Мне очень повезло, судьба просто преподнесла мне подарок – я умер мгновенно.

Ну не совсем так, скорее всего, я просто не успел протрезветь, пока летел вниз все эти семь этажей, поэтому даже не испугался. Мне также не было страшно, когда я неспешно отлетал от своего тела, распростертого на асфальте двора, рядом с передним колесом «Форда» соседа со второго этажа. Ему, кстати, тоже свезло, что я упал не на автомобиль, а рядом, я же помню, что страховка у него закончилась три дня назад, и он ждал зарплаты, чтобы продлить ее на следующий год.

Короче, всем улыбнулась удача.

Все бы могло случиться иначе, если бы я не забыл ключи от дома, когда утром выбегал, как мне казалось, из квартиры, а на деле аккуратно выходил, боясь сделать резкое движение, которое могло вызвать очередной приступ головной боли и тошноты.

Поймите, был понедельник, а на работу, хоть тресни, надо было явиться, я даже не забыл напялить галстук и надеть пиджак, чтобы было не заметно, что рубашка не глажена.

Когда мы с товарищем обмыли финал первого на этой неделе рабочего дня, я сообразил, что открыть дверь, ведущую туда, где можно упасть на диван и окунуться в прекрасные сны, не имею никакой возможности в силу того, что тот выточенный кусок железки, которым это делается, лежит на тумбочке в моей прихожей.

Словом, день не задался.

Другого выхода не было, я позвонился в дверь соседа Федора. И все бы, скорее всего, потекло бы, как обычно, но тут выяснилось, что его жена заболела и находилась дома, поэтому мне пришлось снять в прихожей ботинки и надеть раздолбанные шлепанцы, которые при каждом шаге норовили улететь под шкаф или стол.

Сначала все было путем!

Мы с Федькой успели дернуть по рюмахе, пока его жена убралась в комнату, чтобы сменить затертый халат на что-то похожее на платье, типа, гости же!

Потом мы выпили и с ней, а потом я решил, что нет ничего хуже, чем незваные гости, и поперся домой, как уже не раз бывало, через балкон. Они у нас соседние.

Но тут, видать, сказалось дурное влияние алкоголя на координацию движений, ну и конечно, эти гребанные шлепанцы, которые все время цеплялись за каждую неровность. Вот из-за них-то я и сорвался в ночь.

Полет был коротким, но запавшим в память.

Я еще успел вспомнить, как на доске объявлений в Университете, где в юности я постигал всякие премудрости физики, кто-то повесил объявление: «Потерявшего на платформе Старого Петергофа вестибулярный аппарат просьба обращаться во вторую группу третьего курса».

Вот и теперь эти слова вспоминаю, притираясь среди иных душ.

Тесно здесь у нас, хотя вроде мы и бестелесные, так – пустота каждый в отдельности, но и пустота, если ее много накопилось, создает неудобство.

Может, мне надо было идти не к Федору, а на поиски конторы, которая специализируется на вскрытие дверей?

Но что уж теперь вздыхать, это образное выражение, потому как и вздохнуть нечем, нет меня, только что-то оставшееся от меня, что-то непонятное, но, к сожалению, обладающее памятью.

Память здесь, наверное, в наказание дана.

Представьте, что начинаете сожалеть, что не можете осязать запах грязных носков, который раньше так мешал, когда там, в жизни, снимали ботинки. Там, если при людях это происходило, то возникал стыд и неудобство, а здесь за этот запах все бы отдал, да нечего отдать-то, а, если бы и было, то никто не возьмет.

Мы тут все как бы есть, а как бы нас и нет.

Не увидишь, не услышишь, не понюхаешь, не притронешься, не цыкнешь, не обнимешь, не оттолкнешь, и не нальет никто, хотя тесно и ты чувствуешь, что не один, и понимаешь это на каком-то неясном уровне, как будто слышишь.

Даже научился возраст определять, в котором эти, что рядом, сюда попали. Вот это, думаю, было женщиной, сокрушается, что так и не узнала, поступил ли ее внук в институт, видать бабкой была, а это, скорее всего мужиком проживало, сокрушается, что на свадьбе зря связался с каким-то Колькой, который его и прирезал – значит, молодым сюда перебрался.

