Теплое, разноцветное сияние затекало в глаза сквозь частокол ресниц. В зрачках преломлялся удивительно красочный пейзаж. Озеро блестело мелкими барашками. Солнечный свет, отражаясь от воды, становился радугой, ярким и переливчатым хвостом жар-птицы, сказкой, мечтой. Наверное, так видел нашу Землю Бог, когда-то давно, на заре творения. Но я не Бог, а всего лишь жалкий человек, ничтожный дример, и мой мир – мал, драгоценен и хрупок, словно расписная ваза из тончайшего стекла.
С утра мы с Аникой немного повздорили. Как обычно за последние дни – из-за Али. За завтраком дочка канючила:
- Ну, папа, мама... ну, можно я пойду с подружкой в кино? Нет? Почему нет? А можно мы погуляем в парке? В том, городском, где карусели? Можно? Можно?
Я недоуменно хмурился, а малышка уже начинала плакать, часто моргая и потирая щеки кулачком. Тарелку с овсянкой она отодвинула на края стола, чуть не сбросив с него блюдо с сэндвичами. Терпеть не могу дочкины капризы. Мне от них почти физически больно. В такие минуты хочется закрыть ей рот ладонью, иди ударить по губам, или подхватить на руки, прижать к себе, гладить тонкие, светлые волосы, похожие на цыплячий пух – только бы не слышать нестерпимое.
- Какая еще подружка? – переспросил я строго, надеясь загнать Алю в тупик, а сам лихорадочно соображал, чем бы ее отвлечь, как успокоить.
- Ее зовут Сара.
- Хм... вот как, – протянул я. - Сара. Ты ведь ее выдумала, правда, малыш? В этом нет ничего плохого. Невидимые друзья – это... э... – запнулся, не зная, что еще сказать.
«Не надо никаких подруг! – хотелось мне крикнуть. – Неужели нам плохо втроем, Аля? Зачем тебе кто-то еще?»
Но дочь заупрямилась.
- Она настоящая! Я с ней говорила по телефону. Почему ты никогда мне не веришь? Почему не разрешаешь гулять одной? Папа! Я уже большая! Почему мне нельзя гулять с подружками?
Я так растерялся, что покраснел, как мальчишка, и пробормотав какую-то глупость, скрылся от дочки в ванной. Включил воду и долго мыл руки, затем лицо – но щеки все равно пылали, я тер их жесткой мочалкой, едва ли соображая, что делаю, а сердце колотилось гулко, неровно. Потом просто стоял, облокотясь о стену, и смотрел, как из крана тянется прозрачная струя и, растекаясь по белоснежному фаянсу, уходит в водосток. Через двадцать минут в дверь постучала Аника.
- Что ты психуешь? – спросила она, заходя внутрь и накидывая на замок защелку. – Выключи воду, Алекс.
- Какая разница, - нервно пожал я плечами. – Нам за нее не платить.
- Не в том дело.
- И море не вытечет.
- Знаю.
Стянув с крючка вафельное полотенце, я зарылся в него лицом, вдохнул запах чистой и даже как будто накрахмаленной ткани.
- Что это за шутки с телефоном, а? – спросил, избегая смотреть в виноватые глаза жены.
- Думаешь, это я сделала?
- А кто еще?
Аника присела на край ванны и взглянула на меня снизу вверх.
- Я понимаю, чего ты боишься. И знаешь... Я долго думала... Конечно, нельзя отпускать Алю одну. Мало ли, что может случиться, правда? Она ведь ничего не знает про границы. Но что если мы будем идти за ними следом? Я имею в виду – незаметно. Так, чтобы она не видела.
- За кем – за ними?
Аника вздохнула.
- Ей одиноко... Если ты не можешь, то я могла бы...
- Нет, нет! – замахал я руками. – Еще чего не хватало! Нам не следует погружаться глубже в эту игру.
