Глава 7

Я не помню, сколько времени заняло моё путешествие. Я обходил стороной города, стараясь заночевать в небольших покинутых поселениях. Я понятия не имел, куда делись люди, жившие когда-то в старых покосившихся домах. Порой я видел ночегов, деловито копошившихся на полях. Но они меня игнорировали: на вопросы не отвечали, ни вреда, ни помощи не оказывали. Они просто замирали на момент моей попытки с ними побеседовать, бесстрастно уставившись в моё лицо прорезями глаз в бочонках-физиономиях, и тут возвращались к прерванному занятию. Иногда я находил остатки пищи в заброшенных домах; иногда срывал колосья в полях, мимо которых проходил. Раз я насобирал пол заплечного мешка картошки на чьём-то необитаемом огороде.

Когда я подошёл к морю, то уже представлял довольно жалкое зрелище: одежда моя износилась, башмаки прохудились, лицо заросло чахлой юношеской бородкой. Поселение казалось таким же заброшенным, как и прошлые - покосившиеся хижины, в которые превратились когда-то ухоженные домики, затонувшие в чертополохе огороды. Живот после долгого голодного дня подводило, и я забрался в самый, как мне казалось, ухоженный огород у одного из крайних домиков - пришла пора запастись провизией и передохнуть. Рассохшаяся дверь хижины неожиданно заскрипела, и на пороге показалась худющая девушка, моих, примерно, лет, с пугачом в руке. Какое-то время мы настороженно наблюдали друг за другом, затем девушка опустила пугач и кивнула мне, приглашая в хижину.

А через полчаса мы уже беспечно выкладывали друг с другу события предыдущей жизни, радуясь встрече. Её звали Фрида; она была из рода ашей. Аши - это чудики, отколовшиеся от всего населения несколько столетий назад. Им не понравились ночеги, когда те ещё не носили свои бочонки на головах; обозлившись на слишком развитую технику, они отказались даже от нечеловеко-образных механизмов, предпочитая жить, как жили наши предки с ещё материнской планеты: рыбной ловлей, разведением домашнего скота и огородов.

Раз в году к ним на большой праздник приезжали жители соседнего города. Начинался обмен подарками, гости привозили свою провизию и напитки, а под вечер плясали и пели под музыку приезжих бэндов и оркестров. Событие это было нечастым в жизни ашей, и все стремились на него попасть. Но Фрида как на грех захворала -не особо серьёзно, но заражать приезжий народ не хотелось. Мама и папа после её уговоров всё же пошли на праздник, а она тосковала, лёжа в постели, проклиная свою хворь, нагрянувшую некстати. Но болезнь, похоже, её спасла: все аши, веселившиеся на празднике на следующий день сами свалились больные, и, помучившись несколько дней, умерли. Бедная Фрида сама похоронила своих родителей, а ещё через неделю нагрянула толпа ночегов, уведшая куда-то весь домашний скот. Девушку ночеги не тронули, но она была едва ли не до смерти перепугана. Аши едва ли не с младенчества приучали детей к повседневному чёрному труду; девочка часто выходила с отцом в море, копала грядки, вела домашнее хозяйство, и оставшись в одиночестве, не пропала. Но ей бывало очень тоскливо, особенно долгими вечерами.

Она была искренне рада мне, да и мне идти было особо некуда. Мы зажили одной семьёй. Трудное это было существование, особенно поначалу. Я отчаянно скучал по книгам и фильмам; мне до боли недоставало разговоров с отцом. Работы, которые по мнению Фриды, должен выполнять в доме мужчина, были мне в новинку; в городе, да и нашем с папой доме, эти хлопоты доставались ночегам. Инструменты просто валились из моих неуклюжих рук. Я даже сети для ловли рыбы не умел забрасывать в море, в отличие от неё - беспомощной женщины, и Фриде приходилось меня учить буквально всему. Она не роптала - скорее удивлялась. Ашам вообще не свойственно роптать: они полагают, что всё создано богом, не Обом, а другим - Юнивером, и роптать означало сомневаться в его всеведении и могуществе, и все тяготы и несчастья следовало принимать с покорностью и благодарностью за когда-то подаренную жизнь.

Постепенно и я свыкся с новым для меня течением дней, и даже начал находить поэзию и прелесть в суровых приморских пейзажах. Вечно текущая, мерцающая серебром водной чешуи фольга далей; реющие над пенными гребешками, вскрикивающие гортанными резкими голосами, морские птицы; причудливо исковерканные ветром утёсы, - на все эти красоты хотелось глядеть бесконечно; боль моих утрат на этом фоне притуплялась и таяла, как желтоватые клочья пены на сером прибрежном песке.

