В одной деревне возле речки быстрой, средь полей душистых, да под небом чистым, в окружении леса доброго жил народ чудесный, горя не знамый. Работали во славу себя самих, детишек растили, хороводы водили, песни слагали и пели, жили счастливо. Всё бы хорошо, всё бы ладно, да взялось откуда не возьмись лихо дикое, непонятное. Дрянь болотная объявилась. Никто её и в глаза не видел, но страшно было, аж до помутнения рассудка, до боли в сердце без всякой шутки, до самой невыносимости. Только девонька какая песню запоёт голоском милым да приветливым, вдруг заквакает эта гадина звуком адовым да так, что берёзоньки до самой землицы склоняются. Только бабонька начнёт примерять сарафан новенький, да в косу вплетать ленту алую, внезапно голос зверя ужасного с потолка гремит:
– Пошто вырядилась, уродина? С твоим-то рылом, да в калашный ряд, образина?

Да смеётся так, тварина, что вода в колодце мутнеет и впору пойти, да повеситься. Только пастушок начнёт слагать стишки нежные, сердцу милые, вдруг ушат дерьма – слов непристойных на его головушку юную вмиг с небес опрокидывается и такое ржание идёт от того чудища, что лепестки на цветах осыпаются. Девка заплачет, баба убежит, пастушок замолкнет, а Дрянь потешается и силушку свою ненавистную тем самым прибавляет не в пример какой.

Вроде и солнце также светит, только мрак на душу сел. Вроде небо голубое, только в землю взор устремился. Вроде бы и лес шумит приветливо, только страшно заходить в него. Вроде и речка такая же быстрая, только вода горчит. Не убили никого и в полон вражий не угнали, но нет покоя для людей, нет спокойствия. Жития не стало от этой Дряни ненавистной, одним только словом губящей, мысли светлые убивающей. Не слыхать уж песни девичьей за околицей, не видать хоровода в поле да над реченькой. Не знают люди больше радости. Ходят-бродят они, пригорюнившись от безысходности, но больше по домам сидят, видеть друг друга не желают.

Прослышал про дела неважнецкие кузнец-молодец, Селиван Григорьевич. Ковал он в кузне счастье людское по задумкам своим с чистой совестью, с мыслью светлою, с добрым словом. Строил гусли веселящие, дудки-самогудки придумывал, да гармошки изобретал с балалаечками. Бежит времечко… Вот он день пождёт, другой в оконце выглядывает… – нет никого: ни конного, ни пешего. Отродясь не бывало. Хотел было дудочку на крыльце испробовать новую… Вдруг завопило с неба невидимое существо какое-то, заскрежетало противно и нудно да всё с издёвочкой:
–Ты што удумал, дурак-придурок? Аль тебе заняться боле нечем? Брось свои струменты никчёмные в печку, да займись делом праведным, для себя самого необходимым!
– Что за чудо-юдо? – испугался кузнец, – взялось откель, гадское, из каких таких болот повылезло?
– Ниоткуда не взялось я, Селюшка. В тебе самом до поры до времени обиталася тихонечко, да и в других людях деревеньки твоей родной, но хотца наставить на путь истинный. Вот вы, наверное, не правильно живёте, раз умные, но бедные. Вот, если бы прислушивались ко мне, да думали, как я, то и не ходили б по земле родной с умом своим таким да опытом, но постоянно в дураках.
– Ох, как много вас, таких-то затевателей развелось, да никогда и не прекращалось. Нать не угомониться никак злобе-гадине. Приезжала намедни барыня одна, тоже учила… Нахапать, нажулить, нарыть – вить особый тут ум нужон, потому и неодинаковые мы. Я, дурак, на земле-матушке тружусь и в нищете нахожусь от избытка ума свово особенного, который огородили тыном умники, вроде тебя, для своего же собственного процветания, забывшие слово совесть навсегда, взаместо проклятое слово зависть вставившие. Сподвигнете в очередной раз к улучшению, а мне, деревенщине, портки ваши подмоченные с мечом идтить защищать вскорости! Вот, к примеру, ты и выступаешь щас передо мной от нехватки ума-то оного. Так, почему ж я, со своим-то умом пред тобою распинаюсь, выкобениваюсь, оправдываясь, а ты, дура набитая, хоть и образованная видно – намного от меня денжышшами иль волшебством каким богаче смолоду, жизни учишь? Видать деревню-то уже всю наставила, жаба ненасытная, теперича за меня принялась, ненавистная?
– Нужон ты мне больно. Ежели потребуется, я тебя и так сгною. Но, послушай слово мудрое настоящее! Всё, мною содеянное, пока что не смертельное, но уж чересчур досадное да надоедливое, вить и люди все перестали даже здороваться про меж собой. Зависть вскрылась поверх добродетели-то. Вона – наружу выплыла вся их сущность противоестественная. А мне как раз кузнец требувается, дабы для голоса моего и глаз моих тело выковал. Коль подружишься со мной, да послушаешь свово повелителя, быть тебе главой над людишками по всей округе оной, по всей волости. А не счастье ли это и есть, повелевать, да властвовать. Самое оно и есть… – ни с чем несравненное!
– Ой, не нравишься ты мне, право, Дрянь! Счастье – людям отдавать и ничего взамен не просить, даже про это и не думая. Вот мудрость житейская, до коей я давно уже дошёл умом своим, а ужо тебе достанется! Доберусь я до тебя, где бы не была ты, Дрянь болотная, в каких бы дебрях не схоронилася!
– Как знаешь, мужик-деревенщина! Кузнеца я себе всё равно добуду. Не здесь, так там… А тебя словом добью и криком покалечу, а нет, так в тело войду собственное и всё одно – население людское, человечишек ненавистных в округе на глазах твоих изведу, но тебе последнему достанется! Будешь волком выть, дык вить поздно будет!