- Это не игра, - возразила Аника. – Это наша жизнь.
Завтрак мы доели в молчании. За окном, теплый и безоблачный, занимался день. Сквозь легкие занавески, слегка колеблемые слабым ветерком, сочился бледно-желтый свет. Он плескался лужицами на блюдцах и стекал по крутым бокам никелированного кофейника. Аля мрачно ковырялась ложкой в остывшей каше, щедро приправленной солнечным маслом, а я, не в силах сделать ни глотка, смотрел в свою чашку, на дне которой тягуче колыхался горький, уже подернувшийся радужной пленкой напиток. От вида холодной коричневой жижи к горлу подступала тошнота. А рядом моя жена с отвращением – будто кусок прессованной ваты – жевала бутерброд. Я видел, что она давится. Но мы ведь сами приучали дочь не выбрасывать еду.
Что-то случилось в последнее время с продуктами, думал я обреченно, они потеряли вкус. А кофе больше не бодрит. А сад? Он ничем не пахнет. Через открытую форточку в кухню просунулась длинная ветка жасмина, сплошь усыпанная мелкими хрустальными цветами. А чуть ниже, под окном, раскинулись ярко-фиолетовые кусты сирени. Их аромат должен сбивать с ног, кружить голову, но... Я осторожно потянул носом воздух. Запах ощущается, но совсем слабый. Не столько он сам, сколько воспоминание о запахе.
- Гадаешь? – спросила Аника.
- На что гадать? – пожал я плечами и выплеснул остатки кофейной гущи в раковину. – Разве что-то изменится? Разве хоть что-то может измениться? Ну... – я глубоко вздохнул и краем губ улыбнулся дочери. – Куда пойдем сегодня? В парк или на озеро?
- Если Саре нельзя с нами, то я никуда не хочу! – дерзко ответила Аля.
- Забудь о ней! – рявкнул я, но ту же устыдился своей вспышки. – Прости, малыш. Как-нибудь... в другой раз. Хорошо? – и примирительно добавил. – Значит, на озеро? Там сейчас красиво. И погода хорошая. Ты хочешь увидеть утят?
Аля помотала головой и медленно вылезла из-за стола.
- Мама, - попросила она Анику, - причеши меня!
Мелькал блестящий гребешок в руках жены, бросая радужные блики на потолок и стены. Дочка распустила волосы – мягкие, льняные, чуть золотистые и совсем не похожие ни на темные – мои, ни на рыжие - мамины. Может, они еще изменятся, подумал я, но лучше пусть остаются такими – сияющими, как водопад на солнце. Аника разделила их на два аккуратных хвостика и перехватила резинками. Я смотрел на моих дорогих девочек, и в груди теплело, и словно что-то таяло в ней от благодатных лучей любви, какой-то давний, застарелый лед. А под вечной мерзлотой, оказывается, распустились цветы – дивные подснежники. И сразу сад за окном ожил, и запах сирени заструился в форточку, смешиваясь с ароматом жасмина, дыханием талой земли и свежей травы. Вот что делает с человеком нежность. Надо быть сильным, сказал я себе, хотя бы ради них, моих любимых.
А день, и в самом деле, выдался чудесный. Озеро дремало, тихое и чуть взъерошенное, как будто прохладный лесной ветерок легонько погладил его против шерсти. Сонно золотились тростники, и цвели ирисы у самой воды – желтые и фиолетовые, такие яркие, что рябило в глазах. У другого берега кувшинки уже тянулись к поверхности острыми бутонами. Того и гляди они поднимутся и лопнут, выпустив на волю белое и розовое пламя, а пока на озерной глади покачивались в такт мелкой волне широкие зеленые листья. Между ними сновала расписная уточка-мандаринка, что-то выклевывая из мешанины упругих стеблей и вязкой тины.
- Гляди, - сказал я Але, - какая красивая птица.