Глава 8

Перед заходом солнца Фрида обычно бросала свои домашние занятия и выходила со мной на берег. Там она то брела, то бежала вдоль плещущих о песок волн, не обращая внимания на холодную воду, окатывающую её тощие длинные ноги, и распевала во весь голос старинные заунывные гимны своего народа; порою даже наплывавшая после захода солнца мгла не могла загнать её в дом. Так она и осталась в моей памяти - несущаяся по берегу в коротком холщовом платьице фигура, запрокинутое к небу лицо и блики луны мерцающие на выпирающих позвонках, как на пуговицах. Я устав звать её в дом часто уходил, оставив её на берегу одну: дикие звери в округе не водились, и что с ней, оглашенной может случиться. По-моему, Фрида так молилась своему богу Юниверу; но я мало что о нём узнал; скорее всего Фрида считала меня непосвящённым и не готовым к откровениям о нём.

Да и сам я старался поменьше говорить и расспрашивать. Из головы моей всё не шли последние слова кемэлхарсовца о том, что я сам выдал Обу замысел отца. Как это могло произойти? Что означали таинственные слова диковинного незнакомца из моего детства "Будешь моими глазами и ушами"? Похоже, что эта встреча на цветущей поляне не приснилась мне; зря я не обратил внимания на эту фразу. Слышит ли Об и нынче то, что слышу я? Видит ли то, что я вижу? Постоянно ли он за мной следит? Умеет ли он читать мои мысли? Зол ли он на меня за то, что я не ушёл с кемэлхарсовцем в дом радости? Не сболтнёт ли случайно Фрида что-нибудь, что разгневает это коварное и безжалостное божество? Не навлеку ли я на мою девочку какого-то несчастья уже одним тем, что живу вместе с ней, дышу одним воздухом? Последний вопрос был для меня особо мучителен, ведь Фрида с каждым днём становилась для всё дороже.

Я не помню слов любви, сказанных между нами. Мы с Фридой сошлись из-за необходимости, нужности друг другу. Сперва я просто не задумывался о каких-либо чувствах, но месяца через три я не мог представить свою жизнь без жены. Просто следить за её длинными проворными руками, когда она шила, или резала овощи, доставляло мне не меньшее удовольствие, чем наблюдать за бликами солнца на зеленоватых спинах морских волн. Даже запах жаренной рыбы, столь ненавистный мною когда-то, я нынче вдыхал разве что, не с наслаждением: для меня это был символ домашнего уюта. Фрида, пожалуй, тоже не задумывалась о слове "любовь". Бог Юнивер прислал ей меня в дар, ведь она осталась сиротой и у неё не было мамы и папы, которые бы её сосватали. И она приняла союз со мной, так же покорно как приняла когда-то смерть родителей или будущее рождение ребёнка. Фрида не отличалась нежностью и порой казалась мне резковатой. Но иногда взгляд её, скользнувший по моему лицу, теплел, а на губах появлялась лёгкая улыбка. Особенно часто это происходило, когда живот её стал округляться, а руки запорхали над детскими распашонками.

Роды, по мнению Фриды прошли довольно легко, но для меня они стали одним из самых тяжёлых испытаний, выпавших на мою долю. Наши женщины давным-давно рожали, не чувствуя никакой боли, окружённые бригадой запрограммированных на случай любых осложнений ночегов. Но у нас с Фридой не было ни ночегов, ни обезболивающих. Отец заставил меня зубрить физику и математику; акушерство совсем не в ходило в мою программу обучения. Фрида, правда, как все девочки ашей, знала, как рождаются дети, и за долгое время до родов пыталась меня в этой науке просветить; но одно дело слушать рассказ о перевязанной пуповине, а другое дело присутствовать при всех потугах и принимать ребёнка. По счастью Фрида не потеряла сознания, и даже в промежутке между схватками говорила мне что нужно делать. У нас родилась девочка, мы назвали её Энни.

Уже на последних месяцах Фридиной беременности я часто выходил на рыбалку один. Теперь же на мои плечи упало всё бремя добычи пищи для нашей маленькой семьи. Помимо рыбы, я пытался что-то собрать на нашем огородике и настрелять мелкой дичи в прибрежных кустах. Однажды мне повезло и я изловил беременную козу со сломанною ногой; так я обеспечил жену и малышку козьим молоком на довольно долгое время. Коза была полу домашней. В прибрежных кустарниках козы завелись благодаря Фриде: когда все жители деревни свалились от неясной болезни, она, не в силах ухаживать за мычащей и блеющей в хлевах соседей скотиной, попросту открыла двери во всех соседских пристройках, чтоб голодные животные сами паслись на свободе. Тех, что возвращались к стойлам, потом забрали ночеги, остальные "гуляки" со временем одичали и стали размножаться.

