Калюкина пропала во вторник. На ней была куртка с пингвинами, светлая шапка и угги. Блестел свежевыпавший снег. Калюкина вышла за хлебом, прошла через двор по утоптанной, скользкой тропинке… и все. И с концами.

Участковый Сурков выпил кофе, коричневый, горький, невкусный. Сурков надкусил бутерброд и подумал, что этой зимой мало солнца, деревья черны, и машины потерянно жмутся к домам. И он хочет в отпуск, на юг. Потому что ему надоело, и это опасный симптом. Он подумал, потом затолкал свои мысли на полку. Присыпал досадой и сжег. Закурил. Дым был сочный, его затянуло в окно и развеяло.

Там, за окном – была слякоть, сопливая, зимняя. Небо в свинцовой депрессии. Грязь астеничных дорог. Кроме Калюкиной – было двенадцать пропавших, и все на участке Суркова. Зима, одичалая, тощая – спрятала их, чтоб оттаять весной, из-под груд заскорузлого снега. «Тринадцать «подснежников», – вяло подумал Сурков и скомкал сигарету. Курить расхотелось.

Зима укрывала маньяка. Подгнившие тучи ее тихо сыпали снег, и маньяк, в темной сумрачной шапке и куртке остылого цвета – кружил по дворам, выбирал, караулил… Потом нападал со спины.

И Сурков разозлился. Порезался собственной злостью. Какой, в пень, маньяк? Разнополые жертвы, возраст от сорока… Что-то общее? Разве что…

Тут ему стало смешно.

***

Сурков шел с пакетом. В пакете был хлеб. Рядом с ним шла Ирина Петровна и тоже с пакетом.

– Здесь, – сказала она и достала батон из пакета. – Вот здесь мы и кормим. Вот здесь ее видели.

…Этой протухшей зимой, под деревьями, черными, как безнадежность, с булкой хлеба в руке. Здесь пропала Калюкина.

Сизо посыпались голуби. Голуби были бесстрашны, усеяли снег, как снаряды зимы, и смотрели. И ждали батона.

Сурков оправдал ожидания – вынул батон и крошил. Рядом с ним – говорила Ирина Петровна.

– Мы всегда здесь кормили. Круглый год. Голубей и котов…

Тонко сыпала крошки. Батон истощался, худел.

– …с рук едят… – повторила Ирина Петровна, – а я…

И в ответ загудело. И жахнуло – прямо под деревом. Стало светло и гремуче.

Возникла стальная тарелка, среди голубей и зимы. Закружилась. Защелкала.

– Мама… – сказала Ирина Петровна. – Ой, мамочка…

Села на снег. И тарелка всосала ее.

А потом – забрала и Суркова.

***

Мир был синий и радостный – лунное буйство травы, голубое, прозрачное солнце. Зима прекратилась внезапно. Истаяла хищной весной, и Сурков наслаждался свободой.

Потом его грубо прервали.

…Он был двухголовый и тонкий, протек сквозь траву и смотрел на Суркова. И что-то сказал плоским ртом, а Сурков – неожиданно понял.

– Землянин! – сказали Суркову. – С прибытием! Рады увидеть тебя. Шеатон рад увидеть. Ты здесь нужен. Ты можешь помочь.

И Сурков изумился. Лазурная скромность весны… И Сурков прошептал:

– Для чего? Я простой участковый.

Но его взяли за руку, долгой холодной рукой. И журчали под ухо. Журчали. Сурков понимал.

– Наши голуби… славные птички… кормить…

И вручили пакет, васильковый, большой и тяжелый. Как вериги весны. Ее кара – грядущему лету. Грозный меч бирюзы.

И Сурков загрустил. Он был снова при деле.

***

Потемнело. Распухли тревожные тучи, небо стало густым, как кисель, грозовым и искрящим. Мелькали ехидные, юркие молнии. Били в землю. Рычала гроза.

А потом, сквозь грозу, сквозь каленое бледное небо – засвистело, завыло. Помчалось к земле, и рассыпалось – темной, крылатою стаей.

– Ой… – сказала Ирина Петровна, и стукнула зубом о зуб. – Ой, какие огромные…

…Шеи и головы. Крылья. Костлявые лапы. Они приближались, гремучие. Они были быстры, деловиты и голодны. Синие, будто весна Шеатона. Дурная отрыжка весны.

– Это местные голуби, – просто ответил Сурков. – Мы должны их кормить. Это наша задача.

Вскрыл пакет и достал голубое и скользкое мясо. И метнул – прямо в первый открывшийся клюв.

А потом побежал, прикрываясь. А за ним – заревело, заклюкало. Завизжало – Ириной Петровной.

И визг оборвался.

***

Весна голубела. Прорастала травой, одуряюще пахла цветами, раскрывалась звенящими листьями. Остро синели деревья. Под ними – стоял участковый Сурков. Рядом с ним – ожидал двухголовый. Торчал сквозь траву, точно шест.

– Уважаемый брат мой по разуму! – начал Сурков. И задумался. Что говорить? Этой ярой весной, голубиной, кривой, шеатонской. Весной неожиданных ясностей. Первой пропавшей весной. – Я попал. Я проникся. Я был покорен. Ваши птички чудесны, мне было приятно кормить… поспособствовать… э-э… зоозащите.

Он откашлялся. Грузно давила весна. Наседала лиловыми грозами. Буйная и беспощадная… Он тосковал о зиме. Вялой, прелой, земной, депрессивной. С чахоточным снегом и льдом. С подворотнями, тьмой и маньяками. С протоколом, начальством и кофе. Он жаждал ее, он ее призывал.

– Отпустите домой, – попросил он, страдая. – Я скучаю. Я мучаюсь… Есть у вас совесть?! – воскликнул Сурков, и его неожиданно поняли.

Синей и странной весной.

– Есть! – обещал двухголовый. – И да – вы единственный, кто попросился обратно. Всем прочим землянам – понравилось. Там, на Земле – было скверно. Их очень ругали… за этот прикорм. Не ценили. Гоняли. А тут – уважение…

Он не шутил. Он был горд – шеатонской, особенной гордостью, этой кричащей весны, грозовой и прекрасной. Он был добродушен. Он что-то сказал в пустоту – и возникла тарелка.

И мягко схватила Суркова.

***

А зима продолжалась. Растаяла лужами, темный, шершавый асфальт обнажился сквозь снег. С крыш закапало. Урна вскипала окурками. Рядом с урной стоял участковый Сурков и дымил – в эту чахлую, температурную зиму, в это небо с белесою пленкой, в этот вечный январь, что никак не желает кончаться.

А потом затоптал сигарету. И подумал – о вольной весне, синих маках ее Шеатона. О яростной, юной планете. О сонмах ее голубей.

За спиной засвистело. Он вздрогнул. Подпрыгнул на месте.

…Все было, как прежде – журчало и хлюпало, жалось серою тенью деревьев. Костяная рука января… Только – мокрый пакет на снегу, с полудохлым батоном. И следы, что стремглав обрывались под деревом.

– Мать вашу, пятнадцатый! – сплюнул Сурков. – Шеатон побери!

И пошел писать рапорт начальству.