Меня называли Удачливый, и везенье мое было со мной с колыбели. Я молился ему, истирая язык в благодарностях. И я верил, наивный глупец, верил непостоянству его даже более, чем себе самому, до тех пор, пока…

…пока мне не продал ту карту беззубый старик в нищем, грязном, вонючем квартале Каира. Я стоял, прислонившись к щербатой стене у какой-то лачуги, а он – вырос будто из-под земли, просочился сквозь солнцем выжженный камень.

– Мистер, – уважительно выдавил он по-английски, так смешно коверкая слог, – у меня есть то, что желает ваша душа.

– Пшел отсюда, – сказал я ему. – Моя душа желает, чтоб ты исчез с глаз долой, и сию же минуту.

Глаза старика сделались ядовито-змеиными, сухие, коричнево-красные губы его искривились.

– Там золота столько, что вы не возьмете за раз, уж поверьте мне, мистер… – прошепелявил он нараспев. – Многие бы хотели проникнуть в эту гробницу, но тайны ее закрыты для них. А для вас… – его голос прервался, – это будет стоить всего тысячу фунтов. Ничтожная пыль по сравнению с теми сокровищами, что будут доступны вам, мистер! – он улыбнулся мне хищно-змеиной улыбкой. На кончике языка его мне померещилось острое жало. Удача снова манила меня, звала в свои призрачно-белые руки. И я возблагодарил ее, и…

И сунул, не глядя, банкноты в дрожащие жадные пальцы торговца, в ответ получив посеревший от грязи бумажный клочок. Чернила на нем были красны, точно спелое, ярко-закатное солнце, и лаково-черны, как неизбежная ночь. Я присмотрелся к следам их на бледной, песчаного цвета бумаге и расхохотался над собственной глупостью.

Это было за Городом Мертвых, Каирским некрополем. Изученным до последнего камушка, исхоженным до последней тропы. Что там можно было найти, кроме туристов и нищих? Старик подцепил на крючок своей лести банкноты из моего кошелька. И благодаренье удаче, что не последние. Впрочем, я ничего не терял. Я мог сходить и развлечься. Этой же ночью, мертвой, лунно-серебряной ночью, когда чернота разливалась, точно бездонные нильские воды, над каменными островами некрополя, вползала сквозь окна и двери. Когда живые стихали, как мертвые, а мертвые, говорят – становились подобны живым… но кто сейчас верит в эти глупейшие сказки? Я шел, и моя удача шагала под руку со мной.

…Шел, ботинками утопая в черной зыби песка, и луна следила за мною с небес, точно зоркий всевидящий глаз, и потерянно выли шакалы, и рюкзак за плечами моими был легок и пуст, словно чрево, лишенное пищи. Я хотел накормить его золотом досыта, округлить его тощий брезентовый бок. Сдать добро перекупщику – и вернуться, опять, одному, под прицельные взгляды луны и стенанья шакалов. Если только старик не солгал… но в прищуренных хитрых глазах его ложь вязалась в единый узел с наигорчайшею правдой. И не было истины ни в том, ни в другом.

…как у гладкого, точно ножом рассеченного трещиной брюха скалы. Там, где лунная, истонченная ночью, горбатая тень моя прикоснулась к ее основанью – я ударил киркой, вызвав брызги мелко-острых камней. И скала зарычала, подобно пустынному льву, и раскрыла передо мною проход. Я шагнул в него – и зубастая пасть за моею спиною закрылась, едва не оттяпав рюкзак. Я был слеп в обжигающей тьме, и удача вела меня за руку…

…мимо белых, луной оголенных костей и полчищ скарабеев, ползущих по ним, к им одним только видимой цели.

…мимо масок рогатых богов и богов с лягушачьими, мерзко-глумливыми мордами.

…мимо каменно-твердых, как смерть, саркофагов, и лежащих в них мумий с рубинами вместо выдранных глаз и текущею в жилах луной вместо крови.

