На десерт подали халву. Приторно-сладкая, она растворялась во рту, смягчая неуместность вопросов. Откинувшись в кресле, Майкл промокнул щеки линялым платком.

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

Стандартная вежливость, и ничего более. Что может быть естественнее, чем беспокоиться о здоровье переболевшего?

Глаза собеседника налились мутью скрываемой тщетно тоски, лицо враз посуровело.

– И ты туда же… Какого черта?.. – голос его надорвался. – Какого черта вы все ко мне лезете с этим? Других развлечений тут не хватает? – он обвел рукою окрест, размашистым, нервным движением. – Сходи к Стене Плача, записку куда-нибудь всунь. В монастырь там какой-нибудь… На Елеонскую гору… – он замолчал, яростно вперившись в Майкла.

Майкл оставался невозмутим.

– Я всего лишь спросил о твоем самочувствии, Роберт. Ты знаешь, мы все беспокоились о тебе, как ты пропал. Мать плакала, Энн места себе найти не могла… Мы просто хотим понять, что с тобой приключилось. Что привело тебя…

Он деликатно прокашлялся.

– Валяй, продолжай! Что молчишь-то? – втянув в себя с хлюпаньем чай, Роб впился зубами в изысканный ромбик халвы. – Спроси – а что привело тебя, братец любезный, в психушку Кфар-Шауль?.. – зло пробубнил он с набитым доверху ртом. – Что заставило тебя отлежать там недельку-другую, вместо того, чтобы наслаждаться долбанными красотами этого долбанного места?.. Знал бы, что все так обернется – ноги бы моей здесь не было!.. Майк, я не псих! – жалостно просипел он, искривляя лицо. – Ты мне не веришь? Черт бы тебя побрал, ты мне тоже не веришь!

Казалось, он вот-вот разрыдается.

Майкл утешительно хлопнул его по плечу.

– Отчего ж? Верю. Нервный срыв из-за… э-э… резкой смены обстановки… с кем не случается? – он деланно хохотнул. – Не бери в голову, Роб! Не хочешь – не вспоминай, если так тяжко. «Все пройдет», как говаривал старина Соломон…

Роб вдруг побелел, сравнявшись цветом с ресторанною скатертью. Схватившись рукою за грудь, будто что-то душило его, он рванул воротник. Пуговицы брызнули с треском. Майкл изумленно привстал.

– Я видел его… – еле слышно шепнул ему Роб, заговорщицки наклонившись к тарелке. – И Давида, пляшущего перед ковчегом, и царя Соломона… и Иисуса Христа верхом на осле… Так же явственно, как я вижу тебя. Мне плевать, что ты обо мне сейчас думаешь. Я не псих! Это правда! – он скрипнул зубами, не в силах сдержаться. – Но будь я проклят, если я понимаю, как, как оно, черт побери, приключилось! Всему должно быть какое-то логичное объяснение, но здесь я его не вижу в упор, хоть ты тресни!

– У вас все в порядке? – возникший откуда-то сбоку официант был дежурно улыбчив и не по-доброму насторожен. – Вам не нужна помощь?

Майкл лениво махнул рукой. Капли пота сорвались с кончиков пальцев, чтобы, как в замедленной съемке, беззвучно скатиться на пол.

– У нас все хорошо. Мы с братом беседуем, – он перешел на иврит. – Мой брат устал и несколько… нервничает. Мы поедим и уйдем, – губы Майкла изобразили сухую улыбку. – У нас нет проблем. Совсем никаких проблем… верно, Роб?

Роб кивнул, придушенно кашляя. Лицо его медленно возвращало себе здоровый оттенок.

– Это было на Елеонской горе, – вдруг сказал он, скосив глазами на Майкла. – Я шел за экскурсоводом между могил. Камни, камни… белые, как кости, камни, а над ними – треклятое солнце, бьющее в темечко до тошноты. Голова закружилась за очередным поворотом. Я присел на могилку, чтобы передохнуть… и словно в воронку втянуло. Приложило о камень – и сплющило, выжало, точно мокрую тряпку. Я и очухаться как следует не успел – а они уже возле меня!

Майкл хихикнул.

– Кто – они? Соломон с Иисусом?

Роб обиженно сжался.

– Придурок! Какой Соломон? Иудеи эти… древние. В сандалиях, белых одеждах. Галдят, обступают, пальцами тычат, будто я им обезьяна из зоопарка. Ну, я и побежал, не разбирая дороги… Ч-черт, ты мне не веришь! Как перед столбом распинаюсь… Знаешь что? А сходи-ка ты сам туда, а? Если не трусишь. Я ведь и эту могилку запомнил – там смоковница кривая росла, ветки – как руки высохшие. Скреб меня по рубашке! И тут оно ка-ак дернет! И ка-ак понесет! – Роб швырнул в рот остатки халвы. – Ну что, прогуляешься, а, юморист недоделанный?