Стало мне ясно, что «живут» тут все воспоминаниями о том времени, когда телами обладали.

Я не оригинал, тоже сидел (стоял, лежал, парил, не знаю, как определить) и вспоминал, что там у меня интересного случилось.

Помню, еще в универе, была у нас компания – отвязанных искателей приключений. Соревнования устраивали, кто чаще и разнообразнее. Помню тогда шел турнир, кто первый с женщиной Востока переспит. Их-то тогда у нас в Питере немного (совсем даже мало) было, это не нынешнее времена, слово гастарбайтер не знали тогда.

Отличился тогда Витька, он умудрился с негритянкой потрахаться. Потом всем объяснял, что наконец понял, зачем его родители в детстве гнобили и заставляли языки учить. Эта чернокожая красотка откуда-то из Европы приехала.

Так вот, первое время…

Сразу оговорюсь, все, что касается времени, у нас имеет относительный характер. Нет здесь этого понятия в том смысле, что в жизни. Нет ни дня, ни ночи, ни вечера, ни утра, ни зимы, ни лета. Никак не определить, то ли я здесь месяц, то ли вы там уже следующее тысячелетие разменяли. Порой услышишь от кого-то, что помер он в таком-то году, но, сколько после этого времени прошло – не понять. Пока, правда, встречал только тех, кто сюда перебрался в двадцать первом веке – есть шанс, что и у вас там он еще тянется.

Так вот, первое время очень я любил вызывать в памяти картинки своих сексуальных подвигов юности и более поздних, казалось, что так вроде продлеваешь себя, как человека, мужика.

Но что удивительно, прошло время, и я (то есть то, что от меня осталось) уже перестал получать удовольствие от прокручивания в памяти постельных сцен своего телесного бытия. Как-то все это постепенно ушло в никуда, не стало больше всплывать в памяти. Я и не заметил, когда это случилось, климакс что ли посмертный.

Теперь уже я представлял свою эту самую душу в таком виде: темная комната, сидит душа, сгорбившись на табуретке перед зашторенным окном, и ничего не чувствует. Может это и называется – Ад.

Тут, совсем для себя неожиданно, стал вспоминать улицы Питера, центр города, сам поразился, что, оказывается, помню даже какие-то мелкие щербинки на граните набережных. Гулял по этим прекрасным проспектам и переулкам мысленно, даже порой забывался, где я на самом деле.

Потом в памяти всплыл текст «Евгения Онегина». Я же его один раз по диагонали в школе прочел, а тут – на тебе – как с листа читаю. Все до каждого слова, каждой буквы вспомнил. Вы бы там, в жизни, смогли бы так?

А после этого стала память выплескивать еще какие-то неожиданные ассоциации и переживания. Вспомнил, как в юности был несколько дней вне себя, прочитав «У черты заката», а тут неожиданно какая-то из случившихся рядом душ нарушила «молчание»:

- Я тоже не спала потом несколько ночей!

- Да, - я обрадовался, что меня услышали, - я тоже долго ничего не хотел больше читать.

Тут еще одна душа вмешалась:

- Ладно вам. Вы читали его остальные вещи? Там просто жалкая пародия. Нельзя на одной теме пытаться выехать. Как у Ремарка последний роман – попытка еще раз написать «Трех товарищей», а получается пародия.

Хотел я ему (ей) сказать, кто тебя спрашивал, но тут уже хор голосов завелся. Бурно так в обсуждение бросились. Да с таким кайфом начали топтать авторов, что мне совсем обидно стало, вдруг их (авторов этих) души тут где-то притаилась, они же еще до меня сюда перешли.

- Не расстраивайтесь, его многие любят, - я узнал «голос» души, что не спала после того, как с героем переступила черту заката.

- Вы давно здесь? – «спросил» я.

- Не знаю.

- А в каком году?

- В одна тысяча девятьсот девяносто девятом.

- Давно. Я в две тысячи шестом. Правда не знаю, дано ли это уже было.

Еще отвечая, я почувствовал, что ее уже нет рядом.

И покатился я по этой, вновь открытой для себя, дорожке. Погулял мысленно по залам Эрмитажа, где последний раз бывал еще в школе. Литераторша нас таскала туда. А тут ходил по залам, про буфет тамошний даже не вспомнил. Хочу сказать, что многие картины, которые при жизни никаких эмоций бы не вызвали, тут как-то по-другому открылись. Задерживался у некоторых, может и годами стоял, кто его, это время, знает.

