Живя на краю леса, я не единожды размышлял – что он такое? Не просто скопление деревьев и кустов, высокой травы, мха, и цветов – тонких и нежных, не таких, как полевые, у них даже запах другой – и чистых родников, текущих по устланному палой листвой руслу, и пней, и поваленных стволов, густых ельников и солнечных земляничных полянок, и всяческой гнездящейся во всем этом живности. Лес, думается мне – это аллегория судьбы. В нем, как и в жизни, много тропинок, и каждая ведет к какому-то своему повороту. Свернешь не туда – и вот, ты уже сбился с пути, и бродишь до темноты, а может, и до рассвета, вроде бы, и не слепой – но уже и не совсем зрячий, потому что за деревьями не видишь выхода. И хорошо, если случайно меж стволов тебе блеснет путеводный огонек.
В наших краях заплутать не просто, но только если ты направляешься проторенной дорогой – от поселка к лесному озеру, к тому, что как сверкающий бриллиант, покоится в огромной зеленой чаше. Оно такое прохладное и чистое, что напиться из него можно даже взглядом, стоя на берегу. А присев на корточки и погрузив ладонь в нежную, точно шелковую воду, ощущаешь себя в раю. Поэтому кроме как к озеру и обратно мало кто ходит. И я не исключение.
Но стоит обойти его полукругом и углубиться дальше, в лес, как пространство словно искривляется. Тропинки становятся извилистыми, узкими и мшистыми, а древесные стволы покрываются лишайниками. И тогда возникает чувство, будто сам леший водит тебя за нос.
И будет роса на траве, и туман, и кружение светлячков в серебристом полумраке. И свежесть, как после грозы, но с привкусом чего-то странного, нездешнего, почти неземного. Возможно, подумается ненароком, для того, чтобы попасть на другие планеты, не нужно строить космические корабли и куда-то лететь, потому что вся вселенная – заключена в этом лесу. Здесь, куда ни поставишь ногу, обязательно угодишь в портал. И не успеешь оглянуться, а ты уже в другом мире, лишь слегка похожем на наш, а может, и вовсе не похожем. И светит тебе с небес незнакомая звезда – зеленая, белая, а то и вовсе – голубая.
Не помню, с какой стати меня понесло вглубь леса в тот вечер. Закат на озере был чудо как красив – впрочем, он прекрасен всегда, даже в пасмурную погоду, когда заходящее светило сияет сквозь тучи, окрашивая их во все оттенки желтого и оранжевого. Но мне захотелось испытать что-то новое, прикоснуться к чему-то... не знаю, как и сказать... волшебному? Чудесному? Конечно, и закатное небо, и солнце, упавшее в воду, и ясным огнем вспыхнувшие тростники, и утки, скользящие по золотой глади – все эти картины изменчивы и неповторимы. Но меня съедала тоска, и не радовали привычные живописные пейзажи.
Сначала я бодро шагал, ни о чем особенно не тревожась и уходя все дальше по лесной тропе. Верхушки деревьев вспыхнули красным – и потухли, как спички. На лес упали жемчужные сумерки. Сперва прозрачные, они с каждой минутой густели, превращаясь в плотный серый мрак. Под ногами словно разверзлась опасная пустота. В быстро наступающей темноте я потерял тропинку, потом снова нашел. Но, продираясь сквозь подлесок, наступая на корни и перешагивая коряги, я кружил на одном месте, брел наугад, поворачивал куда попало – и окончательно заблудился.