– Роб, у нас самолет на завтра, родители заждались, – Майкл деловито скомкал салфетку. – Какой Елеон? Какие могилы и смоковницы? Мне больше делать нечего, как…

– Струсил! – радостно оборвал его Роб. – Я так и знал, что ты это скажешь! Занятой ты наш. Ну да, ну да. Легче выставить меня психом перед родными, чем признать, что тут, в этом богоспасаемом граде, творится какая-то чертовщина! – голос его вновь сделался глухим и осиплым. – В Кфар-Шауль было много таких же, как я. Оказавшихся… там же. Думаешь, им кто-то поверил? Кто-то начал во всем разбираться? Да черта лысого…

– …Роб, не ругайся, – Майкл успокоительно поднял ладонь. – Хорошо, я схожу туда, если ты так желаешь. Проверю все сам. С нервишками у меня все в порядке, припадками не страдаю. Так что, думаю, поход мой закончится благополучно. Возьму с собой видеокамеру и все засниму. И гору, и смоковницу, и могилы. И Соломона и Иисусом, если они вдруг появятся, – не удержавшись, съязвил он. – Только ты не волнуйся, окей? Жди меня в гостиничном номере, никуда не ходи. Еще не хватало, чтоб ты опять куда-то пропал. Официант, сдачи не нужно!

И, вложив под салфетку цветастые шекели, он поднялся из-за стола.

***

Тщедушная тень смоковницы не защищала от солнца. Корявые ветви ее скребли обессилено солнцем пропитанный воздух. Майклу отчего-то подумалось, что такую же, как она, больную, покрытую жухлыми листьями, увидел Иисус, здесь, на Елеонской горе… или это было не здесь, а поодаль, две тысячи лет назад… или только вчера. Небо было густым, как кисельное, жаром нагретое варево. Костлявые ветви смоковницы выскребали его пустоту. В ушах самолетно гудело, тонко, по нарастающей. Перед глазами плыли облака, все быстрей и быстрее, сливаясь в белесую муть. Майкл покачнулся, с трудом устоял на ногах.

– Какого?..

Желудок налился противнейшей тошнотой. На смену ей – шел леденящий озноб, от макушки до кончиков пяток. Будто сотни колючих иголок с маху входили под кожу. Будто сотни смоковниц тщились взойти, прорастая корнями сквозь беззвучно кричащего Майкла. И на каждой из них – был инжир… А откуда инжир на незрелой смоковнице?

...белый, как снег, и до боли холодный?

Майкл поднял глаза. Смоковница исчезла. Он стоял на коленях, вцепившись в могильные плиты, и надрывно зудели цикады, и ветер был жарок и сух.

…тысячи лет назад, или только вчера?

Майкл встал на ноги. Слух его тщетно искал голоса. Как песчинки, гонимые ветром, они были неощутимы и зыбки. Елеон был гулок и пуст, и ничто не мешало спать его мертвецам.

– Эй, есть кто живой? – дурашливо крикнул Майкл, словно оружием, целясь перед собой видеокамерой. – А если найду?

Елеон оскорбленно молчал. За лиловой стеной тамариска послышалось блеяние. Белый, как небесное облако, агнец, робея, выглянул из-за кустов, доверчиво глянул на Майкла. Майкл сокрушенно протянул к нему руки.

– Нету, дружище, нету съестного ни крошки. Не захватил с собой. Извини… Откуда ж ты взялся такой? И где твой хозяин?

Камень, будто пчела, ожег его щеку. Майкл едва успел увернуться от нового, мчащегося прямо в глаза. Тамарисковые волны раздвинулись, точно воды морские пред Моисеем. Бородатый пастух в длинной белой рубахе торжествующе поднял посох, выкрикнув что-то неразберимое Майклу.

– Эй, парень, спокойно! Я не покушаюсь на чужое имущество! – прикрывая видеокамеру, Майкл осторожно попятился. – Э-э… ты чего? Я полицию вызову!

Пастух наступал, потрясая булыжником в длани, и серая, волчьеподобная псина у ног его скалила зубы, и Майкл повернулся спиною, и побежал, и заросший могилами, маслично-каменный Елеон отряхнул его прочь от себя, словно букашку…

…под иерусалимские стены… тысячи лет назад, или только вчера?

Привычный глазу его город был разрушен и стерт. Новый – рос к небу стенами высочайшего храма. Скрипели повозки, подвозя к основанью его кипарисы и камни. Визжали бичи, опускаясь на потные конские спины. Стучали молотки и лопаты.

