У меня есть странная привычка. Ранней весной, когда на проталинах начинают распускаться желтые, белые и фиолетовые крокусы, а из-под мокрой лесной подстилки пробиваются хрупкие колокольчики белых и голубых подснежников, я кладу в карман смартфон и отправляюсь бродить по лесу. Но не просто так. Я фотографирую весенние цветы. Из года в год одно и то же, и все-таки каждый раз – по-разному. Маленькие композиции. Группка диких нарциссов у родника. Золотистый крокус посреди тропинки – как пятно солнечного света, яркое и теплое. Припорошенный запоздалой снежной крупой морозник. Полянка сиреневых примул. Синий ручеек пролески. Первый подснежник и островок талого льда, рыхлого, ломкого, почти прозрачного. Рождение и смерть. Все преходяще. Течет, меняется, расцветает, чтобы снова увянуть и, сжавшись с приходом осени до размеров луковицы, перезимовать под снегом. Снимки в телефоне – всего лишь картинки, но кажется, что они пахнут свежестью. Они благоухают лесом и солнцем, радостью, весной. Тонко – до головокружения.
Я не фотохудожник. Даже не любитель. Я лишь пытаюсь удержать все, что представляется мне красивым, важным или забавным, достойным хотя бы крошечной запятой в книге вечности. И я ставлю эту запятую, снимая на мой дешевый смартфон птиц и птичьи гнезда, деревья, утонувшие во мху, и деревья, опрокинутые в озеро, ольховые шишки на воде, желтые осенние листья и соседских кошек. Но первоцветы... это другое. Однажды они спасли мне жизнь, распустившись на снегу посреди зимы, в десятиградусный мороз. Как? Погодите, я расскажу все по порядку.

Можно ли собрать по каплям любовь? Или счастье? Восторг? Нежность? Душевное тепло? Закупорить все это в бутылку и отложить про запас, настаиваться, как хорошее вино? Чтобы потом, когда станет холодно, откупорить драгоценный сосуд и согреться его содержимым. Вряд ли... Я не пробовал, но уверен, она выдохнется, эта смесь, улетучится сквозь любую пробку. Есть чувства столь мимолетные, что их не сберечь даже в памяти. Разве что смутную их тень, сон о сне. Так для чего же я ловил своим телефоном разноцветные брызги весны? Я и сам не знал. Когда-то он был полностью забит фотографиями маленькой дочки и рыжего кота. Но Лара выросла и уехала за сотни километров от дома, а Симбы уже давно нет в живых. Никого из моих любимых нет рядом со мной.

Мне слегка за сорок, а у меня уже все позади. И нет ничего, что согрело бы душу. Семьи, которая, вроде бы, и есть, но так далеко, что ближе, наверное, тот свет. Звонкий Ларин голос в телефоне и слегка сварливый – жены, две тонкие нити, что все реже связывают нас. Я не звоню им, своим родным девочкам, но не потому, что не люблю их или мне нечего сказать. Слов так много, что они комом встают в горле, и я никак не могу их ни проглотить, ни выплюнуть. И подавленно молчу. А почему не звонят они... Не знаю. Наверное, просто не хотят. Им хорошо вдвоем, без меня, а мне без них плохо. Очень плохо.

Я живу и в то же время как будто не живу. На работе ко мне относятся как к функции. А на улице прохожие отводят глаза. Мне перестали улыбаться соседи, только скользят пустыми взглядами, похожими на рыбьи, словно не человек перед ними, а дерево или куст. Я как будто очутился внутри огромного пузыря, полного сырого тумана, из-за которого другие люди не замечают меня, а я почти не вижу их.
Летом я еще кое-как держался и даже пытался карабкаться наверх, хоть и чувствовал себя призраком среди живых. Ухаживал за садом, вскапывая клумбы и вырывая сорняки – но он лишь сильнее зарастал крапивой. Расчищал дорожки, но ночной гуляка-ветер забрасывал их снова палой листвой. Хотел сделать альпийскую горку, и сложив, как надо, камни, посеял между ними цветы – турецкие гвоздики, флоксы, садовые васильки, космеи. Я предвкушал их красоту – разноцветную, радужную, легкую, как облачко на ветру. Но взошли только два хилых стебелька, да и те вскоре завяли. Казалось, сама земля отшатывалась от моих рук, не желая принимать брошенные в нее семена.

Зимой стало еще хуже. Я равнодушно смотрел, как за окном идет дождь, потом снег, и быстро тает, превращаясь в грязные лужи. Потом снова дождь. Он отстукивал ритм по карнизу, шелестел на крыше, стекая по черепице в оцинкованный водосточный желоб, и шептал мне в уши чьи-то имена. Но я стискивал голову руками, не желая слушать и слышать. Он журчал, капал, лился, падал в холодную слякоть. Нудный и бесконечный, как на какой-нибудь фантастической планете дождей. Но еще безрадостнее был мой собственный, внутренний ландшафт. Помимо плохой погоды в нем царили вечные сумерки. Не белый день, не ночь с яркими звездами, а сплошная унылая серость.