Дочка равнодушно кивнула. Мы стояли на тропе, идущей вдоль берега, а позади вздымался бархатно-изумрудный, поросший клевером склон. Аника держала в руках корзинку с бутербродами и соком и скатанное в рулон одеяло для пикника.
Тем временем мандаринка выплыла из кувшинок на свободную воду и застыла, сверкая на солнце, как драгоценная брошка на серебряной ладони озера.
- Знаешь, как она называется? – спросил я.
- Утка, - буркнула дочь, усаживаясь на склоне с телефоном в руках.
- Да, но какая утка?
Аля не ответила. Уткнувшись в экран, она что-то стремительно печатала одним пальцем. По ее лицу то пробегала тень улыбки, то озабоченно хмурились пушистые, светлые брови, то кривились губы в упрямой гримасе.
Наверное, с ней болтала в чате какая-нибудь Сара или другая виртуальная подружка.
- Аля, с кем я сейчас разговариваю?
Дочка повела плечами, точно стряхивая с них мои слова – как что-то надоедливое, ненужное.
- Алекс, оставь ее, - мягко сказала Аника, прикоснувшись к моей щеке. – Не надо. Не заводись на пустом месте. Она ничего не сделала.
Но я уже не мог остановиться. Словно все самое потайное и темное – страх, отвращение, боль – поднялось из глубины души и выплеснулось в отчаянном поступке.
- Ну, хватит! – я подскочил к дочери и, выхватив у нее из рук телефон, размахнулся и зашвырнул его в озеро.
На мгновение мне показалось, что Аля сейчас закричит. Громко, как сирена, как в моем сне. Но она только коротко ахнула и закрыла лицо руками. Я отошел и прилег на траву. А в голове еще звенел этот неслышный крик.
Она кричит. Громко, на разрыв барабанных перепонок. На разрыв неба. Тяжелое и страшное, оно лопается, изливаясь кровью. Низкие облака стелятся, как дым. А может, это дым и есть. Я уже ничего не понимаю. Багровый небосвод осыпается черными осколками, и город погружается в панику, в хаос, в непередаваемый ужас. Потом его накрывает взрыв – и все исчезает. Аника трясет меня за плечо и осторожно хлопает по щекам.
- Алекс, что с тобой? Что случилось?
Я сел, потирая глаза.
- Прости. Не надо было выбрасывать ее телефон.
- Бог с ним, с телефоном. Тебе плохо? Ты потерял сознание?
- Нет, наверное, просто задремал. Я почти не сплю последние месяцы. Только урывками. Боюсь проспать. Как Аля?
Я не стал говорить жене, что меня мучают кошмары. Рассказать свои сны – все равно что пережить их еще раз наяву.
- Все хорошо, я ее успокоила. Не бойся, ты же знаешь, что я тебя подстрахую. Хочешь, поспи сейчас? А мы с Алей немного почитаем.
Я бросил на дочку косой взгляд. Она уже не плакала, а листала толстенную книжку с картинками, умостив ее у себя на коленях. На щеках высыхали серебряные дорожки слез. Эту книгу сказок – единственный артефакт из прошлого – наша дочь обожала, наверное, каким-то детским безошибочным чутьем угадывая, что она – настоящая. Аля читала чуть ли не с полутора лет, терпеливо складывая в слова непонятные поначалу значки. А крупные, аляповатые иллюстрации приводили ее в восторг. Да, был еще тот старенький айфон с треснувшим экраном, мертвый, как прошлогодняя шишка, но я же только что от него избавился... Зачем? Другого такого уже не найти. Я расскаивался в своей несдержанности и жалел Алю. Она так его берегла – этот глупый, разбитый телефон, свою самую любимую игрушку. Но может, хотя бы это избавит ее от желания общаться с воображаемыми подругами?
- Я не справляюсь, Аника, - вздохнул я, приподнимаясь на локте. – Кормлю вас какой-то гадостью. Срываюсь на ребенка... Так нельзя. Но я не знаю, что делать. Я...