Шел, пока зрение не вернулось ко мне, и в бездонном, чернеющем небе не вспыхнули блеклые звезды, и при свете их я увидел…

…увидел и понял, что разом теряю рассудок…

…как ужаленный в ногу змеей, что оскалила сморщенный, старческий рот, и язык ее подарил мне мгновенную смерть и насмешку вдогонку…

…а холодный, струящийся яд – завладел моим телом, и заставил глаза мои видеть то, что не видят другие…

– Мой! – громово прорычало шакалоголовое чудище, отделившись от стен.

– Мой! – откликнулось справа, точно бездумное эхо. – Мой! – проблеял осел… прорычал леопард… – Мой! – провыло по-волчьи, а потом – я упал на колени и тихо пополз в темноте, притворившись ужом, а там, в высоте, надо мною – неслись к небесам визг и рычание, и текла вниз гремучая черная кровь, и дрались, бесконечно дрались за меня два бессмертных чудовища, и грозные их имена заплетались в мозгу письменами – Анубис и отец его Сет… Красноглазый, кровавоволосый бог-воин – и шакал, охранитель гробниц. Сет и Анубис, взалкавшие крови того, кто их потревожил. И удача моя сохранила меня от палящего гнева их.

…Черное чрево туннеля разверзлось внизу. Я ввинтился змеей в его узкие своды… падал и падал вниз, в гулкий, мертвый, холодный, как камень, колодец, и земля осыпалась за шиворот мне, и покойники трогали меня за лицо любопытными пальцами. А потом – я распрямился и встал. И пошел, пока шаг мой не закончился обсидиановой дверью. Я ударил по ней кулаком, и кулак провалился в мясное, дрожащее, вязкое, будто внутренность трупа… и я тотчас замедлил дыхание, чувствуя невыносимую вонь.

Двери лопнули, как подгнивший, червями источенный плод. И глазам стало резко, до боли светло. Я стоял в ослепительно блещущей зале, где по стенам – висели золотые щиты, где стояли роскошные вазы из чистого золота, где в огромных, сияющих мертвенным блеском, литых саркофагах – спали вечно хозяин и хозяйка гробницы, и на лицах их были золотые, прекрасные маски, дабы сон их был тих, и спокоен, и сладок…

…Я сорвал маски первыми и сунул в рюкзак. Следом – россыпи древних монет, статуэтки, браслеты, золотые кинжалы и копья, пояса в лазуритовой сини и кровавые, красные броши. Нет, я не был избыточно жаден. Я взял столько, сколько мог унести. Я знал, что вернусь сюда снова…

…через черное чрево туннеля и трупную вонь.

…мимо замерших в ярости статуй Анубиса и отца его, Сета.

…под белеющим оком луны, вдоль скалы, рассеченной расщелиной надвое, будто ножом…

…где так воют шакалы, и в жалобах их мне мерещится речь человеческая.

– Ы-у! – взвыл я от скрежещущей боли, что пронзила меня от макушки до пят. – Ав-в… а-а…

Я упал на колени в лунно-серую пыль. Мои кости пылали, плавились, искажаясь, меняясь, моя кожа грубела, обрастая щетиною шерсти. Мои зубы острились, росли, мои ноздри ловили мне непривычные запахи. Я катался в пыли, завывая и кашляя. Я был жив, и я умер. Я звался Удачливый, и удача, смеясь, покидала меня, оставляя иное прозвание.

«Ты вернешь мертвым все, что ты взял у них… – пронеслось в голове быстро-змейное, точно крутящийся ветром песок. – А потом – ты останешься стражем пустыни, шакалом, будешь выть по ночам, чтоб напомнить всем тем, кто, подобно тебе, оскверняет святые гробницы – что ждет их в посмертии… чья судьба будет так бесконечно скорбна… Уходи – и будь проклят навеки».

…Из-под лапы моей выпал вчетверо сложенный лист. Кто найдет его, кто испытает удачу на прочность? Мне было уже безразлично. Я трусил ко скале, подметая хвостом блекло-лунную пыль. Меня ждали мои повелители-боги, и мне не было больше дела до мира людей.