После рождества грянули, наконец, холода. Минус пятнадцать – небывалые для наших краев морозы. Казалось, даже небо застыло, покрывшись тонким синим льдом, и солнце вмерзло в него, и облака. Но снег, как белый мех, укутал озябшую землю. И ранним воскресным утром я отправился в лес, на свою последнюю прогулку. Если вы подумали сейчас, что я суицидник, то уверяю вас... нет. Я не собирался кончать с собой в привычном смысле слова. Но я разрешил себе уйти и не вернуться. Смерть от холода – легкая смерть. Во всяком случае, так пишут в книжках. Впрочем, лукавят – ведь тот, кто прошел этот путь до конца, не вернулся и не рассказал... Что ощущает человек перед тем, как перешагнуть черту? Может быть, ничего. Просто соскальзывает из одного сна в другой. А может, такое вселенское страдание, что и сказать невозможно. Однажды я уже засыпал в зимнем лесу и чуть не замерз до смерти. Спасло меня чудо, а точнее, невероятное усилие воли. Я сам, как Мюнхаузен из болота, выдернул себя из гибельного оцепенения. Но тогда мне было для чего жить, или казалось так. Я ждал любви и надеялся на счастье... А что теперь? Моего ухода, думал я, никто и не заметит. Не встревожится и уж тем более – не заплачет. Я даже не песчинка на ладони мироздания, песчинки – они прочные, почти вечные, им ни ветер не страшен, ни огонь, ни ливень. А я крохотная снежинка, ломкий ледяной кристаллик, которому суждено растаять по весне.

Хрустел под ногами снег, сухой и рассыпчатый, как мука. И такой же – яркий и колючий, обжигающий холодом, падал на меня с деревьев. А я шел, не разбирая дороги, и снег таял на лице, превращаясь в слезы. Хотелось уйти как можно дальше, заблудиться и пропасть. Я гулял по этим местам с самого детства и, кажется, исходил их вдоль и поперек. Но это иллюзия, что лес можно изучить, как собственный дом. Броди по нему хоть сотню лет, он все равно будет открывать для тебя новые пространства, новые миры.

Я очутился в мире мороза и солнца. Небольшая полянка, с торчащей кое-где из-под ровной белизны сухой травой. Низкие елки под снежными накидками, как гномы в меховых шапках. Береза, похожая на бабушку в пуховом платке, согнувшаяся низко, будто ей вступило в спину. Белый свет снизу и золотисто-голубой сверху. Снег, небо, облака – все перемешалось и сверкало так ярко, что хотелось зажмуриться. Я так и сделал, и тут же земля ушла из-под ног. Я покачнулся, зависнув на секунду то ли в падении, то ли в полете, и мягко осел на снег.

Так и сидел, иногда открывая глаза и впуская в них солнечные блики, и думая о всякой ерунде. О кусте шиповника, который хотел пересадить следующим летом. Он вырос в узком месте – и ему тесно. О тетради со сказками, забытой на письменном столе. Почему я не сжег ее и не выбросил? Впрочем, ведь именно это с ней сделают другие, так что какая разница. О ничейной кошке, которую я изредко кормил. Наверное, она придет завтра или послезавтра на мое крыльцо и будет ждать. Не дождется и отправится выпрашивать еду у соседей. По белой тропинке протянется узорная стежка ее следов... О жене и дочери я почти не вспоминал. Я думал о них неотрывно весь прошедший год, а сейчас они просто стояли рядом – прозрачные и зыбкие, точно дыхание на морозе – и смотрели, как я умираю.

А потом у меня защекотало в носу. С трудом разогнув непослушную руку, я полез в карман за платком и случайно выронил телефон. Каким-то чудом он включился. Собственно, ничего странного в этом не было – смартфон у меня не запаролен, но почему-то сама собой открылась галерея фотографий, тех самых весенних цветов, которые я так прилежно снимал последние годы. И вдруг они все высыпались на снег, как из опрокинутой корзины. Крокусы, подснежники, нарциссы, примулы, одуванчики, тюльпаны... Словно стая разноцветных птиц опустилась на лесную поляну. Я не верил своим глазам. Может, это сон? Предсмертный бред? Но нет, они были реальными. Живыми. Я мог их пощупать, положить на ладонь и ощутить нежность их лепестков. Мог уловить в морозном воздухе тонкую ниточку цветочного аромата. В моей внутренней вселенной всходило солнце, расплавляя уныние и страх своими горячими лучами. Серый пузырь лопнул, и в мой, казалось бы, безвозвратно оглохший и ослепший мир хлынула музыка света и красок.
По телу волной прошло живительное тепло. А вместе с ним – боль. Но как и тепло – животворящая. Так оттаивает сердце. Знаете, как это бывает? Когда вам плохо, тяжело, холодно... и все-таки очень хочется дожить до весны. Надо обязательно дожить до весны! До настоящей. Чтобы эти первоцветы не толпились, плоские и мертвые, в памяти смартфона, не умирали на снегу, а распускались по всему лесу. Чтобы вся земля цвела и пела, одевшись в радость.

Я знал, что уже не умру. И что в небесах что-то стронулось с места, растопленное моим внутренним солнцем, вскрылось, как вскрывается лед на весенней реке, а значит, и в моей жизни все теперь пойдет по-другому. Валявшийся неподалеку смартфон вдруг зазвонил. Мне пришлось лечь на снег, чтобы дотянуться до него.
- Александр Штерн, - назвался я, даже не гадая, кто это может быть.
Конечно, кто-то с работы. Или телефонная реклама?
- Что? Кто? – растерянно пролепетал женский голос. А что в нем прозвучало... изумление... страх... радость... недоверие? Я так и не смог до конца понять. – Извините, я ошиблась... Я...
Она словно задохнулась, судорожно втянув в себя воздух. И замолчала.
Я узнал ее сразу. По каким-то особым интонациям, не стершимся за тридцать с лишним лет. Лиза, смешная девчонка из моего далекого детства, веселая, зеленоглазая и, кажется, немного влюбленная в меня. Господи, как давно это было. И в то же время – как будто вчера. Змея времени в очередной раз, извернувшись, укусила себя за хвост, а я затаил дыхание, не смея надеяться, и все-таки... Может, пришло время открыть чистую страницу?
- Нет, Лиза, - сказал я твердо, - ты не ошиблась. Это, правда, я, Алекс. Давай поговорим.