Я, конечно, не писатель. Так, дилетант. Пишу кое-какую фантастику про разноцветных марсианских человечков, планету хищных цветов, венерианских собак и тому подобную ерунду. Чем дальше от Земли и от правды – тем лучше. Вернее, раньше писал и даже публиковал в социальных сетях. Бывало, что кому-то нравилось. Кто-то даже хвалил мою писанину и делал репост. Но большинство читателей кривилось – что за слащавая белиберда, аж зубы сводит, как от патоки. От твоих сказок, говорили они презрительно, можно получить сахарный диабет. А что поделать. Я не люблю печальные развязки, мучения и слезы – пусть и выдуманных персонажей. Я, вообще, плохо переношу боль – как физическую, так и душевную. Душа – ведь такой же орган, хоть и не понятно, где расположенный и на что похожий, но болеть он может не меньше, чем пораненная рука или нога. Только в отличие от тела, на нее не наложишь бинты или целебную мазь. И резать иногда приходится без наркоза, по живому. И не закричишь, не пожалуешься. Терпи, стиснув зубы, ведь люди вокруг не видят твоих ран, не понимают, как тебе худо, и сочтут тебя истериком, если вдруг не выдержишь и заплачешь.
Так что, я не хотел кромсать тупым ножом души читателей, да и свою собственную, и любую грустную историю приводил к счастливому концу. Никаких трагедий! Только хэппи энд! В мире и без того хватает страданий. Поэтому в моих сказках у самых отъявленных негодяев внезапно пробуждалась совесть, и те, охваченные раскаянием, исправляли ими же причиненное зло. Или на выручку главным героям в последний момент приходили невесть откуда взявшиеся друзья, возлюбленные или союзники, а то и вовсе какие-то посторонние люди. Или даже не люди. Ну, и что с того, что в жизни так не бывает. Или бывает, но очень редко. Ведь и собак на Венере нет. А поверхность Марса – сплошные безвидные пустыни, кратеры и вулканы. Ученые уже давно это доказали.
Пять лет назад, стылым и ясным октябрьским утром, я вышел из дома и встретил плачущего ребенка. Девочка из соседнего подъезда, худенькая и бледная, в ярко-красной куртке и с волосами, легкими, как ветерок. Обычно я проводил выходные за письменным столом. А к детям с нашего двора особенно не приглядывался, да и видел их редко. Но эта малышка еще до того случая пару раз попалась мне на глаза и запомнилась – наверное, своей особенной хрупкостью и еще тем, что все время гуляла одна, без подружек и взрослых. Звали ее то ли Леной, то ли Миленой, то ли Аленой или еще как-то... Она шла по улице с коробкой в руках, опустив голову и судорожно всхлипывая, а потом села на лавочку под облетающим кленом.
Я замешкался. Из спутанных волос девочки солнце и ветер плели золотые косички. На пегих газонах, как замороженный лунный свет, блестел тонкий ледок. Скамейка, наверное, холодная, почему-то подумал я и присел рядом.
- Что случилось? – спросил негромко, боясь испугать ребенка. - Я могу тебе чем-то помочь?
Девочка мотнула головой.
- И все-таки?
- Ее звали Бабочка, - всхлипнула малышка и показала мне коробку. Внутри лежал, уткнувшись мордочкой в картонное дно, крохотный мертвый котенок, белый, с черным пятнышком на спинке – действительно, похожим на бабочку – и одним черным ушком. – У нее был домик, там, - она махнула рукой в сторону кустов. – Я ее кормила... Играла с ней... Привязала бумажку на ниточку, и Бабочка за ней бегала... А потом стало холодно...
- Маленькие котята часто умирают, - заметил я осторожно, не зная, что сказать ей в утешение.
В голове сделалось до странности пусто, а сердце тревожно заныло. Я уже понимал, что расскажет девочка дальше. Она, конечно, хотела взять крошку домой, но отец или мать не разрешили. Аллергия, или новая мебель, или просто не любят животных. Старая история. А на детской душе теперь рубец на всю жизнь. Не скоро малышка забудет свою Бабочку.
- Она была такая забавная, - плакала девочка. – Так смешно муркала. И руки мне лизала! Я сначала думала назвать ее Лизой, но назвала Бабочкой. Из-за бабочки на спинке... Я так просила маму, можно взять ее к нам... можно... можно? Обещала, что буду каждый день пылесосить... Так что ни шерстинки на полу... Но она...
И много всего малышка говорила. И про любимую котенком сметану, в которой он мочил бородку, а потом так и ходил со сметанной бородой. И как он ел жуков, и как смешно прыгал за мухами, хватая на лету лапками, и как ловил бантик, привязанный за ниточку.
А я чуть ли не скрипел зубами, потому что тот странный орган под названием душа уже полыхал болью. Мне до слез было жалко и добрую девочку, и несчастного котенка, и еще многих и многих таких же девочек и котят, не понятых, не выслушанных, не обогретых и убитых равнодушием.
- Леночка...
«Хочешь, я сочиню твоей истории счастливый конец?» - чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык.
Когда-то бабушка меня поучала: «Если ничем не можешь помочь – лучше промолчи. Дай человеку выплакать свое горе».
