Его отец был дровосеком. И дед его был дровосеком. И сам Эрих, хоть и закончил с отличием школу, так ничему другому, кроме как валить деревья, в жизни не научился. Семейные традиции – это, говорят, святое. И хотя по планете уже маршировал двадцать какой-то век, в маленькой деревушке на краю леса время словно остановилось. Ее жители по-прежнему топили печки дровами и знать не хотели ни о чем ином. Разве может сравниться тепло сгорающего дерева, говорили они, его мягкий, приятный запах и солнечный свет камина с самым расчудесным центральным отоплением? Так что Эрих трудился, не покладая рук.

Вот только уродился он не в отца и не в деда – простых людей, не привыкших слишком много думать. А Эрих, вышагивая с топором по светлой просеке, размышлял о том, о сем. О своей семье – жене и маленькой дочке, которые хоть и не едят древесину, кормятся от лесных щедрот. Зеленый простор кудрявится пестрыми кронами и кажется бескрайним. Океан не вычерпать по капле. Так и лес – неиссякаемый родник с живой водой.
Он думал и о том, почему солнце, как челнок, вышивает колдовские узоры – золотыми нитками по синей глади. Все новые и новые. И не кончается ни золото, ни лазурь, ни волшебство. И почему у дерева душа легкая и прозрачная, как изумрудное облачко. Она соткана из света, нежности и печали, из крупинок дождя и многоцветья радуги. Она – само совершенство.

Эрих знал, что срубленные деревья снова вырастают в раю. И все равно ему было страшно, и больно, и стыдно лишать их жизни. Поэтому каждый раз перед тем, как поднять топор, он подолгу разговаривал с ними. Обняв мудрую осину, или крепкий дуб, или легкомысленную березу, или гордую сосну, стройную, точно корабельная мачта, он рассказывал им о долгой зиме, о мужчинах, женщинах и детях, сидящих перед горячими печками, о силе и милости огня... Он выбирал еще не дряхлые, но пожилые деревья, в которых угас молодой задор. Усталые и грустные, со множеством зарубин на крепких стволах. С проеденным жучками сердцем. Те, чьи корни еще цеплялись за каменистую почву, но ветви уже тосковали по другому солнцу. Эрих просил их о даре, и они соглашались. Жертва во имя любви – что может быть лучезарнее? И долго еще над свежим пеньком дрожало тонкое белое сияние. Неземной, загадочный свет.

Только одна старая рябина не хотела умирать. Хоть и была она кривой и наполовину высохшей. Так, что с левой стороны торчали голые, слепые сучья, а с правой – красные ягоды горели рубинами. Она росла на поляне, в окружении сосен – хоть и отдельно от них. Поэтому никто ей не мешал расправлять ветви и тянуться к солнцу, радоваться и жить. Она хотела мечтать и цвести, и качать птенцов на своих плечах. Любила утренний воздух с ароматом смолы и хвои, и чистые, акварельные переливы заката. Вы скажете, что деревья не ощущают запахов, не видят красок. Но эта рябина была не совсем деревом – а скорее, человеком. Пусть и в древесном обличии. Она рассказывала Эриху удивительные истории, те, что нашуршал ей дождь, наиграл на золотой арфе шаловливый ветер-менестрель, напели перелетные птицы. Она поила его горьковатым напитком – рябиновой росой. Горечь врачует сердце. И понемногу Эрих заметил, что думает о ней уже не как о дереве, которое можно или нельзя срубить, а как о друге. Он думал о ней, как о близком, дорогом существе.

И так получилось, что Эрих любил женщину и заботился о ребенке. Он познал и страсть, и нежность. Но только в этом лесу он впервые ощутил, как соприкасаются две души без участия тела. Рябина согревала и утешала. А он поливал ее в знойные дни водой из маленького, заболоченного озера. А когда вокруг полыхали лесные пожары, он лежал в постели без сна и душными грозовыми ночами молился за подругу. Чтобы хранили ее ангелы от молний и гнева небесного. Он даже отдал ей свою ладонку-оберег, подаренную мамой. Просто повесил серебряный кулон на ветку и заслонил листвой, чтобы не блестел ярко на солнце, смущая вороватых птиц.

А где-то в мире грохотала война, и подступая все ближе к маленькой лесной деревушке, ширилась и расползалась по планете, точно проказа. И деревья умирали, как солдаты, без слез и жалоб, и отправлялись в рай вслед за подстреленными на лету птицами и убитыми оленями, мертвыми зайцами и белками, и подорвавшимися на минах дельфинами, и замученными до смерти собаками. Только человеку в том раю не было места, потому что он предал свою Землю. А планета уже стала как спичечная головка, по которой стоит только чиркнуть другой спичкой – и она вспыхнет и сгорит дотла.

Однажды усталый Эрих прилег на моховую подстилку и заснул, и увидел рябиновый сон. Ему приснилось, что все деревья умерли, и люди тоже, и звери лесные, и птицы, и рыбы в озерах. И только старая рябина, его верная подружка, стоит посреди обугленной равнины.
- Что же вы наделали? - спросила она Эриха.
А он и не знал, что ей сказать.
- Вы чуть не погубили Землю, - качнула веткой рябина, и драгоценные ягоды блеснули на солнце, как серьги в ушах красавицы. - Ты знаешь, что без Земли не будет и рая. Не будет, вообще, ничего. И наоборот. Без рая нет Земли. Это как время и пространство. Как круговорот воды. Река зарождается в камнях, а впадает в море. Море испаряется и проливается дождем, и уходит в камни, давая начало рекам. Время, как змея, кусает себя за хвост. И все возвращается на круги своя. Земля и рай – вот две ипостаси вечного.
- А как же ад? – удивился во сне Эрих.
- Ад у вас в головах. Вернее, был. Но ты спас меня, а я спасу твой дом. Смотри. – Он взглянул и увидел, как из мертвой земли пробиваются робкие зеленые побеги. Не только рябиновые. Юные клены, березы, дубки и какие-то вовсе не известные растения пробивались между черными камнями и устремлялись ввысь, жадно глотая солнце. – Я выращу из своих корней новые деревья. И новое, мудрое человечество.

Эрих проснулся, и вокруг шумел райский лес. Скакали белки и пели зимородки. И деревья словно парили над изумрудным мхом в призрачной голубой дымке. Только старая рябина куда-то исчезла. И все тропинки заросли густой золотистой травой.