- А как можно? – перебила меня жена. – Как можно, Алекс? Разве у нас есть какой-то выход? Ты устал, милый. Отдохни - тебе полегчает.
Я кивнул и закрыл глаза, уходя от живых красок и алмазного блеска воды – туда, где темно и тихо, вглубь собственной памяти. Я не собирался засыпать по-настоящему, просто лежал, размышляя, возвращаясь мыслями к тому последнему лету. Но птичий пересвист убаюкивал, а летнее солнце нежно грело щеку. Пахло клевером, и по векам пробегали быстрые тени – то ли насекомых, то ли птиц, то ли ветер качал траву у моего лица, и плескалось где-то совсем близко невидимое озеро... Или все это мне только чудилось.
«Это лето будет последним мирным летом в Европе», - предупреждали немецкие СМИ. Но мы – вернее, большинство из нас, простых бюргеров – не верили. А те, кто поверил, как и те, кто знал, что это – правда, растерялись. Европа жила, точно у Бога за пазухой, в каком-то благостном полусне, не желая просыпаться, посмотреть вокруг, разглядеть опасность. Да и что можно было сделать? Осознание неизбежного конца пришло слишком поздно, и все попытки куда-то бежать, с кем-то договориться, что-то выторговать и отсрочить напоминали агонию.
В отличие от многих, я воспринимал страшные прогнозы всерьез. Возможно, из-за снов. В то лето они снились мне почти каждую ночь. Вой сирены, расколовшееся небо, взрывы, стремительные черные тени летящих самолетов. Все было, как в кино, только – на самом деле. Так, во всяком случае, казалось мне, находящемуся внутри своих кошмаров. И просыпаясь по утрам, я удивлялся, что мой дом по-прежнему стоит на месте, небо голубеет, а сад – цветет, и соседи заняты будничными делами – перекапывают грядки, подстригают газоны и кусты, гуляют с собаками. Мне чудилось, что все это – бутафория, но проходила минута-другая, и наваждение рассеивалось. Я понимал, что можно жить дальше, и старался наслаждаться каждым днем, каждым лучом солнца, каждым шагом по прекрасной и мирной земле.
Кажется, так буйно и самозабвенно природа не цвела еще никогда. Сирень благоухала остро и сладко, почему-то ночью особенно сильно, и ее душный аромат струился вниз по улице волшебной рекой, ощутимый чуть ли не на другом конце городка. Пионы и маки соревновались друг с другом в яркости и красноте. Птицы вили гнезда – по два или три на каждом дереве, не заботясь о том, что случится через пару месяцев с их птенцами – да и с ними самими. Шиповник у нашего крыльца гнулся чуть ли не до земли под тяжестью огромной бело-розовой цветочной шапки. И в то же время во всем ощущалась какая-то обреченность. Планета словно прощалась с нами, своими детьми, чтобы вскоре сбросить с себя ярмо разумной жизни, обратившись в мертвый камень, летящий в космосе.
Я сдал экзамены в школе и до осени бездельничал, с утра уходя в лес или на озеро и целый день валяясь на траве или сидя у воды, или блуждая по узким тропинкам, вдыхая пахнущий сосновой хвоей лесной воздух, впитывая и запоминая. Зачем? Я и сам не до конца понимал. Я, вообще, мало задумывался, а больше созерцал, ощущал и чувствовал. Старался наглядеться досыта красотой, напиться светом, облаками, небом, короткими летними дождями, надышаться соснами, травой и сухим, разогретым на солнце мхом. Все мои друзья разъехались на каникулы. Но это было даже к лучшему. Я и не хотел никого видеть, ни с кем не желал делить эти драгоценные мгновения. Я собирал их, как пчела с цветов – сладкий мед, каким-то шестым чувством постигая, что делаю нечто важное.