Ночь накрыла мир черным колпаком, только в просвете между ветвями тусклыми осколками стекла посверкивали звезды. Березы во тьме смутно белели, обступая меня тесной толпой, а я шел сквозь нее, словно сквозь строй солдат. И блестела устланная чем-то мягким – то ли толстым слоем палой листвы, то ли мхом – тропа. Даже не вся, а узкая, словно кем-то прочерченная в темноте ленточка – путеводная нить. Я понятия не имел, след ли это какого-то животного, необыкновенно длинная и густая паутина или пролитая кем-то в лесу флюоресцентная краска, или скопление светоносных насекомых... Но доверился ей, легкомысленно рассудив, что каждая тропинка куда-нибудь ведет. Если только не к обрыву самоубийц, под которым люди остаются навсегда, то скорее всего она выведет в какой-нибудь городок или поселок. В крайнем случае к одинокой ферме. Да хоть к сторожке лесника! Мне было уже все равно, куда – лишь бы к человеческому жилью. Там я мог бы попроситься переночевать, а утром кто-нибудь подсказал бы мне, как добраться до дома. А то и подвез бы на своей машине, кружной дорогой, не через лес.
Ночью в лесу неуютно. Не страшно, нет, я никогда не боялся ни лесных зверей, ни дурных людей. Последние если и бродят в темноте – то по улицам. Но в царстве шорохов и теней чувствуешь себя чужаком. Вокруг тебя кипит невидимая жизнь – не такая, как днем. Вместо радостного птичьего пения – протяжное уханье сов. Чье-то тихое дыхание, возня и пыхтение в кустах, шаги мягких лапок по лесной подстилке. А может, тебе это только чудится, и от невозможности проверить становится не по себе.
Но я упорно продирался сквозь мрак, и в конце концов деревья расступились. Впереди замаячили дома какого-то поселка – мрачные и немые, словно погруженные в глубокую печаль. В редких окнах горел свет – но теплился он слабо, вполсилы. А прямо над горизонтом, в темном небе, как лимонная долька в крепком чае, плавала желтая половинка луны.
«А ведь сегодня полнолуние!» - мелькнула испуганная мысль, и, остановившись, я минуту-другую недоверчиво всматривался в бледное ночное светило. Погода в последние дни стояла ясная, и не похоже было, что луну загораживает облако. Его размытые очертания никак не угадывались в небесной черноте. И все же, вот она, воспетая поэтами царица ночи, искалеченная, ополовиненная, разрезанная, словно бритвой, ровно посередине! Пожав плечами, я снова двинулся вперед по темной – без единого фонаря - улице. Что бы там ни случилось с луной, мне нужно было устроиться куда-нибудь на ночлег. Темнота полна иллюзий, поэтому ночью я неохотно доверяю собственным глазам. Но поселок казался каким-то средневековым, отброшенным во времени назад, или, во всяком случае, очень старым и запущенным. Сквозь кое-как сколоченные заборы торчали лохматые ветки деревьев. Некоторые – с яблоками. Где-то заборов и вовсе не было, и плодовые деревья проросли на обочину дороги. Кое-где во дворах виднелись деревянные срубы колодцев. Из любопытства я заглянул в один – вода блестела глубоко внизу.
В первом же доме, в чью дверь я робко постучал, мне не открыли. Вероятно, хозяева спали, а может, их и не было. Сад, хоть и густой и, похоже, заросший, выглядел тем не менее живым. Но в окнах – как в слепых глазах без зрачка – царили пустота и тишина. Ни движения, ни искры, ни слабого дыхания. Так ощущаются смерть или предательство.
От покинутого жилища всегда веет какой-то жутью. Покачав головой, я перешел к соседнему дому. В его окнах тлел огонек, и, стоило мне постучаться, колыхнулась занавеска. Мне отворила женщина в каком-то бесформенном то ли балахоне, то ли халате и с уродливым платком на голове. В руке она держала горящую свечу. На первый взгляд хозяйка показалась мне если и не старой, то увядшей, некрасивой, потрепанной нелегкой жизнью, но из-за приоткрытой двери пахнуло домашним уютом. И, проглотив комок в горле, я попросился переночевать.
- Что случилось? – спросила она, испуганно отпрянув. – Кто вы? И откуда?
- С той стороны леса, - ответил я. – Зовут меня Алекс. Я заблудился.