Так или иначе, а первая пара лет рядом с женой и ребёнком были самыми счастливыми в моей жизни. Я заходил в дом с низкой рыбы за плечом. Эни, такая потешная, с крохотными хвостиками из своих первых локонов по обе стороны головёнки, соскальзывала с Фридиных колен и ковыляла ко мне на своих ещё мягких подламывающихся ножках. Я подхватывал её, и она начинала щебетать на своём малопонятном младенческом языке о том, что происходило во время моего отсутствия. Фрида, радуясь освобождению от дочуркиных объятий, поспешно накрывала на стол, а потом брала в руки своё неизменное шитьё. Временами она прерывала работу, чтобы переодеть малышку во что-то сухое и тёплое. Меня всегда умиляло, что она разговаривала с дочкой, как со взрослой, рассказывая не столько сказки, сколько легенды.

- Ты должна одеваться потеплее, Энни! - говорила она строго, наряжая девочку в подбитый мехом халатик.- Мы живём в эпоху осени. Это - хорошее время, не такое, конечно, как эпоха лета, но всё равно - хорошее. На ветках ещё висят плоды, в море плавает рыба, а папа приносит на ужин дичь. Но теперь холодно. Это потому, что нашей планетой правят сейчас целых два бога: Универ и Обам. Юнивер добрый и светлый, Обам - злой и тёмный. Но всё должно быть справедливо, и Юнивер с Обом решили править по очереди. Юневер правит летом и всё живёт и расцветает, Об правит зимой, и планета покрывается льдами и мглой. А живого ничего не остаётся, потому что - какая жизнь в полной мгле?

Девочка радовалась тому, что мама так долго и серьёзно с ней разговаривает, я любовался Фридой и наслаждался музыкой её голоса, и мы все были счастливы.

Глава 9

Идиллия эта длилась года три. Фрида, как я её не упрашивал, вернулась к своей привычке бегать по вечерам вдоль моря. Возвращалась она частенько мокрой с головы до ног, продрогшей и уставшей, и голос её становился хриплым, ведь во дворе, как она красочно описывала, стояла эпоха осень, а осень - не лучшее время для подобных прогулок. А однажды она ушла вечером к морю и вообще не вернулась...

Я хорошо помню этот день, вернее вечер: ветер уже начал завывать и море было очень неспокойным. Я сказал Фриде об этом, но она лишь повела плечом, что, мол, со мной случится. И я остался в доме нянчить ребёнка, со страхом вслушиваясь в заоконный вой разгулявшейся непогоды. Энни капризничала, не хотела идти в постель без мамы; моё сердце разрывалось на части. Я метался между желанием бежать разыскивать жену и страхом оставить в одиночестве своё крохотное, неспокойно спящее сокровище. О том, чтоб тащить малышку в ледяной дождь к штормившему морю и речи быть не могло...

Утром я посадил Энни в старый заплечный мешок, и мы долго бродили по мокрому серому песку, перелезая через коряги, которые принесло штормом. Я надеялся найти Фриду, пусть пораненную подобным бревном, пусть сбитую с ног. Но её, видно, слизала огромная морская волна, - ни лоскута от её платья на берегу не осталось.

- Мама улетела к бабушке и дедушке? Она умерла? - серьёзно спросила меня моя малышка. - Ты плачешь?

- Нет, малыш, это брызги от морских волн, - ответил я, вытирая глаза. Мне жутко не хотелось, чтобы ребёнок поверил в смерть матери, - Мама не умерла. Она вчера улетела на Планету Розового Солнца. Ты же знаешь, что в море есть остров, а на нём стоит огромный космический корабль. Вот твоя мама в него забралась и улетела на планету, где все счастливы. Может, мы с тобою тоже туда улетим когда-то и встретим маму...

- Я буду хорошей, папочка! - заверила меня повеселевшая мгновенно Энни.- Я не буду капризничать! Я тоже хочу к маме на эту планету...

Я отнёс ребёнка в дом и занялся стряпнёй. Продуктов у на было максимум на неделю. Предстояло как-то выкручиваться: либо брать малышку с собой в море на не очень устойчивую лодку, либо запирать её одну в доме, где она никогда одна не оставалась: за такой малолеткой нужен глаз да глаз.

Мои сомнения под утро разрешила бригада невесть откуда взявшихся ночегов. Возглавлявший их ражий парень моих лет без особых церемоний сунул мне под нос бумагу, в которой сообщалось, что единственному жителю поселения (мои имя и фамилия) предписано переехать в дом радости такой-то. Мне позволяли взять с собой свою одежду и пару-другую сувениров перед тем, как дом снесут и всё моё имущество увезут в хранилище. Про девочку не было ни слово, но когда я её, заспанную, завернул в тёплый плед, парень не стал возражать: даже кeмэлхарсовцу было понятно, что ребёнку одному оставаться нельзя.