А мир уже несколько лет полыхал, подожженный со всех концов, и только наш ковчег еще дрейфовал по тихой заводи. Именно в эти – предгрозовые – годы в прессе впервые заговорили о дримерах. То есть, о нас. В основном, дримерами были дети и подростки, обладатели странной способности – творить реальность из обрывков самых ярких впечатлений, из воспоминаний и мечты. Наверное, нас можно назвать мутантами. Но от обычных людей мы ничем существенным не отличались и талант свой не выставляли напоказ. Ну, разве что самую малость. Кто-то подрабатывал в цирке. Кто-то развлекал друзей на вечеринках или показывал фокусы на детских праздниках. Малыши пищали от восторга, видя, как прямо из ниоткуда появляются кошки, белки и кролики, как из ладоней юного мага выпархивают белые голуби, над накрытыми в саду столами расцветают фейерверки, а конфеты в разноцветных фантиках выпадают прямо из воздуха. Казалось, никого по-настоящему не интересовало, как мы это делаем. У каждого фокусника – свои секреты, а любое волшебство – иллюзия. Так считалось. Но создаваемые нами фантомы иллюзией не были. Разве что в первые пять-десять минут. Потом они уплотнялись становясь реальными, по крайней мере, на ощупь и вкус. Сладости, действительно, насыщали. От них могли разболеться зубы, а у диабетиков повышался уровень глюкозы в крови. У сотворенного дримером кролика билось сердце. Он щипал траву и пил воду. Лизал протянутые к нему руки мягким, теплым языком. Кусался, если его разозлить. А раненый – истекал кровью. Наверное, он способен был даже размножаться. Но так далеко дело не заходило. К сожалению, а возможно, и к счастью, искусственная реальность рассеивалась, стоило ее творцу надолго заснуть или потерять сознание. Обычно процесс распада начинался уже через четыре часа, а спустя еще час-другой, от нее оставались только бесплотные клочки то ли дыма, то ли холодного пара.
И я так баловался, с самых ранних лет, сколько себя помню. Тайком от взрослых сотворял из ничего конфеты, печенье, булочки с корицей и засахаренные яблоки. Хотя в детстве я был тощим, как жердь, мама все время боялась, что я наберу лишний вес, говорила, что у меня плохая наследственность. Поэтому все сладкое и мучное от меня прятали, а потом очень удивлялись, находя в моей комнате огрызки и крошки. Я выдумывал цветы и подарки для мамы на день рождения. Поделки для школы, и все учителя потом ломали себе головы, из чего и как я смастерил эти удивительные штуки. Я создавал щенков и котят, чтобы играть с ними, и разноцветных попугайчиков – просто так, для красоты. Птичек я выпускал в форточку, и, рассевшись на яблоне, они казались нарядными елочными игрушками, к тому же весело чирикали – совсем как воробьи весной. О судьбе, ожидавшей всех этих птичек и зверьков, о том, что и они, наверное, ощущали себя живыми и хотели жить, я не задумывался. Но жизни им было отведено всего несколько часов – до середины ночи. В детские годы я спал крепко, и к утру мои творения, как правило, исчезали.
В двенадцать лет я в первый и в последний раз сотворил человека – голема. Мама в то время часто уезжала в командировки – иногда на неделю и больше. А может, она устраивала личную жизнь... Я ничего не имел против. Но, оставаясь один в пустом доме, отчаянно скучал. Щенки и котята больше не развлекали, мне хотелось иметь рядом друга, взрослого, с которым можно поделиться своими мальчишескими тайнами, обсудить книгу, посмотреть вместе фильм. Я понимал, конечно, что человек – не щенок, но почему бы и нет?