Я понимал, что ни одна, даже самая прекрасная сказка не исправит беды, случившейся на самом деле. Время необратимо. Ни одну прервавшуюся жизнь не вернуть из-за последней черты. И разбитое в черепки доверие не склеить заново. Поэтому я ничего не сказал, а только слегка отодвинулся и смотрел на небо, пока в глазах высыхали слезы.
Я глядел в синеву, на размотанную в ней тонкую пряжу облаков, а холодный осенний ветер заносил нас троих алым снегом кленовой листвы – меня, маленькую златовласую девочку и мертвого котенка.
Я все-таки записал ту историю, в тот же день, как только добрался до своего письменного стола. Не для Лены-Милены, не для ее родителей или для кого-то еще... А, как ни эгоистично это звучит, лишь для того, чтобы унять собственную боль. Потому что после того разговора на скамейке мне стало плохо – физически плохо – и грудь сдавило так, что трудно дышать. Слово в слово повторив рассказ малышки про котенка Бабочку, я обрисовал парой фраз строгую маму, незлого, но рассеянного папу. Описал саму Леночку – смешливую и заботливую. И даже погоду – сперва теплые осенние деньки, прозрачные и сухие. Пронзительно звездные ночи. А потом – резкие холода. Белые горошины снега, летящие с морозного неба. Хрустящие листья и тонкий лед на газонах. И только конец я сделал другим, смягчив внезапно материнское сердце. Так что октябрьское похолодание счастливая Бабочка встретила под теплой батареей, на мягкой кошачьей лежанке. И с полной миской вкусной сметаны.
Обычно я пишу на бумаге, а затем переношу текст на компьютер. Или так и оставляю его в рукописи. И, знаете, под конец рассказа мне почудилось, что от исписанных листов словно поднимается свет. Яркий, теплый и золотой, как будто солнечный, хотя в комнате в тот момент горела лишь тусклая настольная лампа. Так или иначе, но мне стало легче. И боль, съежившись до размера спичечной головки, спряталась куда-то под сердце. Иногда она напоминала о себе чем-то вроде булавочного укола. Но не сильно мешала жить.
А весной... Вернее, это случилось в начале лета. Я встретил ту самую девочку, только слегка подросшую и – не одну. Вместе с подружкой она выгуливала на шлейке белую пушистую кошку с черным ушком и черным пятнышком на спинке. Формой пятно походило на распахнувшую крылья бабочку и было точь-в-точь таким же, как у погибшего котенка.
- Здравствуй, Леночка, - окликнул я свою маленькую знакомую. – Мама все-таки разрешила тебе завести кошку?
Девочка радостно кивнула.
- Разрешила! Если бы не мы, Бабочка замерзла бы насмерть... Зимой очень холодно! А она была такая крохотная! – прибавила Леночка и показала мне две свои ладошки.
Вот как... ее тоже зовут Бабочка.
Пушистая черно-белая кошка нетерпеливо тянула за шлейку, пытаясь лапой достать что-то в кустах. Обе подружки смотрели на нее с восторгом.
- Удивительно, - сказал я, не столько для девчонок, сколько высказал вслух свои мысли. – У нее точно такая же окраска, как у того котенка...
- У какого котенка?
- Ну, - я смутился, - того, первого. Который умер.
И черт меня за язык потянул? Для чего, мысленно упрекнул я себя, говорить такое ребенку? Но девочка подняла на меня изумленный взгляд. В ее глазах, ясных, как небо, читалось искреннее непонимание. И – ни следа печали.
- Никто не умер, - ответила она и махнула рукой, словно отгоняя набежавшую тень. – Вот Бабочка, она жива. Я нашла ее осенью в нашем дворе. И построила для нее домик из своего старого ящика из-под игрушек. Кормила ее колбасой и сметаной. А когда стало холодно, мы взяли ее домой.
Я отошел со странным чувством. Описанный мной хэппи энд как будто воплотился в жизнь, изменив прошлое. Но ведь такого не бывает! Это абсурд какой-то. Глупые сказки, в которые и ребенок не поверил бы, не говоря уже о взрослом человеке, вроде меня. А что же, в таком случае, произошло? Девочка Лена вытеснила из памяти грустный эпизод и забыла первую Бабочку? Нет, вряд ли. Подобное невозможно забыть, а тем более – так быстро. Или та осенняя встреча и разговор на скамейке под облетающим кленом мне приснились? Я скорее поверил бы в пророческие сны, чем в свою способность оживлять мертвых, пусть даже и котят.
И все-таки... В глубине души я знал, что это не выдумки, не сновидение, не детская забывчивость. Словно две истории лежали у меня на ладонях, и каждая была правдой.
Наверное, вы думаете, что открыв у себя странный талант, я начал пользоваться им направо и налево и помогать людям? Ничего похожего! Я испугался. И даже перестал на какое-то время сочинять свои фантастические небылицы. Правда, потом рассудил, что если до сих пор марсианские человечки на Землю не высадились, то едва ли это произойдет и в дальнейшем. А значит, писать про них можно. Главное, чтобы сказка оставалась сказкой.
