Беда подкралась незаметно, вместе с глотком сырой воды из крана в жаркий летний день. В водопровод проникла инфекция, и Энджел надолго слег с июльской лихорадкой. Он помнил мутные обрывки бреда, душную темноту комнаты и редкие визиты соседки, которая кормила его бульоном. Болезнь истрепала тело, как соломенный сноп, иссушила, обескровила, превратила в тень самого себя. Казалось, всего несколько дней Энджел пробыл в забытьи. Но на самом деле прошло без малого два месяца. И лето ускользнуло прочь, на прощание уронив пару яблок-дичков с высокого дерева у подъезда. Их тут же укатили куда-то, играя, местные кошки. И вот уже осень развесила на проводах мокрые тряпки – плотные дождевые облака. Лисьим рыжим хвостом обмахнула деревья и кусты.
С трудом выбравшись из постели, Энджел подошел к окну и, раздернув занавески, увидел рогатую черную ветку с редкой листвой и пегое облачное небо с голубыми просветами, словно плывущее над крышами на головокружительной высоте. Но и оно как будто сделалось ниже, налилось от горизонта до горизонта тяжелой влагой. Еще светило солнце – ярко, по-летнему, но по улице уже мела поземка из огненных палых листьев. А Энджелу казалось, что это не деревья облетают, а от солнца ветер отрывает куски и швыряет их, как листки календаря, в холодные воды Леты. На душе было тревожно и странно. Как будто вернулся домой после долгого и трудного путешествия. А там никто тебя не ждет, кроме ненасытных кредиторов. И квартира кажется маленькой и темной, а заоконный вид – чужим. И нет сил что-то сделать – слабость валит с ног.
Он прошелся по комнате и увидел на журнальном столике россыпь невскрытых конвертов. Вероятно, их занесла в квартиру соседка. Еще два таких же лежали на коврике перед дверью. Даже не открывая письма, Энджел понял, что это счета. За воду, электричество, газ, интернет... И всяческие налоги. Во время болезни он не мог работать, а долги и заботы копились, как снег на пустыре, где никто не убирает.
«Ну, и как теперь быть? – подумал Энджел уныло. – Мне не расплатиться и до весны, а коммунальщики не станут так долго ждать. Спрыгнуть, что ли, с моста... – он горько усмехнулся. - С мертвого спроса нет. А я и так уже одной ногой на том свете. А может, продать душу дьяволу?»
И нет, то была не горькая ирония, а вполне разумная мысль. Продавать душу последнее время стало модным. Это считалось даже выгоднее, чем торговать наркотиками или разводить элитных щенков – и в отличие от последнего, совсем не трудно. Достаточно одного телефонного звонка – и агент стоит у твоей двери с готовым бланком договора. И все, что тебе надо сделать – это заполнить бумажку и расписаться. Никакой мороки. А главное, никакой опасности – все по закону.
Конечно, имелась в виду не бессмертная душа – не та ее часть, которая после смерти уходит в вечность, а как бы ее слепок. Некая светоносная субстанция, сотканная из мыслей и страстей, желаний, снов, удовольствий и фантазий, радости и боли. Если удалить ее – некоторое время ходишь опустошенным, со смутным ощущением, будто что-то забыл, но не головой – как раз ей-то все помнишь отчетливо, как никогда – а сердцем. А потом этот свет сердца начинает копиться вновь, пока не восстановится во всей своей полноте, и тогда – года через два-три – его можно снова продать. Многие знакомые Энджела только так и перебивались – от одной сделки до другой. При скромных тратах денег на жизнь хватало.
Ну, а дьявол и в самом деле был настоящим. Ведь у нечистого, как известно, много личин, одна другой коварнее, а еще больше имен. В те годы люди знали его под именем «Люментум инкорпорейтед». «Живите интересно! Живите весело! - призывал этот дьявол с ярких рекламных плакатов и билбордов. – Развлекайтесь! Жизнь – одна!»
Купленным светом «Л. И.» напитывал свою продукцию: фильмы, комиксы, компьютерные игры, дешевые карманные книжонки в мягких обложках. Под обложками, как правило, скрывались незатейливые истории, похожие друг на друга, будто инкубаторские цыплята. Что ж... Давно минуло время ярких слов и сильных образов. Теперь в любую глупость можно было «вложить душу», пусть и чужую, вынутую, высушенную, отфильтрованную, как речная вода. В конце концов, не смыслов ищут потребители в кино и литературе, а эмоций, ощущений, чувств. Восторга, страха, похоти, наслаждения. Так, чтобы как на качелях – то вверх, то вниз. То в небеса, то в бездну, то смех до коликов, то слезы ручьем. Эти эмоции «Люминтум инкорпорейтед» поставляла им сполна.