Я вот, отчасти по памяти, отчасти – по висевшей в гостиной старой фотографии, я воссоздал «дядю Франца» - добродушного толстяка, когда-то, после папиной смерти, заменившего мне отца. К сожалению, он пережил своего брата всего на пять лет... и я осиротел дважды. Но в памяти остались наши совместные рыбалки и походы к Огненной горе с палаткой. И пикники на поляне, когда весь лес, казалось, содрогался от его громового голоса и такого же громкого смеха. Дядя Франц, как никто другой, умел меня развеселить. Мама – и та улыбалась его шуткам. А я так просто катался по земле или носился кругами, изображая заходящий на посадку самолет, или дикого мустанга, или Бог знает кого еще. Мой дядя не был дримером. Но он умел играть – искренне, как ребенок. И этим своим умением, бестолковой и беззаботной радостью, заражал всех вокруг.
Конечно, созданный мной голем походил на настоящего дядю Франца не вполне. По крайней мере, я очень на это надеюсь. Но он получился таким же тучным, широким в плечах, мягким и беззлобным на вид. С такими же оттопыренными ушами и рыжеватой щетиной на подбородке, колкой, как только что подстриженный газон, и одетый в любимую дядину красную футболку и безразмерные штаны. Правда, ни меня, ни моей мамы, ни отца – своего брата, ни наших недолгих лет вместе, походов, пикников, анекдотов – он не помнил. Но говорил новорожденный голем разумно, улыбался мне, как хорошему приятелю, и с аппетитом съел целую гору приготовленных мной бутербродов, запивая их лимонадом. Мы даже посмотрели с ним комедию по телевизору и сыграли две партии в шахматы. А ночью, когда я лежал в постели, он на меня напал. Неожиданно, необъяснимо и подло.
Я уже засыпал, когда «дядя Франц» навалился сверху всей своей огромной тушей и попытался стащить с меня пижаму. Чудом вывернувшись из-под него, я скрылся в маминой комнате – единственном помещении в доме, дверь в котором закрывалась на щеколду – и весь остаток ночи трясся в нервном ознобе, понимая, что стоит голему рвануть посильнее – и хлипкий засов не выдержит. Я слышал, как мнимый «дядя» ходит по коридору, хлопает створками шкафов, зевает и почесывается, включает микроволновку на кухне... и, обливаясь холодным потом, гадал, что же с ним такое случилось? Вселилась ли в него постороняя злая сила? Или он был марионеткой, которую я сам каким-то образом дергал за веревочки? И если второе – то почему он так себя повел? Не стану пересказывать свои мысли – их нетрудно угадать. Трое суток я провел, как в аду, мечтая, чтобы поскорее вернулась мама и больше всего на свете страшась ее прихода.
Я знал, что избавиться от нежеланного гостя легко – всего-то и требовалось что уснуть и проспать до утра. Но я не то что спать – домой заходить боялся. После школы шатался с портфелем по городу, не зная, куда приткнуться. Ночевал на лавочке в парке, не в силах и глаз сомкнуть – вздрагивал от каждого шороха, хотя раньше пугливым не был – или бродил по улицам до зари. Иногда, приближаясь к своему дому, я видел, что в окошках горит свет, но мамина машина на парковке не стояла. Закончилось все тем, что на четвертую ночь я, совсем измученный, упал на скамейку и выключился, как перегоревшая лампочка. Очнулся в середине следующего дня и понял, что свободен. Жуткий фантом исчез, обратившись в легкое бледно-алое облачко, которое парило в моей спальне еще недели две и никак не желало развеиваться. После этого случая я поклялся себе никогда больше не создавать големов и, вообще, не использовать никак свой талант дримера.
И я бы сдержал свою клятву, но...
Я чувствовал, что больше не вспоминаю, а сплю, и яркие картины в голове, оживая, превращались в сюр, в путаницу, в кошмары. Кстати, мы, дримеры, обладали еще одним свойством, о котором тогда мало кто знал. Да и сами мы – по крайней мере, большинство из нас – до поры до времени не догадывались. На нас не действовала радиация.