Она посторонилась, пропуская меня – и я вошел. С изумлением огляделся... Слабо освещенная комната. На покрытом белой скатертью столе – толстая свеча в подсвечнике. У стола – низенький диванчик и два резных стула. Старинный буфет из темного дерева. В углу – дровяная печка, возле которой аккуратной горкой сложены дрова.
- Опять отключили электричество, - словно извиняясь, сказала хозяйка. – Что-то у них сломалось. У них все время что-то ломается.
Я молча кивнул. От усталости слипались глаза.
- Я Мири, - представилась она. – Простите, что так встретила. Я просто растерялась. К нам обычно никто не приходит. С той стороны леса... как странно. Удивительно думать, что где-то там еще живут люди... Но вы, наверное, голодны? – спохватилась она. – Я сейчас соберу на стол.
И, не обращая внимания на мой слабый протест, Мири принесла из кухни кувшин с молоком, огромную миску с домашним творогом, белый хлеб, который тут же, при мне, нарезала большим ножом на ломтики.
- Ешьте, Алекс, - уговаривала она. - Нельзя ложиться спать на голодный желудок. А я пока приготовлю вам постель.
Я думал, что хозяйка уйдет в другую комнату, но она села напротив и смотрела на меня через стол блестящими глазами. По ее бледным щекам, подсвеченным неровным пламенем свечи, разливался смущенный румянец, а горькие складки в уголках губ понемногу разглаживались.
Я ел, сперва без аппетита, чуть ли не через силу пропихивая в горло куски. Но творог оказался удивительно свежим, молоко пахло травой и луговыми цветами, а хлеб таял во рту. И, распробовав угощение, я оживился, так, что даже сонливость исчезла.
- Спасибо, - сказал я. – Очень вкусно.
Она грустно улыбнулась.
- У нас в поселке хорошие молочные продукты. Да и все остальное – свое, фермерское. Фрукты, овощи, мясо.
Я видел, что Мири чем-то опечалена и, желая ее развеселить, принялся рассказывать всякие забавные глупости – случаи из моей и чужой жизни, перемешанные с фантазиями. Ну, а что-что, а фантазировать я умею, этого у меня не отнять. Не прошло и двадцати минут, как мы оба уже смеялись. А еще через полчаса – почувствовали себя лучшими друзьями.
Мири стянула с головы черный платок, и каштановые волосы живыми волнами упали на плечи. Я невольно залюбовался.
«А ведь она – совсем молодая, - помню, подумал тогда, глядя на ее раскрасневшееся от смеха лицо. – И недурна собой».
С этой мыслью я и заснул на узкой, но странно-удобной кушетке, застеленной для меня руками хозяйки. В окно лился желтоватый свет от половинки луны и стучала о стекло, качаемая ветром, яблоневая ветка с пожухлыми листьями. Словно хотела что-то сказать – может быть, предупредить о чем-то. Но я ее не послушал. Да и как я мог?
Утром передо мной предстала настоящая красавица! Длинное бежевое платье под цвет золотисто-карих глаз, деревянные бусы и даже цветок в волосах... Наряд простой и наивный – но в нем она смотрелась королевой, не иначе. А лицо... в нем что-то такое появилось, новое и прекрасное. Может быть, надежда? Или вера в чудо? Я смотрел на нее, удивляясь, как эта женщина могла показаться мне стареющей и некрасивой. Ох уж эти призраки тьмы, иллюзии лунного света, блеск свечей, ночные миражи.
Выглянув в окно, я отметил, что и поселок вовсе не так дик и запущен, как мне почудилось накануне. Домики аккуратные. Во дворах играют дети. И даже выползшие на обочину сады не раздражали, а услаждали взгляд. Конечно, упавшие на дорогу яблоки – опасны для проезжающих машин. Но собственно автомобилей я нигде не видел. Может, в этом странном поселении люди все еще разъезжают на лошадях, усмехнулся я про себя.