– Я сплю, – Майкл с силой щипнул себя за ногу, но сон не окончился. – Или валяюсь в отключке под этой чертовой смоковницей и созерцаю весь этот бред. Этот храм уже две тысячи лет как в руинах! А я вижу его основание… или основание того храма, что был перед ним… Ладно. Историки разберутся. А мое дело маленькое…

Взяв камеру наизготовку, он щелкнул, раз и другой, содрогаясь от собственной смелости – и мычащих волов в нагруженных камнями повозках, и синью залитое небо над стенами храма. А потом – кто-то с силой ударил его по плечу, словно пойманного за непристойным.

Майкл обернулся. Толпа вкруг него хлынула в стороны, точно бешено мчащие волны, и Майкл едва устоял на ногах. «Шломо! Шломо!» – зашептались вокруг.

Рабы опустили на землю носилки. Откинув полог их, важный, в одеждах, белее, чем облака над стропилами храма, он вышел наружу, под нарастающий крик: «Шломо! Шломо!» На руке его был ослепительный перстень, точно звенья цепи, приковавшей навеки сошедшего к камнем обильной земле и к небесному своду, пока не отстроится храм, пока не окрепнут стены его, а после…

– …«и это пройдет»… – прошептал ошарашенно Майкл. – Как там сказал бедный Роб? «Я видел царя Соломона»? Что ж, безумие заразительно. Теперь я его тоже вижу.

Пожав обреченно плечами, он поднял видеокамеру над головами толкущихся и неторопливо включил. Соломон шел к нему, улыбаясь, грозя укоризненно пальцем, и стража вокруг обнажала мечи, и толпа бушевала, как ранящий слух камнепад, и, спасаясь от града камней, Майкл закрыл лицо сумкой…

…и в ушах загудело, завыло, накрывая привычной уже тошнотой. Небеса почернели, прожженные солнцем до едкого пепла. Земля содрогнулась, и, не в силах держаться, Майкл упал на колени, в бледно-серую, топкую пыль.

…что взметнулась перед лицом его и опала, открывая безлюдие улиц. Пахло кровью и углями недотушенных кострищ. Небо сочилось закатом.

…тысячи лет назад, или только вчера?..

– Ч-черт, что ж тут творится-то, а… – Майкл застыл, увязая сандалиями в собственной тени.

Растекаясь в пыли, тень накрыла того, кто дремал, запрокинувши руки на камень, усыпленный стрелою в висок – в грязно-белых, запекшихся красным одеждах, и поодаль лежали такие же спящие. Брошенный всеми живыми, Иерусалим не считал мертвецов. Сквозь отверстия в стенах его полыхало закатное солнце. Крики птиц разносились над крышами. Строем ползли скарабеи по плоским камням.

Майкл поднял камеру.

Щелк. Узор на спине скарабея. Щелк. Закрытые веки уснувшего. Ярко-красное облако-левиафан, накатившее на небо. Щелк.

– Так, мне достаточно, – Майкл провел рукой по вспотевшему лбу. Пальцы его ощутимо дрожали. – Не могу больше на это смотреть… Люди! Есть кто живой? Отзовитесь! Хоть кто-нибудь!

Облачный левиафан распахнул многозубую пасть, и, смердящее гноем, дыханье его опало на Майкла.

– В пятый месяц, в седьмой день месяца, то есть в девятнадцатый год Навуходоносора, царя Вавилонского, пришел Навузардан, начальник телохранителей, слуга царя Вавилонского, в Иерусалим, – громом рявкнуло над головою, – и сжег дом Господень и дом царя, и все домы в Иерусалиме, и все домы большие сожег огнем… – зверь оскалился, дернув змеино хвостом, – и стены вокруг Иерусалима разрушило войско Халдейское, бывшее у начальника телохранителей… Ар-р! – рокотнуло с небес. – Гр-р-ра-ре!

Небо вспыхнуло, точно кипящий котел, и обрывки огня обожгли веки Майкла, и закрыли глаза его, погружая весь мир в темноту. И в ревущей, клокочущей тьме – шли когорты на приступ Иерусалима, и летели им стрелы в ответ, и таранили бревна несокрушимые стены. А над всем этим, с хищной, коварной улыбкой – царствовал Левиафан, и глаза его были как ресницы зари, и дымились косматые ноздри его, и светящейся стезей обращались следы. Хохоча, Майкл нырнул в раскаленное пламя, с камерой наперевес, и огонь обратил ее в кучу зловонного угля, а его – отпустил невредимым в зеленые рощи Елеонской горы…

…тысячи лет назад, или только вчера?

Елеон был покоен и тих. Окуная макушки в небесную синь, на ветру колыхались маслины. Манило чириканье птиц. Бросив наземь сожженную камеру, Майкл пошел, слепо вытянув руки перед собою, точно пойманный тонкой, невидимой леской.

