А под утро Сашке причудилось, будто бы он бритвы жует. Берет с хирургически стерильного подноса, стальные, холодные, как недотаявший лед – во рту становится жарко и остро, Сашка сплевывает в ладони клюквенно-красной слюной. Бритвы – осенние ежики, клубками сворачиваются под языком, мокрыми от крови ледяными носами тычутся в десны и небо, Сашка заходится в кашле – щекотно! Надо бы запить…

Сашка открывает глаза.

Открывает глаза.

Открывает…

…глаза, под зашитыми намертво веками – ежики переквалифицировались в портных, наповыдергали из спин стальных, остроточеных иголок и шили всю ночь, пока он спал, крест-накрест, черными нитками, прочными, шелковыми нитками…

Уы-ы-ы!

Сашка рвет нитки с корнем, до рези в зрачках – свет тусклой лампочки под потолком невыносимо ярок, Сашка спешит укрыться, закрыться, спрятаться в нору из одеял. Где вы, добрые ежики?

В голове стеклянно и пусто. Точно выпитая до донышка поллитровка – гудит, отзывается острым, бутылочным звоном, Сашка стонет, раскачиваясь на кровати.

Ы-ы-ы.

Разбить бы ее к черту.

Тапочки свернулись клубком и укатились под кровать, Сашка ищет их, царапая пальцы о бутылочные осколки, нашаривает вслепую что-то мягкое и пыльное.

Дырявый носок. М-да.

Ежики смеются над ним писклявыми, клоунскими голосами, хрупкие, как елочные шары – Сашка давит их, одного за другим – хлоп! хлоп! – вытирает о треники исколотые ладони. Ежики лопаются с еле слышным щелчком, оставляя после себя запах свежесорванной хвои; взмыкивая по-коровьи, Сашка на четвереньках ползет в середину комнаты.

Елочка зеленая, встретим новый го-од…

Тумбс.

Нос упирается в земляную кадку. Откуда к самому потолку, покрытая воспаленной, шершавой корой, обросшая тысячами игл, оскалившись плотоядно-красными, гирляндными ртами…

Елочка зеленая, елочка, гори.

Сашка тянет зубами колючую ветку – занюхать, зажевать мерзкий ежиный вкус, елка обиженно скрипит, нависая над Сашкой всей своей громадой Пизанской падающей башни. Сашка ежится, прикрывая беззащитную макушку – а ну-ка сиганет сверху, и в лепешку?

Водкой пахнущую коровью лепешку, ы-ы.

Сашке жалко себя, он еще молод. Моложе елочки, моложе ежиков, зеленый, как хвоя, невкусный, непод-давляемый…

Сашку рвет. Иголками, водкой, вчерашним ужином. Сашка корчится под елкой, выблевывая из себя бритвы и ежиные клубки, ежики раскатываются по углам, унося на спинах яблочные огрызки.

Топ-топ-топ-топ.

А потом к нему является белочка. Спускается по древесному стволу, рыжая, как раскаленная электролампочка, машет огненно-пушистым хвостом, и Сашка умиленно вздыхает – пронесло.

Иди ко мне, моя умница.

Топ-топ-топ-топ.

Клац!

Белка раскрывает пасть. Огромную, как у акулы, полную бритвенно-острых зубов. Веселый гномик на елке, в зеленой курточке и красном колпачке, испуганно прячет лицо рукой. В облачно-ватной бороде, морщинистый, как пересушенное яблоко, новогодний гриб-боровичок – белка тянет к нему когтистую лапу, режет гриб с мшисто-зеленой ветки.

Хрусть!

Сашка сипит, жалко и безголосо, цепляясь ногтями за перекушенное горло. Допрыгнула-таки, сожрала, подлая лесная тварь. Ну ничего, мы еще посмотрим, кто кого, нас так просто не возьмешь, мы еще повоюем…

Отбросив в сторону безголового гнома, белка приближается к нему, разинув пасть, огромную, как тоннель скоростного поезда.

Сашка прячется в угол, выставив перед собою швабру.

Шварк! Клацк! Тумс!

Белка рычит, опрокидывая елку.

…с высушенными гномьими трупиками в огрызках-колпачках.

…с черными, земляными комьями ежиного помета.

…с позолоченными шишками елочных стеклянных шаров, с хрустом сыплющихся в орехи осколков, прямо под босые Сашкины пятки.

Ах ты ж… Да еж твою маковку же.

Сашка переламывает елку шваброй и кидается в бой. Под звон новогодних курантов из телевизора. Под ощетинившиеся иглами салюты в окне. Под вопли «Немедленно прекратите это безобразие, я сейчас полицию вызову!» за соседней стеной.

Хрясь! Бум! Ав-в-в-ха-ха-хах!

Ну что, до победного конца, и пленных не берем.

***

– Ну что, гражданин, вы сами откроете, или будем ломать?

Вопрос был задан чисто риторический. Ежу было понятно, что то воющее, орущее, кидающееся на стенки существо за железной дверью квартиры номер сорок восемь – не услышит, не ответит и не откроет. И нужно звонить в «дурку», и взламывать дверь.

И все как всегда. Протокол, свидетели, санитары. Опухшие от пьянки соседские рожи из-за плеча. Очередное пролюбленное ко всем чертям новогоднее дежурство.

Пнув для верности пару раз в железный порожек, участковый Аксенов спустился по лестнице и, распахнув тугую подъездную дверь, с наслаждением закурил. Белый, густой, как сметана, снег хлопьями ложился на его лицо, брызгами новогодних конфетти падал в мышино-серую ткань форменной полицейской тужурки.

Холодно. Гадко. Колко за воротником.

Белая на красно-кирпичной стене, рисованная мелом белка подмигнула участковому цыганочье-острым глазом, вильнула хвостом, рассыпая снежинки.

– Тьфу ты, пакость. Померещится же…

Смахнув с рукавиц сахарно-меловые крошки, участковый Аксенов бросил в снег недокуренную сигарету и смело шагнул в метель из-под подъездного козырька.

И метель поглотила его.

И поглотила.

И.