Умирал старый человек. Никто из односельчан не знал точно, сколько ему лет. В той стране не вели счет годам. Но от тяжелой работы люди старились рано. Кажется, еще недавно ты сидел за школьной партой, бегал на свидания у старой водокачки, охапками таскал любимой цветы, строил дом и нянчил детей. А сейчас твой порог уже пахнет землей, и родственники покупают материю для савана. Коротка человеческая жизнь.
Ночь выдалась тяжелая. У постели больного бессменно дежурили два внука, со смирением в сердце ожидая конца. Единственная дочь старика много лет назад сбежала в город с новым женихом. А значит, для отца и сыновей она все равно что умерла. Известно ведь, что город, как тысячеглавый дракон, проглатывает людей, а обратно не отдает. И лишь Богу одному известно, что происходит с теми несчастными.
«У города, - говорил старый Леон, - острые зубы и бездонный желудок, но нет души. А питается он человеческими сердцами. Пьет человеческие слезы. Строит дворцы из разбитых надежд».
Леону некогда было горевать о непутевой дочери. На руках у него остались двое мальчишек, беспомощных и маленьких, которых надо было одевать и кормить, и которых он, в конце концов, вырастил. Внуки любили его, как родного отца, и называли папой.
Время до рассвета тянулось, темное и глухое, вязкое, как патока. Но вот, облака в небе разошлись, и в окно заглянула холодная луна. Старик, чья белая голова почти сливалась с подушкой, шевельнулся в постели и чуть слышно застонал.
- Что, папа? – с тревогой спросил старший внук Вольф. – Ты что-нибудь хочешь? Может, пить?
Его рука потянулась за стаканом, в который младший паренек Лео уже наливал холодной воды.
- Нет... – старик не прошептал, а словно прошелестел тяжелой листвой, как серебряный от лунного света тополь за окном. – Не надо. Не могу уйти... Вижу дорогу – белую и прямую. И вдоль нее ветер дует... Того и гляди, подхватит, как песчинку и унесет. Но грехи не пускают.
- Какие грехи, папа? – удивился Лео.
Они оба – и он, и Вольф считали названного отца если не святым, то уж праведником точно. Ни разу, сколько помнили братья себя и его, Леон не сказал никому дурного слова, ни о ком не отозвался плохо, никого не обманул, не причинил зла ни единому живому существу. Он ни разу не отказал в помощи соседу и двух сирот не бросил, воспитал, как должно.
Губы старика шевельнулись.
- Грех – отказаться от своей мечты, - прошептал он.
- От чего? – одновременно склонились над ним оба внука.
Мечта, словно костер, ярко горит и не гаснет, и видно ее далеко. Она дарит и тепло, и силы. Озаренный ее волшебным светом, старый Леон чуть ожил, заговорил громче.
- Солнечный замок на горизонте... Золотой, на высокой горе. Вы знаете, о чем я. Каждое утро, на восходе солнца, он восстает из ночных теней, как самое прекрасное, что есть на свете. И я с детства мечтал до него дойти. Помню, совсем маленьким убегал из дома, и шел все время на восток. Час или два... сколько хватало сил. И каждый раз меня находили и возвращали. Однажды, уже школьником, я положил в рюкзак бутылку с водой и целый день шагал по дороге, никуда не сворачивая. Помню, как клубилась горячая пыль и пекло голову. А замок на горе словно удалялся. Он дальше, чем кажется, понял я тогда. И путь к нему не такой прямой. Я шел и шел. А потом устал и проголодался, вспомнил про невыученные уроки. Да и родителей стало жалко. И я повернул назад... Сказал себе, ничего, еще успею. Когда-нибудь – не сейчас. Когда стану взрослым. А после – работа от зари до зари, семья и много, много всяких дел и забот. Я думал, вот еще чуть-чуть, только разберусь с тем или этим... Помогу, улажу, починю, сделаю всем хорошо. Подправлю крышу или нарублю дров. Наверное, надо было все бросить и отправиться в путь. Но я все время был кому-то нужен. А там – и старость, и ноги уже не ходят, как раньше. Шаг пройдешь – и споткнешься. Уже и не нужен больше никому, а сил нет. Поздно...
- Ну, папа, - перебил деда старший внук, - это же ясно, как белый день. Солнечный замок – это оптическая иллюзия. Как радуга или лунное гало. Их невозможно достичь. К ним нельзя прикоснуться. Их нет на самом деле, и наука уже давно доказала...
Вольф кинул взгляд на брата, прижавшего палец к губам, и запнулся. Но Леон словно не слышал его слов. У старика уже не осталось времени слушать других. Он и так делал это всю жизнь. А сейчас торопился сказать сам.
