Входя в лес, я всегда задерживаю дыхание. Как будто ныряю в глубокую воду. Там все иначе: звуки – отчетливее и звонче, воздух – прозрачнее и даже в жаркий летний день пахнет свежестью, сыростью и прелой листвой, а солнечные лучи как будто пропущены сквозь витражное стекло. По лесу нельзя бежать, и не только потому, что можешь споткнуться о ветку или корень. Нельзя вламываться в него шумной компанией, громко разговаривать, смеяться и петь. А уж тем более – сквернословить. Вы же не ведете себя так в Божьем храме? А лес – это гораздо трепетнее, волшебнее и прекраснее, чем любой храм. Это живая сказка. Можно бродить по его тропинкам или вовсе не разбирая тропы – медленно, распахнув глаза и остановив мысли. Не смотреть – а созерцать. Вслушиваться, дышать, растворяться в птичьих голосах, в грибных ароматах, в лесном свете. Он чистый и первозданный – зеленый, небесно-голубой, рыжий, как хвойная подстилка, или червонно-золотой, осенний, мягкий... А уж если белый – то сильный и яркий, как блеск ангельских крыльев, как сияние истины. В белом свете заключены все остальные цвета и оттенки. Зима баюкает под снегом весну – чудо жизни и цветения, ручьи, зелень, тонкие и еще бледные после долгого сна ростки, солнечные лютики, фиолетово-розовые медуницы и хрупкие голубые пролески. Белый свет тает – и растекается радугой, одевая землю в нарядное разнотравье.

Но в этом году зима выдалась странной. То снег, то морозец – совсем легкий, несерьезный, то оттепель, дожди, слякоть, талые проплешины в ломкой белизне, а то и вовсе – ледяная каша под ногами. И черные, усталые от собственной наготы ветви над головой. Беззащитные, мокрые и дрожащие на стылом ветру. Мне бы и в голову не пришло в такую погоду взять с собой в лес ребенка, но я обещал дочке «нарядить елочку», и она целую неделю с нетерпением ждала этого дня. Мы приготовили пакет старой мишуры, серебряный «дождик», раскрашенных вручную деревянных рыбок и пару шишек с облезшей кое-где позолотой. Новые игрушки жена запретила брать – жалко, они ведь денег стоят. А эти все равно – только выбросить. Я пожал плечами. Какая разница, старые или новые. Рождественскими побрякушками забиты две полки в шкафу, их некуда девать, а мы все покупаем и покупаем. Как сороки, жадные до ярких безделиц.

Зачем, спросите вы, наряжать елку в лесу, если дома уже стоит одна – стройная искусственная красавица, почти как настоящая, но с длинными пластиковыми иголками, вся в разноцветных огнях и сверкающих гирляндах. Но для дочки наш поход был веселым приключением, а для меня – днем памяти. Можно даже сказать, своеобразным юбилеем.
Ровно тридцать лет назад, я похоронил в лесу свою любимицу – белую персидскую кошку Принцессу. Я зарыл ее в снег под маленькой елочкой, в глупой надежде, что весной моя бедная мертвая Принцесса оживет, как оживают в тепле травяные корни, грибницы и спящие во мху жуки. А потом украсил крохотное деревце оставленными кем-то разноцветными шарами и долго стоял по колено в снегу, щурясь от стеклянного блеска и вытирая бегущие по щекам слезы. В тот страшный день я не просто потерял родную душу – я потерял целый мир. Единственное, как мне тогда казалось, живое существо, любившее меня. Добрую и мягкую кошку-подушку, в чью пушистую шерсть я мог зарыться лицом и выплакать без остатка свое детское одиночество. Кому я мог прошептать на ушко любую тайну. Вы будете, наверное, смеяться. Но я, давно уже взрослый человек, муж и отец, по-прежнему тосковал по своей Принцессе. Первая кошка – как первая любовь. Она не забывается.

Я вел дочку за руку. Лара еле поспевала за мной, хлюпая по раскисшей тропе резиновыми сапожками – пока та не сузилась и мы не остановились. Потом, спустя несколько минут, снова осторожно двинулись вперед, уже гуськом. Сначала дочка, а я за ней, приноравливаясь к ее коротким шагам. Но пока мы стояли – мы слушали лес. Капала с деревьев вода. Журчали, вскрывая тонкую снежную корку, холодные родники. Все вокруг – кусты, черные и растрепанные, как вороны спросонья, березы с тонкими мокрыми ветками, высокая рыжествольная сосна и юная поросль у ее корней, островки снега и мха, даже земля и небо – все таяло, струилось, текло, сочилось талой влагой, звенело и шептало.
- Папа, - взволнованно спросила дочка, тронув меня за рукав, - это та самая елочка, да? Которую ты наряжал в детстве?
Я чуть не рассмеялся. «Та самая» за тридцать лет, наверное, вымахала метров на пятнадцать, а то и больше, и хорошо, если мы сумеем дотянуться хотя бы до нижних ветвей.
- Мы скоро придем, малыш, - успокоил я Лару, - уже немного осталось. А это не елочка, а сосна.
- Жа-а-алко, - протянула дочка, осторожно поглаживая колкие веточки совсем крошечного деревца. – Она такая красивая!
И это была правда. Пушистая малютка, взрослому человеку по колено, сверкала под лучами скупого зимнего солнца, вся серебряная, осыпанная крохотными капельками воды. Настоящее чудо. Почему бы и не нарядить сосну? Но я упрямо мотнул головой.
- Пошли, Лара.
Она покорно засеменила дальше.