- Как вы тут, вообще, живете? – спросил я Мири за завтраком, с удовольствие накладывая себе в тарелку жареные хлебцы, сыр, омлет и свежие фрукты – груши и яблоки, нарезанные тонкими кружочками, сливы, виноград.
Она застенчиво улыбнулась.
- Как все, наверное. Сад, огород, магазинчики. Почти все мы выращиваем у себя, но кое-что приходится привозить из города. Вертолетом... Здесь нет дорог. Но это ничего, мы справляемся. Я учительница в школе. Ребят у нас мало, да и те занимаются вполсилы. - Мири неловко пожала плечами, словно извиняясь за своих учеников. И вдруг спохватилась. – Алекс, какая же я глупая! Тебя, наверное, кто-то дома ждет? Беспокоится? Вот телефон, позвони скорее! Извини, мне надо было сразу подумать!
Она толкала мне в руку какой-то допотопный гаджет. Еще кнопочный – я таких не видел уже, наверное, лет пятнадцать.
- Не надо, мне некому звонить, - вздохнул я и откинулся на лохматую диванную подушку, которая тут же вывернулась из-под меня, отпрыгнула и зашипела, оказавшись кошкой – дымчато-серой, с белой вертикальной полосой на мордочке. – Ох, киса, извини! – невольно вырвалось у меня.
Мири засмеялась.
- Это Лу. Она у меня с характером! – и, погрустнев, добавила. – Ты, значит, живешь один... И как, тебе это нравится?
Кошка Лу запрыгнула к ней на руки и блаженно вытянулась – длинная, со свисающими по обе стороны хозяйкиных коленей хвостом и лапами. Она походила теперь не на подушку, а на меховую шкурку.
- Нет, - признался я. – Что тут может нравиться? Я как будто и не живу вовсе. Все время хожу или что-то делаю... И вспоминаю. Бывшую жену. Дочку. Как это было раньше... когда мы жили под одной крышей. Когда мы были семьей.
Она подняла на меня заблестевшие глаза.
- Вот и я тоже. Только мне и вспоминать нечего. И некого.
Я наблюдал за ее руками, чуть нервно, мелкими движениями гладившими кошку – и не понимал. Человек без прошлого? Неужели такое возможно? Каждый кого-то когда-то любил, если не мужчину или женщину, то родителей, братьев или сестер, друга или подругу детства... Да мало ли кого?
Лу довольно мурлыкала и терлась головой о хозяйкину ладонь.
- Разве так бывает? – спросил я, помолчав.
Она грустно покачала головой.
- Бывает и не такое, Алекс. Есть вещи, которые хочется похоронить в глубине сердца. И забыть навсегда. Мы все, - продолжала Мири, и я понял, что она говорит о жителях поселка, - от чего-то отказались. От любви, от памяти, от своих талантов, от полноты жизни.
- Но для чего? – удивился я.
- Потому что это больно. Любить больно. Помнить – тоже, - она смотрела мимо меня, куда-то в свое далекое, а может, и недавнее прошлое. И вдруг встрепенулась, встала и, приблизившись сзади, обняла меня осторожно, словно ива положила невесомые ветви на плечи. – Алекс! Если ты никуда не торопишься... Если никто тебя не ждет... Не спеши возвращаться. Задержись немного.
И я остался. На целых три недели моего отпуска. В странном маленьком поселке, где всего – наполовину.
Я, конечно, не такой самовлюбленный дурак, чтобы верить, что из-за меня все вокруг расцветало. Но поселок, и правда, хорошел день ото дня. Полыхнули дикими цветами сады. Георгины, астры, настурции, хризантемы, бархатцы пробивались прямо сквозь сорную траву и горели под солнцем крошечными факелами. Наливались соком еще недавно зеленоватые яблоки. Небо, трава, земля, песок на дороге – напитанные золотой солнечной гуашью – искрились и сверкали. И соседи оказались людьми хоть и немного замкнутыми, недоверчивыми, но в глубине души – добрыми. После пары не очень приятных столкновений, я с ними в конце концов прекрасно поладил.