Казалось бы, что плохого, думал я иногда, в том, чтобы исправить маленькую несправедливость? Протянуть кому-то руку? Помочь загладить ошибку? Возможно, даже спасти жизнь человека или животного? Но время течет из прошлого в будущее, только в одном направлении, как река, от истока к устью, и его не обратить вспять. Не нами придуман этот порядок. Сломать его – значит, воспротивиться Божьей воле и погрузить мир в хаос. Как наивен я был тогда.
Вспоминая те дни сейчас, я словно пересматриваю – с щемящим чувством ностальгии – добрый фильм из детства. Что-то светлое, легкое – несмотря на случавшиеся порой трудности, переживания и боль. И давно минувшее. Мир все-таки погрузился во тьму. Что-то в нем изменилось – неотвратимо и страшно, как будто сама Земля в какой-то момент сдвинулась с оси. Может быть, не в физическом смысле, а с некой незримой, но от того не менее реальной оси разума, добра и здравого смысла.
Три дня назад половина моего дома обрушилась под ударом ракеты. Именно та его часть, где когда-то жила девочка с золотыми волосами. Возможно, она уехала в самом начале войны – вместе со строгой мамой и черно-белой кошкой. Я давно их не видел. А может, погибла под завалами... Или раненая, искалеченная лежит в больнице. Зовет маму... или в бреду ищет свою любимицу – Бабочку... Мой дом наполовину умер, а я еще жив, хоть и почти прикован к постели разыгравшейся невралгией. И три дня я не включаю ни радио, ни телевизор, потому что ничего не хочу знать. Не хочу услышать в эфире имя той самой Леночки, увидеть на телеэкране ее портрет с подписью «очередная жертва...»
И в душе царит уже не боль – а черная пустота. Отчаяние. Ужас. И почти непреодолимое желание переписать все с самого начала, всю историю наших жизней, страны, человечества. Так, чтобы она обязательно завершилась хэппи эндом.
Нет. Не завершилась. Пусть она, как сверкающая на солнце стрела, летит в будущее – желанное и светлое. Иногда лучший конец – это бесконечность.
С трудом подавив стон, я встаю с кровати и иду к письменному столу.
«Да что ты о себе возомнил! – вопит мой внутренний голос. – Кто ты, вообще, такой?»
Никто. Но ведь может человек описать свою мечту? Имеет право? Кому от этого станет плохо? Хорошо, скорее всего, тоже никому. И все-таки... Сколько утопий сочинили люди за всю историю человечества. И каждая – точно капля света в бескрайнем океане мрака. Когда-нибудь эти капли-мечты сольются в одну... наверное, сольются... и возгорится звезда.
Я кладу перед собой чистый белый лист и пишу – вдохновенно, как не писал еще никогда в жизни. С самого начала, в буквальном смысле – от Адама. А в самом деле... Что случилось бы, не соблазнись первые люди запретным плодом? Отложив на минуту ручку, я размышляю. Плод познания добра и зла. Но не напрасно же дан человеку разум? Не может познание быть запретным. Преждевременным – да. Пока не созрели их души, не наполнились до краев благодатным светом. Ведь и малому ребенку не дают в руки заряженное ружье?
Что такое ум без любви и доброты? Он обречен на ошибки. Иногда фатальные. И я пишу, как Адам и Ева покидают рай – не жалкими изгнанниками, а достойными детьми Творца. И путь их по Земле долог и труден, но... Каин не поднимает руки на Авеля, не грохочут войны, не пылают костры инквизиции, сытые не отнимают хлеб у голодных.
Я так увлекся, что уже и сам не понимал, что получилось в итоге и к какому хэппи энду пришла моя история. Словно кто-то невидимый водил моей рукой, а с мира опадал, как сухая листва, тяжелый морок. Так развеивается поутру кошмарный сон.
Очнувшись, я посмотрел в окно. За ним что-то неясно серело. Еще не рассвет, а его предвкушение, туманные утренние сумерки, когда первые солнечные лучи еще не пробились сквозь горизонт, но облака легки и жемчужны, а звезды тают в светлеющем небе осколками голубого льда.
Я сгреб со стола исписанные листы и, не глядя, запихнул их в выдвижной ящик. Публиковать этот новый и самый безумный мой рассказ негде, да и нет смысла... А потом я просто сидел, отрешенно наблюдая, как заоконный пейзаж заливает рассветное золото. Как прямо перед моим окном утро высвечивает ветку яблони с крупными розоватыми цветами. А на ней качается пушистая кошка – белая, с черным ушком и черной бабочкой на спинке. Она смотрит мне прямо в душу яркими зелеными глазами, как будто говорит: «Я знаю, как было. Знаю, что ты сделал. И что будет потом».
Я верю ей, потому что давно уже догадался: кошки знают все. А вдали, сквозь ветви незнакомого, словно за одну ночь выросшего и расцветшего сада – солнце рисует лучезарный город. Белоснежные дома, изящные башенки и блестящие черепичные крыши. Он весь серебряно-воздушный, словно сотканный из лунных кружев, этот город-сон. Ожившее, сверкающее чудо.