А, впрочем, те, кому надо, знали. За нами следили – как правило, ненавязчиво – каждый наш вольный или невольный шаг описывая и занося в отдельный протокол. Наверное, и про «дядю Франца» им было известно. Мне до сих пор неловко при мысли об этом, хотя, казалось бы, какая теперь разница?
Последнее лето закончилось, и наступила осень, тихая, солнечная и какая-то невесомая. Пора хрустящих золотых листьев и серебряных паутинок, опутавших светлеющий лес блескучим нитяным кружевом. Страх куда-то отступил – и дышалось легко. Помню небо, полное сахарных облаков, такое бездонное, что как будто вытягивало из тебя душу – оставляя тело пустым и легким, как воздушный шар. Я шел из школы, закинув полупустую сумку на плечо – учебники нам еще не выдали – и размышлял о чем-то неважном, когда ко мне подошел человек в военной форме, схватил за руку и потащил за собой.
- Куда мы идем? – спросил я его, слишком ошеломленный, чтобы вырваться или хоть что-то возразить.
- В убежище, - бросил он коротко. И, чуть помешкав, добавил с печальной улыбкой. – Сохрани свой дар, сынок. На него теперь – вся надежда.
Бомбы упали на мой город не сразу. А когда это случилось, я сидел в бункере под землей и ничего не видел. Но понимаю – наверху в тот день разверзся ад. Вместе со мной спаслась небольшая группка людей, и почти все они умерли один за другим в течение нескольких недель. Не спрашивайте меня, почему, я не знаю. Человек – хрупкое создание, почти как оранжерейный цветок, и без своей оранжереи – то есть, им же самим и созданной цивилизации – очень быстро гибнет. Выжила, кроме меня, совсем юная девчушка, тоже дример. Зеленоглазая, рыжая, худая, как прут, и бледная, только веснушки сияют на остром носу. И какая-то диковатая, как мне тогда показалось. Кошка – кошкой. Впрочем, я сам выглядел, наверное, не лучше. С ней рука об руку я и поднялся на поверхность, и начал посреди запустения и хаоса, обугленных развалин и пыльных облаков, застлавших солнце, творить свой собственный, возрожденный мир.
В тот роковой год мне исполнилось шестнадцать лет. Анике – четырнадцать.
Когда-то за эту землю дрались многие, а теперь она оказалась ничья. Очутившись на ничейной земле, мы по крупицам, по каплям складывали защитную капсулу, крохотный островок любви и порядка, теплицу, в которой отныне должна была протекать наша жизнь. Знаете, как хочется иногда воскликнуть: остановись мгновение, ты прекрасно. Или не прекрасно, а уютно, забавно, радостно, удивительно. А то и просто – спокойно. И хочется, чтобы оно не кончалось, а длилось вечно – на высшей ноте, но время все равно несется вперед, как поезд-экспресс, не тормозя на полустанках. А может, тормоза у него давно уже отказали, и впереди маячит обрыв... Но мы с Аникой ни о чем таком не думали. Ведь мы были дримерами – и творили, понимая, что это – наш единственный шанс.
Из остановленных когда-то мгновений мы сшили новую реальность. Пусть несовершенную, неполную – на которой и швы видны, и грубые стежки – но другой у нас не осталось. Мы вместе построили дом. Я отвечал за солнечный свет, за воду и еду, моя подруга – за все остальное. Лес, озеро, городской парк, небольшой участок дороги, сад вокруг дома – мы сотворили вместе. И, как пещерные люди – огонь, поддерживали отвердевшую иллюзию, не давая друг другу спать больше четырех часов.
Прошло несколько лет, и мы стали мужем и женой. Потом родилась Аля... а с ней – мой новый страх. Мне стали сниться кошмары. Наша дочь просыпается – а мир исчез. И она, испуганная, ничего не понимающая, кричит, воет, как сирена, громко и жутко, так что лопаются барабанные перепонки, лопается небо, выплескивая на город жидкий огонь.