Через пару дней после моего появления возобновились занятия в школе. Пока моя подруга вела уроки, я возился по хозяйству, играл с Лу – за это время кошка привыкла ко мне и больше не шипела – или сидел в саду, откинувшись в шезлонге, и бездумно листал какой-нибудь десятилетней давности журнал, мечтал, фантазировал... Мири возвращалась с работы усталая, но при виде меня ее лицо озарялось радостью. А ведь ничто другое так не украшает женщину, как блеск в глазах, как живой румянец, как искренняя, открытая улыбка.
И если раньше я думал, что дарить – значит отрывать от себя, и если делать это слишком много и часто, то в результате останешься ни с чем, то теперь я осознал свою ошибку. Мы с Мири дарили друг другу нежность – и она не иссякала. Словно мы оба превратились в два слившихся воедино родника. Словно мы отражались друг в друге, как радуга в облаке. И как облако в радуге.
А по ночам нам светила полная луна. И не простая, а сказочная. Она не убывала и не росла, всегда оставаясь круглой и желтой, как спелая дыня. Но кто следит за фазами луны? Только не тот, кто счастлив.
- Вы здесь живете, как на острове, - шутил я иногда.
Мири ласково улыбалась.
- Это и есть остров. Только кругом не вода, а лес. Переплыть лес, - говорила она, вдруг становясь серьезной, - труднее, чем море, Алекс. Я до сих пор не могу понять, как ты дошел сюда? Не заблудился, не утонул в болоте. Ведь это – почти край вселенной. Не смейся, милый, но все так и есть.
Я прятал усмешку.
- Меня привели к тебе светлячки.
- Какие светлячки? – совсем по-детски изумлялась она.
- Это метафора, - отмахивался я.
И мы оба смеялись, сами не зная, над чем.
Я не мог объяснить, хотя понимал. Судьба плетет волшебную светоносную пряжу – затейливый, красочный узор – и, в щедрости своей – кидает нам под ноги путеводные нити. Мы их не всегда замечаем. Но распахни глаза, и ты увидишь, что весь мир – ни что иное, как одно большое лучезарное полотно. В нем столько дорог и тропинок, сколько у тебя желаний. Умей только выбрать. Но мы часто не умеем, а может, и не хотим. Или выбираем неправильно. Или топчемся на месте, кружим, оступаемся, падаем, ломаем собственные тела и души, и все вокруг. Вместо того, чтобы просто взглянуть себе под ноги.
Между тем, три счастливые недели подошли к концу. Собравшись с духом, я сказал об этом Мири. Она побледнела.
- Нет! Ты не можешь!
- Что не могу? – спросил я озадаченно. – Мой отпуск закончился. Я бы рад побыть еще немного, мне с тобой хорошо... Но, - я улыбнулся через силу, - деньги сами себя не заработают.
- Ты же не найдешь дорогу, - возразила она испуганно.
- Найду, - пожал я плечами. – Лес – мой дом родной. Я здесь вырос, Мири, в этом лесном краю. Исходил его вдоль и поперек. Так что заблудиться мог разве что в темноте. Но я выйду утром – и все будет хорошо.
Я, конечно, слегка лукавил, понимая, что пройти сквозь незнакомую часть леса будет непросто. Но понадеялся на свое врожденное чувство гнезда, на внутренний компас, не самый надежный в мире прибор – тем не менее, не раз и не два выручавший меня из беды. Да еще, наверное, на удачу, в которую – несмотря ни на что – по-прежнему верил.
Мири стояла, бессильно опустив руки. Воплощенная скорбь. Словно почуяв неладное, кошка Лу терлась о хозяйкины ноги, громко мурчала, заглядывала в лицо. Мне стало жаль ее – вернее, их обеих. Но что я мог сделать?