Вот родители мои часто ходили сюда и в Русский музей. Кстати, почему они меня здесь не нашли, они же здесь давно? Видать, не рассчитывали, что я так быстро сюда переберусь.

Тут какая-то вновь прибывшая душа прибилась:

- По музеям гуляешь? Неужели нечего больше вспомнить? Из интеллигентов что ли? Давай о бабах лучше.

И так захотелось вдруг его послать, что и не ожидал от себя, но куда-то все нужные в таком случае слова пропали из душевной памяти, вдруг понял, что давно уже они ушли от меня.

Просто промолчал и отлетел в сторонку, незаметно, чтобы не обидеть, он же еще не обтерся.

Устал я уже тут от темноты и, как начало казаться, холода.

Но здесь тоже мир не без добрых…, не знаю, как сказать…

Кто-то с сожалением:

- Браток, одиночество – это комната без отопления, как не бегай – не согреешься.

- Это ты к чему? – удивился я.

- Это я к тому, что все не могу найти ту единственную, которую там любил. Мечусь, знаю, она здесь, а все не найти. Мерзнуть начал.

- Ты еще скажи, что гусиной кожей покрылся! – огрызнулся я, но задумался над его словами.

Начал вспоминать, кого из своих партнерш тут мог бы встретить. Не много, молоды мы еще были, хотя, кто знает, может уже и сотни лет прошли, и все они тут витают. Перебирал, пытался вспомнить, почему с ними не оставался, и каждый раз всплывала фраза Мягкова из фильма «С легким паром»: «Но потом, когда я представил себе, что она будет жить в моей комнате, и каждый день…мелькать у меня перед глазами… туда-сюда, туда-сюда…». Долго, долго сидел, перебирал всех их, листал страницы еще телесной памяти, так и не зацепился ни за одну из строчек.

- Я тоже всегда была одна, - как вздох той, что читала «У черты заката».

- Ты где пропадала? – я поддался странному ощущению теплого ветерка, даже вздрогнул от неожиданности.

- Улетала.

- Мы же не договорили в тот раз.

- Не хотела «перед глазами туда-сюда».

- Смеешься?

- Нет, совсем серьезно.

- Я тебя вспоминал, - я не обманул и не придумал, просто мне вдруг это стало понятно и это меня не испугало, где-то, видать, в глубине что-то тлело, но не вызывало четкого ощущения. А сейчас всплыло на поверхность и высказалось, совершенно не по моей команде. Меня удивило возникшее ощущение покоя и нежности.

- Спасибо. Мне так никто не говорил. Я все время была одна.

- Здесь?

- И там.

- И никого не было?

- Нет. У меня одна нога была намного короче другой, и она была немного вывернутая. Кто ж на такое посмотрит?

Не узнавая себя, неожиданно предположил:

- Мне видится, что глаза у тебя были серые с зеленоватым отливом.

- Да, - если бы я не знал, где мы и кто мы, то я зуб отдал бы, что она улыбнулась. – Но у меня глаза сильно косили.

- Это у меня почему-то ассоциируется с Наташей Ростовой.

- Ты любишь «Войну и мир»?

- Не знаю, читал когда-то через десять строк, а сейчас вспомнилось. У тебя были русые волосы?

- Да. Откуда ты знаешь все это?

- Мне так рисуется, чувствуется, - я подумал, все взвесил и попросил: - Не улетай.

- Хорошо, - легко согласилась она. – Давай поищем твоих родителей. Ты же вспоминал о них, я подслушала.

- А как искать?

- Я тебя научу. Тут важно настроить душу на определенную волну, на чувство, твоей душе еще надо многому научиться.

- А твоя все это умеет?

- Так получилось. Оно само так было еще там в жизни.

Я задумался, а как было у меня? Не думаю, что смогу ответить на этот вопрос. Но с надеждой возник другой:

- Ты сможешь меня научить?

- Я постараюсь.

Она старалась.

Время летело.

Стало казаться, что вокруг стало светлее, да и про холод я уже никогда не вспоминал, вечность перестала пугать.