Энджел свою душу не продавал ни разу, и она распирала изнутри, грозила выйти из берегов, как весенняя река в половодье. Дразнила несбывшимся. Он сидел на краю постели, закутанный в одеяло – в комнате было свежо, казалось, в каждую щель вползала осенняя сырость – и размышлял. Позвонить агенту «Л. И.»? А может, лучше не надо? От этих мыслей Энджела прошибал пот. И ноги, и руки дрожали, а голова кружилась. Страшно стать пустым. Почти так же страшно, как умереть. Посмотришь на звезды – и ничего не почувствуешь. Не обрадуешься солнцу, листопаду, цветку. Будешь ходить как зомби или как робот. Не взглянешь нежно на женщину, не умилишься кошке или ребенку, не хлебнешь, как игристого вина, медовых закатных красок.
«А с другой стороны, - спросил он себя, - вся эта красота... весь тот огромный мир, что у меня внутри... Что толку в них, если они – только для меня одного? Я бы делился ими – по крупице, по лучику... не обделяя ни себя, ни других... Отдавал – но не последнее. Но ведь так нельзя?»
«Если я только для себя, - повторил он вслед за мудрецом (ничего, впрочем, не зная о рабби Гиллеле), - то зачем я? Опять же, с долгами надо что-то делать... Да что я себя уговариваю? Ведь знаю, что другого выхода нет». Энджел грустно улыбнулся, пожал плечами и потянулся за телефоном.
Набрав номер «Люментум инкорпорейтед», он назвал свое имя и адрес. Не прошло и получаса, как агент позвонил в его дверь. Как и положено черту, он был весь в черном. Черный костюм, черная рубашка с черным галстуком, черные ботинки. Черный портфель в руке. Короткие прилизанные волосы – и те блестели, как антрацит. В общем, выглядел он, будто головешка из адской печи. А лицо – обычное, с налетом скуки, лицо равнодушного чиновника.
- Ну, что там у вас, давайте посмотрим, - сказал агент, с ловкостью фокусника извлекая из портфеля сканер.
- Вот, - Энджел робко протянул ему сияющий кокон, такой переливчатый и яркий, что чиновник невольно зажмурился и потер глаза.
Положив лучезарную душу на стол, агент осторожно просканировал ее.
- Ох, да... так я и думал, - он поцокал языком.
- Что? - с тревогой спросил Энджел.
- Если это вас хоть немного утешит, - покачал головой чиновник, - то скажу. Ваша душа очень красива. Но красота нынче не в моде. Наоборот, какая-нибудь гадкая страстишка, моральная язва, сексуальные извращения – для корпорации лакомый кусок. Ну, хоть какая-то перчинка. Крохотный скелетик в шкафу, а? Ну, или хотя бы в кармане? – он снова прицокнул языком. – Карманный скелетик не пугает, но придает жизни остроту... Однако ничего такого у вас нет. Увы... Доброта, альтруизм, эмпатия, любовь к людям и к природе и прочие высокие чувства – все это сейчас негодный товар. Время такое. Если бы раньше, лет этак двести-триста назад... Но тогда не было «Люментум инкорпорейтед».
Агент усмехнулся.
- Значит, не возьмете? – спросил Энджел, и его плечи поникли.
- Не возьму.
- Даже за бесценок?
- Мне очень жаль, - произнес агент мягко, – но нет. Это не значит, что ваш свет какой-то плохой. Но на него нет спроса. Просто бизнес, ничего личного.
Как только за неприятным типом в черном закрылась дверь, Энджел испытал странное облегчение. Как будто за него кто-то сделал выбор, и больше не нужно метаться, размышлять, взвешивать все «за» и «против». Хотя он по-прежнему не знал, что делать, и умирать не хотелось – в мире еще столько неизведанной красоты! Но почему бы не пойти и не прогуляться до моста? Не обязательно прыгать с высоты в глубокую воду. Он просто дойдет до него и подумает... Да... и день такой приятный для небольшой прогулки, то есть, уже не день, а вечер.
Он бросил взгляд в окно – на черепичных крышах догорал закат. Пока Энджел пил на кухне чай, совсем стемнело, и вдоль улиц зажглись тусклые белые фонари. Их свет скользил в мелких лужах, отражаясь от них серебряным блеском, отчего асфальт казался обледенелым, а полуголые деревья стояли, будто осыпанные мелким колючим инеем. Тогда Энджел оделся потеплее – надел куртку и зимние ботинки, наверное, в них будет жарковато, но ведь ночи в октябре холодные, а он еще не оправился после болезни – обмотал горло шарфом и вышел из дома.