Я давно не забредал в эту часть леса. И не потому что боялся наткнуться на останки несчастной кошки. Я искал их по весне – и не нашел. Оттаявшее с приходом тепла кошачье тельце исчезло – и я заставил себя поверить в сказку. Хотя в глубине души понимал, что скорее всего его растащили какие-нибудь звери. Или лесник подобрал и выкинул. Так или иначе, но я не хотел тревожить свою боль, и та понемногу слабела, зарастала крапивой и лопухами, пока не превратилась в маленькую червоточину под сердцем. С ней я и жил – с тех далеких дней и до сих пор.
В лесу много кривых тропинок. Но то самое место я узнал бы из тысячи. Не спрашивайте меня, как. У сердца свой компас, который никогда не ошибается. Вот только ни пятнадцатиметровой ели, ни молодых ее потомков мы с Ларой не увидели. Ельник пропал, словно его и не было, лишь торчал криво, окруженный равнодушными березами, толстый и уже потемневший еловый пенек.
Я стоял, растерянный, не зная, что сказать дочке. Но она, не по годам чуткая, заглянула мне в лицо и все поняла. И прикусила губу, чтобы не расплакаться. «Не хватало еще расстраивать ребенка», - думал я, глубже запихивая руки в карманы. Висевший на сгибе локтя пакет с мишурой и другими игрушками вдруг сделался очень тяжелым, словно полным камней, и угловатым, неудобным.
- Пойдем отсюда, - бросил я Ларе каким-то чужим голосом. – Нет... погоди...

Конечно, ни мертвой кошке, ни срубленной елке ни к чему наши блестящие безделушки. Но перед глазами, точно наяву, мелькнула картинка из очень раннего детства. Папа склонился над открытой могилой и бросает в нее золотые украшения. Кольца с бриллиантами, серьги, браслеты, цепочки, тяжелые кулоны – они, кажется, стекают с его пальцев сверкающей солнечной водой. А у меня в голове копошится дурацкая мысль: «Мама была очень богатой. Вон у нее сколько золота». Я еще не понимаю, что такое смерть, но солнечная река, текущая в глубокую яму, вызывает смутную тревогу. Что-то неправильно. «Зачем?» - спрашиваю я отца. На что он, плача, отвечает, что ему они не нужны, а маме... Эти слова, не досказанные, повисают в воздухе, как сигаретный дым, а я делаю шаг вперед и чуть не падаю в могилу. Потому что вдруг понимаю, что мама, действительно, там, в деревянном ящике, на крышку которого падают сейчас все эти серьги, цепочки и кольца. Папа подхватывает меня в последний момент и передает в чьи-то руки, а потом меня уносят в машину...
Наверное, золотых украшений не было так много, как мне увиделось, это какое-то искажение памяти. Или папа бросал могилу дешевую бижутерию. А может быть, вся сцена мне приснилась в одном из странных ночных кошмаров. Родилась в сознании, как ответ на вопрос, куда делась моя мама, почему она не рядом со мной, не любит, не защищает, не утешает, не рассказывает сказки. Ведь мамам все это положено делать. У всех ребят есть матери, а у меня только Принцесса. И я принялся сочинять сказки сам – о том, как злой колдун, а может, и добрый волшебник превратил мою маму в белую кошку.

- Папа? – тихо пискнула дочка, и я очнулся от сна наяву.
- Да, милая, - я торопливо раскрыл пакет и вытянул из него длинный пучок серебряного «дождя». – Елочки нет, но это не страшно. Нарядим-ка с тобой пенек.
И мы это сделали. Обмотали его гирляндами, на крошечные сучки и неровности коры прицепили за ниточки деревянных рыбок, а на темный срез водрузили три самые крупные позолоченные шишки. Еще четыре – поменьше, воткнули рядом в мох. И, как невесту фатой, обернули бывшую елочку блескучим «дождиком». Приунывшая сперва Лара захлопала в ладоши.
- Здорово получилось!
- Да, - согласился я, - неплохо. Давай немного полюбуемся и пойдем домой. Ты не промочила ножки, милая?

Я уже повернулся, чтобы уходить, когда заметил краем глаза какое-то едва уловимое движение, и куча подтаявшего снега чуть поодаль шевельнула длинным пушистым хвостом. Снежная кошка, а может, и не кошка, опустив голову, пила из студеного ручья.
- Принцесса! – позвал я беззвучно, одними губами, но она услышала и, подняв плоскую морду от воды, навострила уши.
Сверкнули сквозь белоснежный мех изумрудные глаза. Несколько долгих секунд мы смотрели друг на друга, настороженно, но без страха. Как два заплутавших странника, мы встретились на краю вечности, в невозможном – и в то же время самом что ни на есть правильном – месте. И червоточина в моем сердце затягивалась, словно каждая из этих драгоценных секунд капала на нее целебным бальзамом, пока боль окончательно не стихла. Принцесса не подошла ко мне. Она больше не была моей кошкой. Она теперь – дитя леса.

На обратном пути я думал о ней, и о маме, о своем не очень-то счастливом – и все-таки волшебном детстве, и что-то внутри меня словно оживало, очищаясь от грязи и шелухи, и даже начинало потихоньку сиять. И Лара улыбалась, сжимая мою руку тонкими, теплыми пальчиками. Она не видела снежного зверя у ручья, не слышала моих мыслей. Ей просто понравился наряженный пенек.