Солнце просыпается рано, бледно-рыжим лучом трогает купол ясской синагоги. Яссы еще спят, утомленные дневными заботами, тихие еврейские Яссы, и дотухающие сны их носятся утренним ветром вокруг синагоги. И один из них, самый проворный – залетает в окно, с первым отблеском солнца на половицах, путается в бороде Исайи, раскинутой по одеялу.

Исайя беспокойно причмокивает, шарит руками вокруг, словно бы пересчитывая собственные ускользающие сновидения, а потом – трепеща воробьиными крыльями, сны разлетаются прочь, и Исайя открывает глаза.

Свежий воздух пахнет дорожною пылью и потом перетруженных лошадей. Исайя встает с кровати, продирая глаза, вычитывает утренние благословения – солнцу, всходящему над сонными Яссами, и ветру, что стучится в запертую дверь ясской синагоги.

Исайя одевается, думая о солнце вечернем, что встретит его у дверей кишиневской синагоги, о ветре, что толкнет его радостно в спину в конце пути, что потревожит меховую опушку на штраймле, дернет шелковые полы капоты его.

Исайя выходит во двор, идет, по просыпающимся улочкам Яссы, и тень его, бородатая долгополая тень, тянется по земле вслед за ним.

– С добрым утречком, раби Исайя! – кланяется встреченный балагола. – Рановато вы встали сегодня-то…

Исайи безразлично имя балаголы, и те приветствия, что вырываются изо рта его, упрятанного в густой бороде. У балаголы кафтан, залатанный на рукавах, и грубые ладони – в мозолях от веревочных вожжей. Монеты Исайи, чистенькие, вызолоченные – теряются в складках их, звенят перепуганным звоном, исчезая в кошеле балаголы.

– В Кишинев мне, – говорит Исайя, вальяжно усаживаясь в подводу. – К Маарив успеешь?

Подвода трогается с места, скрипит колесами по булыжникам Яссы, скользит по улочкам их, промасленным солнцем, восходящим над крышами. Балагола гонит подводу вслед за солнцем, поднимающимся где-то там, на востоке, над кишиневскою синагогой и раввинами ее, что взойдут на крыльцо аккурат к Маарив, и Исайя будет средь них – приглашенным ясским раввином…

– А в чем разница между раввином и балаголой? – вдруг раздается с облучка, и Исайя возвращается мыслями – из отдаленного Кишинева к пыльной дороге, заросшей зелеными тополями, хищно тянущими ветви свои к пропотелым конским бокам. – Только в том, что балагола сидит на облучке, а раввин – в подводе. Перед Господом-то все едины, а вот перед людьми… Людям важно, во что вы одеты. Вы, раби, в шелковой капоте и штраймле – для них раввин, я, в сапогах и поддевке – балагола. А поменяй нас местами…

– Но позвольте, – прокашливается Исайя, придерживая свой штраймл – от хулигански дернувшего за макушку ветряного потока, – а как же моя ученость, мое знание Талмуда – оно что, не нужно, чтобы быть раввином? Нет, это просто смешно…

– А вы посмейтесь, раби Исайя, – улыбается в бороду балагола, – переоденьтесь в мою одежду, да поменяйтесь местами со мной. Посмотрим, сойду ли я за раввина… там, у кишиневской синагоги, где ветер знает – кто из нас раввин, а кто балагола.

…Ветер встречает подводу – на улочках Кишинева, залитых румяным закатом, потоками истекающим на крыши кишиневских домов, между которых – затерялась и синагога, всеми своими окнами ловящая закатное солнце, ветер пыльных дорог впускающая за резные двери свои.

Задом приноровившийся к тряскому облучку, с руками, ноющими от грубых вожжей – Исайя встречает взгляды глав кишиневской общины: почтительные, предупредительные… направленные не на него. Одетого в капоту и штраймл, балаголу под руки принимают с подводы, и ветер заботливо приподымает шелковые полы капоты его, нетронутые дорожною пылью. Исайя украдкой ощупывает себя – он ли это, раввин ясской синагоги раби Исайя – или уже кто-то другой?

– А что скажет почтеннейший раввин по поводу…

– Есть у нас, раби Исайя, один неразрешимый вопрос…

– А что говорит Талмуд… – ветром доносится до Исайи от черным, вороньим кольцом обнявших балагола раввинов. «Кар-р! – роняет ворона из клюва, распахнув свои крылья над кишиневскою синагогой. – Кар-кар-ре!»

«Вот же пилпулисты! – расплывается в довольной улыбке Исайя. – С незнанием Талмуда от них так просто не откаркаешься. Настало время и мне посмеяться над тобой, о, самонадеянный балагола!»

– Кар-р!

Покрасневшее от смущения, солнце прячется за синагогу, погружая Кишинев в сиренево-синие сумерки. Распахнутая дверь синагоги приветствует пришедших на Маарив, и мезуза на дверном косяке скучает по легким касаниям рук их.

– Кар-кар-ре!

– Я удивляюсь, что вам интересны такие простые вопросы, – ветром нанизываются на струной натянутую тишину слова балаголы. – Мне лень отвечать на них. Спросите лучше моего балаголу, – шелковый рукав раввинской капоты взвивается вверх, палец балаголы неумолимо вперивается в Исайю – с засолнцевевшими от возмущенья щеками, с криком протеста, застрявшим в горле, словно проглоченная по неосторожности кость… – спросите, он все вам ответит.

– А что скажет почтеннейший балагола раввина… – выкаркивает кто-то из глав кишиневской общины, и штраймл на макушке его дергается в такт его нетерпеливым вопросам. – А что же разъясняет Талмуд по этому поводу?

И, притушая гнев свой накатившей вечерней прохладой, Исайя говорит и говорит, до пересохшего горла, до заплетающегося от усталости языка, до убаюкивающей полудремы, мягко обнявшей затылок – что разъясняет Талмуд и о чем он умалчивает, и нудное карканье ворон над синагогой перебивает речи его, и толпа возле балаголы редеет.

– Великий! – почтительно опускает глаза кто-то из глав кишиневской общины – пред ясными, точно солнцем умытое небо, смеющимися глазами балаголы Исайи. – Ученейший из ученых! Прости, что потревожили тебя по столь пустяковым вопросам. Пойдем же с нами на Маарив… и балагола твой пусть с нами пойдет, хоть и в речах его меньше мудрости, чем во всем твоем святейшем молчании.

И, бросив последний взгляд на почерневшие без присмотра солнца кишиневские крыши, Исайя уходит, пряча в пылью дорог присыпанной бороде своей досаду на хитроумного балаголу. И задиристый, холодом разыгравшийся ветер – провожает его до дверей.

____________________________________________________________________________

* Штраймл – мужская шапка, отороченная мехом, традиционный парадный головной убор.

* Капота – долгополая верхняя мужская одежда.

* Балагола – еврей-извозчик.

* Маарив – вечерняя молитва в иудаизме, исполняется с захода солнца до полуночи.

* Пилпулисты – изощренно, схоластически толкующие Талмуд.

* Мезуза – прямоугольный кусочек пергамента, свернутый в свиток и помещенный в специальный футляр на дверном косяке у входа в синагогу.