Ночь выдалась темная и ветреная. Идущая на убыль Луна словно обвязала голову плотным шерстяным платком, скрывшим округлые скулы и бледные щеки, и медленно плыла в вышине, как по черной реке, мимо серых облачных островов. Узколицая и загадочная, она, может быть, и светила кому-то там, наверху. Но земли ее лучи не достигали, рассеиваясь в стылом тумане.
Не дойдя до моста, Энджел остановился на полпути, под белым фонарем, и задумался. Он вынул душу у себя из груди и держал ее на руках, как ребенка, грустно баюкая и даже – словно в забытьи, что-то тихо напевая, давно забытую ласковую колыбельную, мотив из далекого детства. Отчего-то больше всего Энджелу было жаль погубить этот беззащитный свет. Такой эфемерный, тонкий... легкий, как дуновение ветерка. Можно уничтожить тело – оно так и так смертно. Но предать нечто настолько прекрасное и хрупкое? Просто взять и выбросить, как никому не нужную вещь?
«Но ты ведь, и правда, никому, кроме меня, не нужна, - шепнул он своей душе, - а у меня больше нет сил, чтобы жить».
Его печаль текла, как лунная ртуть.
Энджел думал: «Когда я стану травой, птицей, еловой шишкой, смогу летать, как ветер в степи. Я, наверное, буду счастлив. Ведь счастье – это разлитая в мире любовь. Это небо, которое обнимает птицу. Ель, питающая шишку древесными соками. Простор для ветра».
Ему хотелось выкинуть эту чепуху из головы и поразмышлять о чем-нибудь важном. О таком, о чем не стыдно задуматься перед смертью. Но он не знал о чем. На белой стене дома напротив, как живые, шевелились тени. Да и кого стыдиться? Танцуй, как будто никто не смотрит. Умирай, словно ты один-одинешенек в целой вселенной, и ничья рука не протянется, чтобы остановить тебя.
Так он стоял, бережно качая на сгибе локтя присмиревшую душу, а фонарь с высоты чугунного столба светил им обоим. Энджел поднял голову и долго вглядывался в длинную стеклянную колбу, полную молочного сияния. Так долго, что на глаза набежали слезы.
- У тебя свет, и у меня свет, - сказал он фонарю. – Мы похожи, не правда ли? Мы братья по свету – ты и я. Только свой – ты даришь всем вокруг. А я? Что же я? – и высоко подняв сверкающий кокон над головой, он предложил. – На, возьми. Это – тебе.
И фонарь склонился перед человеком и, выгнув чугунную шею, выпил свет у него из рук. И вдруг ослепительно вспыхнул, сделавшись ангельски-голубым, словно вместе с драгоценным даром вобрал в себя все краски неба, и облака, и солнечное золото. Это сияние, как волшебный пароль, подхватили другие фонари, и вот уже все улицы утопают в чудесном голубом свете. Город спал, но его душа просыпалась от черного, злого кошмара.
А там, где небесные лучи касались земли, даже у бескрылых жуков вырастали крылья. Земляные черви превращались в бабочек и стрекоз. И летучие мыши – бесшумные ангелы ночи – становились райскими птицами и переливались всеми цветами радуги.
Энджел стоял, облитый голубым свечением с ног до головы, и не ощущал себя пустым. В груди разливалась тихая радость, что этот крылатый мир он сотворил просто так, не глупому толстосуму в развлечение, а в подарок – кому? Он и сам до конца не понимал. Богу, городу, человечеству... Подарить, осознал он в эту минуту – совсем не то же самое, что продать. Если бы солнце каждый день продавало нам свое тепло, как скоро мы все оказались бы банкротами? А чем заплатить солнцу – за свет, Творцу – за жизнь, а земле – за пищу? Нет ни у кого из нас таких денег. Как многое в мире нам дается даром – и в этом смысл, в этом красота.
У кого-то душа как озеро. У кого-то как затянутый тиной пруд или дождевая лужа. А Энджел вдруг почувствовал, что внутри у него, словно из самого сердца, бьет чистый родник. И вода в нем сияет, как свет, а может, свет течет, как вода, и выплескивается в мир из тесного русла. Из него рождаются облака и дожди, поднимаются радуги и расцветает лес, рассыпается солнечными ромашками луг, и нежно голубеет высь, полная небесных васильков. И он не кончается, потому что пересохнуть могут лужа, пруд, озеро – и, наверное, даже море – а родник не иссякнет, пока не оскудеют водой земные недра.