Я вздрогнул всем телом и, распахнув глаза, несколько мучительных секунд не мог сообразить, где нахожусь. Озеро пропало, словно исполинское чудовище слизнуло его шершавым языком с поверхности Земли. Пропал лес и бархатно-зеленый, в мелких розовых цветах берег. Кругом, насколько хватало глаз, громоздился всякий мусор, валялись обломки и черепки, и жутковатая на вид, спекшаяся черная масса, рассеянная повсюду – и огромными кусками, и блестящими, похожими на паутину нитями. Приглядевшись, я увидел, что мои жена и дочка лежат, укрывшись каким-то тряпьем, у обрушенной стены. Как долго я спал? Мои часы растаяли – вместе со всей прочей бутафорией. И солнце исчезло с небес. Зато у нас была крыша над головой, правда, дырявая. И в огромную прореху в потолке, словно в полынью, смотрели звезды. Я никогда не увлекался астрономией. Но, не зная эти ночные солнца по именам, я тем не менее обрадовался им. Все распалось, обратилось в прах и пепел, и только они остались прежними. Эти звезды светили нам с Аникой каждую ночь. Под ними родилась Аля – хрупкий побег надежды. Я еще верил, что когда-нибудь мы встретим других дримеров. И у человечества появится еще один шанс. Новые люди наследуют Землю, возможно, более разумные. Или – по крайней мере – осторожные. Они не будут так бездумно уничтожать свой дом, как это сделали мы.
«Аника!» - хотел позвать я тихо, чтобы не разбудить дочку. Но шепот замер у меня на губах. Я вглядывался... вглядывался... до рези в зрачках, до головокружения. Их спящие тела окутывал серый звездный свет, такой же тусклый и неживой, как мертво и тускло было все вокруг. Тишина кричала мне в уши, и ее крик был страшнее, чем призрачный вой сирены из моих кошмаров. Потому что я знал, что не сплю. Что все происходит по-настоящему. И понемногу мне стало чудиться... что под тряпками пусто, что это просто куча старой, наполовину истлевшей одежды.
Самый большой страх в жизни – моих любимых нет и никогда не было. Я их выдумал, как выдумал все, что окружало меня эти годы. Я - единственный человек на этой проклятой земле.
Аника, Аля... Я играл так в детстве. Мир, в котором все начиналось на «а», как мое собственное имя. Я размещал этот крохотный, из разноцветной мечты сотканный мир у себя на одеяле, чтобы, забавляясь, быстрее уснуть. Я сотворил его, очнувшись один посреди мертвых развалин, чтобы не сойти с ума.
И, казалось бы, нет ничего проще. Встань – и убедись. Но скованный ужасом, я не мог двинуться с места. Я знал, что пути назад не будет. Правду не спрячешь обратно в подсознание, не забудешь, не отправишь в небытие. С ней придется жить. И, зажмурившись, я собрался с силами – и принялся воссоздавать наш с Аникой дом. Мутное в сумеречном свете окно, легкая занавеска. Букет сухих колосьев на подоконнике. Широкая двуспальная кровать – там, где лежат мои девочки. Я вышел прогуляться, подышать ночным воздухом, а они читали в постели – и уснули. Аника вытянулась во сне, уронив книжку себе на грудь. Рядом Аля тихо сопит, свернувшись калачиком, подложив под щеку кулачок. По ее подушке скачут ситцевые зайчики.
Так, посреди хаоса и запустения, как яркие всполохи, возникают миражи. И пусть они хрупки, но разве не из них – не из таких же, как они – возник когда-то вселенский порядок? Не из миражей смыслов, иллюзий, снов?
За окном прояснилось небо, очистилось и посвежело, расцвело голубыми и зелеными бликами зари. И, пролетая по саду, озорной ветер швырнул о стекло пригоршню крохотных лиловых звездочек – лепестков сирени. Скоро солнце взойдет, и мои любимые проснутся.