…Ловец человеков. Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами…

Откуда же это пришло в его голову, молоточком забило в ушах? Кто поймал его прочной рыбацкою сетью, здесь, в волнах елеонских маслин?

Одежды душили. Под маслиной спал нищий, утомившись после трудного дня, и на черных от грязи ногах его багровели разверстые язвы, и немытые власы его давали приют насекомым.

Майкл стащил с себя безрукавку и шорты. Тыкнул пальцем – меняемся? Нищий расхохотался. Посмотрев на него, как на психа, он швырнул свое рубище Майклу.

– Я нормальный! Не веришь мне? Ну и зря! – в горле зазудело от смеха. Майкл сдержался – Елеон был суров и серьезен. Он ждал. Он хотел видеть Майкла и нести ему весть…

…о смоковницах, что не давали плодов, и о боге народа Израилева…

…о сынах человеческих, распинаемых божьими слугами…

…о дне том и часе, что не знает никто, даже ангелы масличных рощ…

…и опять о смоковнице, затерявшейся средь заросших травою могил.

«От смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях…» – эхом долетело до Майкла, и, пыхтя от натуги, он помчался по склону, не разбирая пути. Успеть бы… пока не закроется дверь. Пока не иссохла смоковница. Пока ветви ее мягки и обильные листьями.

…две тысячи лет назад, или только вчера?

Елеон наплывал неприступной зеленой стеною. Тамариском сияющих врат охранял сокровенное. Пробиваясь к холодному свету его, Майкл упал, рассадив себе ногу о камень, и, подняв сучковатую палку с земли, похромал к ослепительной цели.

«И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются…» – ветром бросило в уши. Застонав, Майкл откинул рукою масличные ветви. Здесь. Он узнал эту могилу. Он сразу ее опознал.

– Я просто хотел поправить шнурок, – скривившись, шепнул он тому, кто присев на могильные плиты, смотрел на него понимающим взглядом. – И тут меня ка-ак дернет! И ка-ак понесет! Я и сделать ничего не успел… А вы… ты…

«Се есть Сын Человеческий!» – громом грянуло с неба, и Елеон колыхнулся, волнами подернулся тихий безветренный воздух. Земля раскололась на черным зияющие половинки, и Майкл покачнулся, и хлопнул руками, и полетел в бесконечную, гулкую даль, давясь собственным криком…

…и разом пришел в себя от пекущего голову солнца и тени смоковницы, мягко шарящей по лицу его. Вокруг озабоченно толклись экскурсанты. На лице гида стыли тревога и недоумение.

– Все хорошо? – гид участливо наклонился к нему. – Вы так напугали нас – сначала зашли за могилку и куда-то пропали, потом появились… э-э… очень странно одетым… прошу прощения… с вами все ок?

Майкл прокашлялся.

– Ну разумеется! Все хорошо, если не считать того, что я видел царя Соломона и Иисуса Христа, а еще – развалины города после нашествия вавилонян… сколько тут было трупов… вы себе даже не представляете – сколько! – он обвел рукою вокруг размашистым жестом. Экскурсовод потрясенно попятился.

– Врача… – просипел он, нашаривая в кармане мобилу. – Все хорошо будет, вы только не переживайте! У нас больница солидная, с опытом, таким, как вы, помогает…

– Вы мне не верите… – выдохнул Майкл. – Ну и черт с вами! Не поеду в больницу! Я не псих, чтоб вас всех! – он взмахнул кулаком. – Я все помню! У меня доказательства есть! Тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках… – набрав полную грудь воздуха, выкрикнул он в пустоту. – И пошлет Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их! Вот! Я все это слышал! И пришел сказать вам…

Бесшумно подъехала скорая. Двое дюжих медбратьев взяли под руки враз постигшего безразличие Майкла. Елеон был насмешлив и холоден. Жизнь катилась своим чередом.

…тысячи лет назад, или только вчера?

Смоковница над головою его сложилась в кривой вопросительный знак. Майкл моргнул, и виденье исчезло.

– В Кфар-Шауль. У нас тут еще один… с иерусалимским синдромом, – коротко бросил водителю кто-то из медиков. – И откуда ж они такие берутся?.. Проходим, уважаемый, не задерживаемся! – он толкнул Майкла в бок, погружая в машину.

И скорая тронулась.

__________________________________________________________________

* Иерусалимский синдром – психическое расстройство, поражающее туристов в Иерусалиме, при котором человек воображает, что ему явилось божественное откровение и он может пророчествовать. Наиболее известным центром по изучению этого заболевания является иерусалимская психиатрическая больница Кфар-Шауль.

* В рассказе использованы цитаты из Четвертой Книги Царств, 25:8-10; Евангелие от Матфея, 4:19, 24:29-33.

* Описание левиафана в рассказе взято из Книги Иова, глава 41.