- Никто и никогда не мог мне ответить, что он такое, этот замок. И кто в нем живет. Наверное, король со своей свитой, а может, рыцари или боги. А еще... – щеки старика полыхнули горячечным румянцем, он закашлялся и с трудом перевел дух, - говорят, что, отлетая, души человеческие превращаются в бабочек. Скоро и моя тоже... Вырвется на свободу и полетит, легкая, по ветру. Вот только где они обитают? Может быть, в том дворце на вершине горы? Иногда мне кажется так. Иногда я почти вижу их – солнечные разноцветные искры. А вы как думаете?
Братья растерянно молчали. А старик говорил и говорил, и никак не мог остановиться.
«Он бредит», - шепнул Вольф брату.
«Шшш... тише... – откликнулся тот. – Какая разница?»
- Конечно, папа, - сказал он вслух. – Все так и есть.
- Я свое время упустил, дети, - вздохнул старик. - Но вы молоды. Дойдите до него. Отыщите его. Сделайте то, чего я не сделал.
- Мы его найдем, - согласился Лео. – Не волнуйся, пожалуйста.
- Найди его, сынок. И тогда мы снова увидимся. Приходи в солнечный дворец. И я бабочкой сяду на твое плечо.
И Лео повторил:
- Конечно, папа.
Умирающий кивнул, улыбнулся и закрыл глаза.
- Заснул? – шепотом спросил Вольф.
- Да.
- Пойдем на кухню, выпьем чаю.
Они тихо вышли из комнаты, притворив за собой дверь.
Шумно закипал на плите чайник, выпуская из носика прозрачную, тонкую, как сигаретный дымок, струйку пара. А за окном светало, и небо на востоке окрасилось золотым и зеленым. В робких лучах еще скрытого за горизонтом солнца проявлялся замок – сотканный из бледного утреннего света, он казался хрупким, как венецианское стекло. Видение, чудесный мираж... Одновременно близкий и далекий. Реальный и призрачный.
- Ты был прав, что не стал с ним спорить, - сказал Вольф, наливая себе чашку чая и присаживаясь к столу. – Но откуда такой странный предрассудок?
- Ты о замке?
- Да, - оба, как зачарованные, повернулись к окну и несколько долгих мгновений вглядывались в светлеющий горизонт. – Уже давно доказано, что это...
- Иллюзия? Как радуга, гало, мираж в пустыне, северное сияние?
- Ну да. Тот же механизм. Свет, капельки воды, преломление лучей в атмосфере... Вы же учите в школе.
- А ты разве не учился?
Вольф усмехнулся и отпил из чашки обжигающий глоток.
- Я уже забыл. Во всей этой теории мало смысла. Она для ученых чудаков. Для тех, что только и умеют, что резать ткань мироздания грубыми ножницами. А я понял главное – нет никаких воздушных замков и прочих чудес. Только земля, человек и плоды его труда. Что, не так?
Узкий краешек солнца показался из-за плоской горы, расцветив мир и ослепительно полыхнув в слюдяных окошках, и тонкой золотой кисточкой прорисовал лучезарные башни, горстями рассыпал огненные бриллианты у крепостных стен. Замок словно уплотнился, сделался осязаемым. И совсем не походил больше на мираж.
А впрочем, миражи ведь бывают разными?
Лео прищурился.
- Не знаю. Наверное... Но ведь что-то же там есть, на горизонте?
- Что-что... – Вольф пожал плечами. – Мало ли что. Горное озеро. Снежная шапка на вершине. Какой-нибудь водопад. Или еще что-то, природное, обычное. А может, и нет там ничего. Просто обман зрения... Ладно, братишка, пойду, посмотрю, как там папа.
Он вышел, а Лео продолжал смотреть, стоя у окна и опираясь ладонями на подоконник. Он вспоминал слова деда: «Бывает, что от забот душа сжимается в крошечную птичку. А взглянешь на солнечный дворец – и она распрямляется и готова своими крыльями обнять весь мир».
Он смотрел – и, как будто сам обратившись в птицу, летел навстречу рассвету. Замок рос перед его глазами. Вот уже различим стал каждый камень, каждый зубец, и белые голуби на башенных шпилях, и прекрасный сад за стеной. Зимой он цветет ослепительным снегом, солнечным золотом, глубокой синевой. Летом полыхает всеми красками радуги. Он нерукотворен. И путь до него долог, как от земли до рая. В этом саду, в замке и вокруг порхают мириады бабочек, так что даже небо из-за них кажется разноцветным.
«Я приду, папа», - шептал Лео, обнимая крыльями свою мечту.