- Это ненадолго, - обещал я, не поднимая глаз, - я приду в ближайшие выходные. Здесь не так уж и далеко. Каких-нибудь пару часов пути... А в начале октября будут праздники – и мы сможем побыть вместе четыре дня! Ну же, Мири! Что ты стоишь, как на похоронах? Я ведь не умер. Мы скоро увидимся.
- Алекс, - сказала она тихо, - что за работа у тебя? Она так важна? Важнее дружбы, любви, доверия? Останься – у нас найдется для тебя дело. Не спеши, подумай. Этот мир как раскрытая ладонь. Он примет, убаюкает, приласкает. Будет держать нежно и крепко и не даст упасть.
Я помотал головой.
- Пожалуйста... – умоляла Мири. – Останься или...
Вероятно, она хотела сказать: «... позови с собой». Но не сказала. И я не позвал.
Я молчал и отводил взгляд. Она вздохнула.
- Ладно, иди. Но знай. Я буду ждать.
Любил ли я Мири? Да, это было очень похоже на любовь, какое-то очень хрупкое и теплое чувство, словно льдинки тают в сердце. Но я уже давно понял: если сомневаешься, значит, не любишь. Любовь не задает вопросов. А отказаться от привычной жизни только ради того, чтобы прислониться к чужому одиночеству – этого я не хотел.
Я, конечно, собирался ее навестить. Потому что обещал. Да и просто так. Туда, где однажды было хорошо, всегда тянет вернуться – хотя бы ненадолго.
Что ж, я скажу вам так: возвращаться не стоит. Ушел – значит, ушел. Встреча с однажды покинутым всегда причиняет боль – и тебе, и тому человеку, которого ты оставил. И не важно, по какой причине. Золотые нити любви, еще недавно, кажется, мягкие и нежные, как шелк, превращаются в леску – и режут сердце, оставляя на нем глубокие раны. Не возвращайтесь, не надо. Пусть осенняя листва заметет ваши следы, а тропинка зарастет мхом и лишайниками.
Путь домой не был легким. Я опять блуждал до темноты. И снова ночь бросила мне под ноги блестящую дорожку, и, направляясь по ней в обратную сторону, я вышел, наконец, к озеру. Постоял у темной воды, у самой ее кромки, так что мелкие волны, набегая на песчаный берег, лизали носки моих ботинок. Ветер гнал по черной глади шершавую рябь и желтые листья. В озере отражались редкие звезды и облака, изнутри подсвеченные луной – темные, с белыми просветами и белизной по краям. Саму луну я не видел, но понимал, что она где-то там, во влажной дымке, дремлет, как усталая птица, спрятавшая голову под крыло. И знал, что она – снова такая, как надо, как диктует ей календарь, вращение Земли и положение Солнца.
В первые же выходные я подхватил легкий грипп и до понедельника пролежал в постели. Потом взял на дом подработку – не столько из-за денежной нужды, сколько уступая просьбе знакомого помочь со срочным проектом. Еще через неделю нужно было готовить сад к зиме... В конце октября я все-таки собрался проведать свою подругу. Но, хоть и кружил до темноты, тропинка под моими ногами больше не загоралась, лес обступал со всех сторон – прозрачный и почти голый, пропитанный серебряным лунным светом. Я не узнавал окрестности. Как будто вместе с дверью в лето захлопнулся и портал в то неведомое измерение, где испуганные страданием люди прячутся от боли своего прошлого. Побродив так до утра, я, обессиленный, вернулся домой.
До зимы я предпринял еще одну попытку добраться на лесной остров – столь же безуспешную. Как ни странно, попал я туда только во время январской оттепели. Зимнее солнце – неведомо почему – припекало по-весеннему, так что снег на открытых местах стаял, и среди зазеленевшей травы заблестели желтые огоньки одуванчиков.
