Холодно. Я с трудом отворил дверь и выполз наружу, равнодушно мазнув глазами по давно приевшемуся пейзажу. Серая, теряющаяся в полумраке сплошная пелена сухого снега; чуть более тёмная оттенком дорога, расчищенная ночегами; три чёрных фонарных столба вдоль обочины, и один у самого её конца с желтоватым пушистым шариком слабого света у самой макушки. Остальные фонари давно не горели, но любителем природы был лишь я, и для этой недолгой прогулки и такого жалкого освещения было более, чем достаточно. Раньше дорога огибала чёрную громаду склада и вела в старый сад, но силы мои таяли, в отличие от вечного снега, да и на что было бы нынче смотреть в умирающем саду? Многие деревья ещё на моих глазах падали, не выдержав тяжести налипшего на ветки льда, другие уродливо чернели, покорно ожидая подобной же участи, и с каждым днём наблюдать их становилось всё тяжелее и печальнее.

"Днём" - мрачно повторил я про себя и осторожно втянул ноздрями ледяной воздух. Дни давно превратились для нас в абстракцию: небо заволокла вечная мгла, а без животворящего света планета замёрзла и умерла, вернее медленно умирала. Ещё пару недель назад я мог пить морозный воздух ртом, как студёную воду из родника, а нынче втягиваю его носом, и то - небольшими порциями. Иначе - нельзя, иначе - я обожгу лёгкие, и меня совсем замучает надсадный, непреходящий кашель. Похоже, через неделю-другую придётся нахлобучить на голову деревянный шлем, наподобие шлема ночега, с обогревом отверстия для рта и носа: всё равно снаружи дома счастья никто уже не ходит, и за робота принять меня уже некому.

Даже такая короткая ежедневная прогулка даётся мне с трудом, но я не собираюсь от неё отказываться: уже больше половины обитателей дома счастья вообще не выходит из комнат, даже с уютных своих кроватей не встаёт. На лице их вечно блуждает блаженная дурацкая улыбка, глаза не отрываются от мелькающих на экранах картинок, а в животы поступает питательная смесь по прозрачным трубкам. Продукты жизнедеятельности удаляются из организма тоже по трубкам, уже другим, но лежащие этого даже не замечают. А когда тела перестают дышать, ночеги их заворачивают в ткань и уносят из дома, стараясь не попасться на глаза другим обитателям. Возможно, тела закапывают в саду, а может они просто растворяются в пространстве, добавив ему мрака.

Я добрался до фонаря и развернулся назад, подсчитывая, сколько окошек в доме счастья ещё мерцаeт радужным светом экранов, и сколько из них угаслo уже навсегда, и ноги - как примёрзли к дороге: склонившись над нашим жильём, колебалась под ветром огромная фигура Oба, отчётливо-белесая на чёрном фоне неба, припорошенного блёстками звёзд. На ежино-лисьей физиономии его застыла умиротворённая улыбка, глаза были полузакрыты, как при медитации, пряди волнистого меха густыми завитками стекали на горбатую спину, а руки с короткими пальцами простирались над крышей, словно Oб гипнотизировал на расстоянии, или дирижировал неведомой никому колдовской музыкой.

Я никогда не видел физиономии Oба настолько отчётливо. Обычно отдельные кромешно-чёрные черты его лица сливались в неразличимое угольное пятно. Таким неразличимо-кромешным и непредсказуемым был и его характер, его натура. Понять, что им движет, как он отреагирует на то или иное явление или поступок было невозможно. Ясно было лишь одно: лучше быть подальше от него, от его обещанных милостей или гнева.