Прогремел этот голос скверный издевательский да над головой Селивана Григорьевича и такой вой дикий поднялся, что крыша с кузни слетела, рассыпавшись на кусочки-щепочки мелкие.

И до вечера кузнец ждать не стал, враз поняв, что за горе нежданное в деревне его случилось. Достал меч-кладенец, невдалеке надёжно припрятанный, на случай наступленья внезапно вражьего и уже в деревню прибыл вскорости. Все селяне по углам заховалися, никто на встречу не попался со своей защитой собственной. Даже и думать выйти позабыли, но по своим избёнкам заперлись наглухо. Нашёл Селиван, кого искал, мальчонку пастушка-Ондрейку, коего недавно совсем, самолично обучил русской грамоте. Дал кусок бересты ему, а на ней, на бересте нацарпано: «Эта Дрянь гадская всё видит и всё слышит, и голос ейный может далеко за горизонт достать. Но, ты возьми дудочку, которую я для ентова дела припас, и дуди в пути-дороженьке, куда рукой махну, а я следом за тобой по кустам буду прятаться».
Всю-то ноченьку шли они скрытно по лесу, а под утро, отдохнув, заиграл пастушок на дудочке. Такая славная мелодия полилась, что даже птицы заслушались, а потом и сами запели… Недолго и Дрянь себя ждать не заставила. Зарычала она да заквакала:
– Брось немедля, пустозвон, эту палку с дырками, не ужель не слышишь, что ничегошеньки у тебя не получается, но никогда и не получится! Брось, гадёныш, коль медведь на ухо наступил, а лучше всего поди-ка ты до ручья, что моё болото питает, да утопись без надежды всякой и последующей!
– Ого! – смекнул кузнец, что к чему, и вышел из леса уже в открытую, поманив за собою пастушка с дудочкой.

Сперва долго шли путники в сторону, откуда голос тот раздавался, душу раздирающий, покуда в ручей не попали, а уж по нему добрели они в другой день до болота гнилого и гиблого. Обнажил Селиван Григорьевич меч вострый, в боях праведных закалённый, да как заорёт на пристанище Дряни гадское:
– А ну, выходи, зараза, на смертный бой! Нашёл я тебя, проклятую!

Только тишина кругом. Никто на зов богатырский не отвечает.
– А ну, тварь болотная, Дрянь поганая, покажись, коль такая смелая, башку тебе смету с плеч долой, чтоб не пугала боле ты детишек малых своим воплем диким!
– Вот она, вот она! – закричал Ондрейка, – вон её морда из тухлой топи выпятилась противная!

Почти возле самого болотного горизонта возвышалась здоровущая голова неизвестного чудовища. До такой степени мерзкая и отвратительная, что словами не описать её русскими. Прозрачная башка, словно из студня сделанная, глазища выпучила и несколько раз на полный оборот вокруг собственной оси перекрутилась.
– Эх, дела, – стал рассуждать вслух кузнец, – туточки и отрубать-то особливо нечего. Попадётся в жизни раз кикимора болотная в виде неподобном, а убить несподручно стало быть: не проткнуть её, на кусочки не изрубить. А вить недаром, Ондрейка, вещало чудище, что из меня Дрянь таковская вышла, да из людей наших!
– Что? – отозвался Ондрейка.
– А вот что… Надолго в башку мою кузнецкую втемяшились речи еённые, потому и наковал на меч песни народные, поговорки со сказками, историю рода свово. Вить только заглушит злыдня, хоть одну песню у живого человечка, тут же в размерах сама Дрянь больше становится, а к мечу никакого хода у неё нету, да и не предвидится.

Положил Селиван Григорьевич меч на осоку, будто озарение какое на него нашло, и махнул мальцу рукой в сторону дома родного. Вдоль по берегу болотному пошли, кумекая, как ещё эту образину достать. Только отошли, лишь с версту какую… Нет, не вылезает из трясины Дрянь.
– Ну-кась, малец, принесь-ка меч.

Пастушок сбегал, принёс, а кузнец запел песню бойкую, русскую:
– Ох, наша жита реденька, забалела сярединка,
Ой, нам пора домой идти, на тёплаю вячерюшку,
На тёплаю вячеряшку, на мягкую пастелюшку.

– У-у-у! – загудело вслед с болота и Дрянь приближаться стала…
– Вот оно што, вона в чём дело-то! Меча она, тварь эта, как огня боится. Убрали его, тут она как тут – на голос мой. Что-то мне, Ондрейка, жалко её совсем стало, эту гадину. Беспомощна она, тварина вонючая, хоть и пакостит. Пущай, наверное, живёт одна-одинёшенька в своём болоте пакостном, а чтоб не вякала, дружка оставим ей железного да вострого для веселья всяческого. А с людьми разговоры будем вести, мол, собралась со всех нас Дрянь такая-то раз в сто лет, да сидит теперича в болоте под охраной надёжной. Засунем меч под корягу, пущай охраняет. Меч-то он железный и на попятную ни коли не пойдёт, не то, что люди наши. Крепкой защитой встанет он на пути злодеюки. Пущай поёт меч стальной да сказки сказывает.

На том и порешили и с тех пор совсем немного времени прошло как о Дряни забыли все… Зачем про неё помнить, про Дрянь? А зря…