Я не вспоминал о Мири, просто шел бездумно сквозь лес, вдыхая влажный запах прошлогодней листвы, талой воды, нагретой солнцем мокрой древесины и чего-то особенного, того, что появляется в лесном воздухе только очень ранней весной. Какой-то призрачный аромат счастья, вернее, его предвкушения. И вдруг деревья расступились, и я узнал знакомые домики, такие же мокрые, как и все вокруг, словно почерневшие за зиму. Они показались мне странно-унылыми, словно не радовались обманчивому январскому теплу, а, наоборот, вопреки ему, все глубже погружались в холодную печаль.
Но больше всего меня поразило, как изменилась Мири. Она не подурнела, но как будто угасла, съежилась, вновь облачилась в уродливый балахон, а под глазами залегли темные круги. Она силилась улыбнуться – но и улыбка получилась жалкой.
- Что с тобой? – спросил я с тревогой. – Ты не заболела? Или ученики тебя замучили?
Мири вздохнула.
- Это не болезнь, Алекс... И дети – как дети. Но... Ты помнишь колодец у меня во дворе? Тот, что с черной водой? Когда тебя нет, я как будто тону в нем – половиной своей души.
Я вздрогнул.
- Это звучит как проклятие.
- Нет... Не знаю. Мы все так живем. Пока не приходит кто-то, щедрый сердцем. И не дарит надежду.
Я понимал, что она хочет услышать, но молчал. Мне нечего было ей дать.
Из комнаты, задрав пушистый хвост трубой, вышла Лу – все такая же шикарная и толстая, огромная дымчатая киса – и потерлась о ее ноги. Потом обошла меня кругом, словно принюхиваясь, и, очевидно, признав, легонько боднула головой.
- Кстати, - жалко улыбнулась Мири, - Лу тоже скучала.
Я усмехнулся. Вид у кошки был какой угодно, только не скучающий. Ее длинная шерстка лоснилась, а большие зеленые глаза сияли. Они – единственные во всем поселке – излучали спокойствие и мудрость.
Я пробыл на лесном острове два дня, и все это время мы с Мири говорили о Лу, о погоде, о школьных уроках. Но ни о чем важном. Думаю, мы оба хотели ясности, и оба ее боялись. И расстались, как и в прошлый раз – на полуфразе, полуобещании, полумечте.
Больше я не пытался пройти через лес к уединенному поселку. А почти через год после нашей первой встречи, жарким августовским днем, у моего порога неожиданно появилась Лу – или кошка, очень похожая на нее, серая, с белой вертикальной полоской на мордочке. Она мягко, по-хозяйски, скользнула в открытую дверь и разлеглась на подоконнике, в пятне солнечного света.
- Лу, - позвал я тихо, и гостья замурлыкала, подставляя голову под мою ладонь.
Я дал ей мяса и молока, и смотрел, как она ест – медленно, с одним только кошкам свойственным достоинством.
Если бы Лу побежала в лес, я бросился бы за ней, подумав, что она пришла за помощью. Но кошка спокойно вытянулась на кровати, разметав длинный хвост по моей подушке и всем своим видом показывая – она дома. И конечно же, я разрешил ей остаться.

Лето, жара, и в моем саду цветет куст лаванды. А вокруг него вьются золотые тучи насекомых: мошек, пчел, шмелей, ос. Сидящая на крыльце Лу лениво следит за мошкарой глазами, словно раздумывая, поохотиться или нет, и в конце концов решает, что ей лень. В этой мирной картине мне чудится какая-то полнота, завершенность – и никакой половинчатости.
А Мири... может быть, она все еще ждет меня – усталая и постаревшая, в поселке, где пересохли колодцы, закрылась последняя школа, а луну растащили на крошки голодные духи ночи. Наверное, я мог бы что-то исправить. Или хотя бы постараться. Но я не вернусь. И не спрашивайте меня – почему.