй, ты здеся? — постучал я по печке.

— Кто зовёт? — неожиданно сверху из печной трубы раздался голос.

Софья Павловна заморгала глазами и сделала шаг назад. Кострома глазами не смог моргать – он их выпучил и назад три шага сделал, стараясь быть поближе к выходу.

— Нет уж, погоди, дядя, — взял я печника под локоть, — не торопись, должность государева. — И опять постучал по печке: — Вот привёл мучителя твово на растерзание…

— Знать яво не желаю, — отвечал Филька из трубы.

— Свят, свят… — забормотал печник, — кто говорит-то?

— Я с энтим прохвостом, — продолжал домовой, — разговаривать не желаю. Я ему лучше такую гадость сотворю, чтоб ему…

— Господи, спаси мя грешного, — вертел головой во все стороны Кострома, — за что ж гадость-то? Я вить того… Работаю завсегда справно, ежели под руками кирпич нужный какой и глина сподручнова качества...

— Всё… Терпенья нету, — взвыло с чердака, — щас из трубы вылезу и его туда упрячу, а далее - домой к нему жить пойду. Ужо договоримся о жизни хорошей.

— Стой! — заорал Кострома. — Погодь! Ты только этова… Не горячись покамест. Щас всё починю, ничего дымить не будет.

— Починишь?

— Починю…

— Без денег?

— В момент сделаю…

— И те деньги отдашь, что намедни брал ни за что?

— Клянусь! Вылазь, что тебе в трубе-то? Затор лишний ни к чему…

— На припечке посижу покамест. Время пошло…

— Ведь это не домовой, а бандит какой-то, — ворчал печник, немедленно приступая к работе.

Сделал всё… - перестала дымить печка на вовсе. Только этим дело не окончилось, пришлось Костроме пройтись по всей в деревне и в каждом доме побывать по печной надобности. Даже, если кто и не просил, он всё равно смотрел, взглядом оценивал и вновь принимался за работу.

Двух недель не прошло, с утречка появился печник у Софьи Павловны. Поздоровался… Прошёл к печке и обиженно спросил:

— Ну что, доволен таперича?

Никто ему не ответил, Филька-то уж давно в лесу был и доклад делал о проделанной работе по добрым делам, при первом своём опыте на должности домового.