…Потом пришла дочь. На ней была куртка, холодного, серого цвета, и рыжие серьги – балтийский янтарь. Она поднималась на цыпочки, будто пытаясь взглянуть… заглянуть… за пределы окна Антонины. Окно было прочным, глухим и скрывало надежней решеток. За ним был зеленый, чудной, торжествующий май. За ним было небо и солнце. За ним поднималась на цыпочки дочь и махала руками, и губы ее шевелились, пытаясь закончить слова.

Антонина закрыла глаза. Отошла от окна. Было больно – не знать ее слов. Не услышать. Не внять. Не открыть и не выйти. Никак. Только блеклая комната – в уединенье от мая. От гулкого неба и черной земли. От прозрачного воздуха… здесь ощущался его недостаток.

Она прилегла на кровать. Голова была звонкой и легкой. Пустой, без единой цепляющей мысли. Закашлялась. Боль была колкой и яркой. Как красная вспышка. Цвела, распускалась, томила. Ворочалась острым комком…

И прорвалась наружу – надрывистым кашлем. С солеными сгустками крови. Как нож под грудиной. Входящий все глубже и глубже. Точеное, тонкое лезвие.

Нож.

Заполошно подумалось – господи, пусть все закончится. Прямо сейчас. Нож войдет до отказа, и сердце замрет, успокоено вздрогнув. Утихнет. Застынет. Уснет.

В этом сне – будет лето, оно будет долгим и жарким. В нем будут цвести тополя, и жужжать беспокойные пчелы. По небу – брести облака. И в одном из них – белая дверь позовет Антонину. Откроется бледно, зовуще. Послышится тихая музыка…

Звон. Несмолкаемый звон колокольчиков лета. Бедового лета, кошмаров, цветов и жары. Где она растворится средь облачных песен, и больше не будет ножа, и кровавых следов на подушке, и комнаты, тихой и страшной, как склеп, и окна, где за темным стеклом дожидается дочь.

Ждет и ждет, в бесконечной надежде. И серьги в ушах ее – точно расплавленный мед…

…истекает по капле, и горек на вкус. Мед, отравленный пчелами, что не желали его отдавать. Кто отдаст добровольно сокровище? Кто вручит дар – без обмана?

И было окно, и сиреневый вечер. И шторы – дрожали, как крылья у птиц. Антонина сидела над книжкою. Бал, и дворец, и высокие башни его. И четверка гнедых, подвозящих карету. И одетая в черное – в ней. С желтой старческой кожей. Суха. Длинноноса. Восстала – из недр позлащенной кареты. Пошла, опираясь на тонкую трость. Все застыло пред ней. Замерло, в предвкушении тайны.

– Мама, кто это? Злая колдунья? – дочь тыкнула пальчиком в книжку. – И ее пригласили на бал? Но зачем? Она может испортить всем праздник!

Шуршащие платья. Медовые, желтые свечи. И черная тень на стене, с верной, тонкою тростью. Все ближе и ближе.

– Непременно испортит, – сказала тогда Антонина. Она была много моложе. Сильней. Голос звонче. Яснее глаза. Дочь была – как воробушек, маленькой, в детской кроватке.

Придвинутый стул и ночник. Антонина читала. Дочь слушала. Губы ее шевельнулись в ответ.

– Надо было прогнать ее, злую! Метлой! Пусть уходит к таким, как она! Скверным, гадким! Пусть с ними ругается! Там же принцесса!

…Принцесса. Совсем беззащитна. Слаба. На руках у кормилицы. Спит, в кружевных королевских пеленках, и феи склоняются к ней, раздавая дары. Для нее. Без остатка.

Петь. Танцевать. Быть прекраснее всех. Нежной, точно весенняя роза…

– Умрет! – прошипела ей ведьма, тряся головой. – Когда руку уколет… – сказала она со злорадством. – Деревянным, изъеденным старостью, злым и безумным… – сказала она, и глаза ее желто пылали. – Веретеном! Оно крутится. Пряжа танцует. Принцесса растет. Она вырастет… и вот тогда – они встретятся. В нужный, означенный час.

И смеялась. И страшно торчали клыки изо рта. И плясала нервозная трость, выбивая чечетку. И все погрузилось в печаль…

А потом кто-то робко сказал, что старуха ошиблась. Она просто уснет, уколовшись. Ведь она очень милая, эта принцесса. Она – как цветок, лучший из королевских цветов в королевском саду. Точно бабочка. Точно поэма. Она будет жить, робко пискнул отчаянный голос. И тотчас заглох.

В ватной, желтой, густой тишине воцарилась старуха.

– Я просто усну, а потом – я проснусь, и я буду здорова, – Антонина надеялась. Свет в ее сердце был ярок. Свеча на балу. Королевское платье. Принцессины серьги… как мед, как янтарь. Предсказание лживо… – Ужасная сказка! Зачем я читала ее? Зачем дочь напугала?

Заплакала. Слезы впитались в платок. Расплывались, текли и текли.

В каждой сказке счастливый конец. Побеждает добро. Непременно должно победить…

Только это не сказка. Не сон. Невозможно проснуться.

…Принцесса растет. На ней красное платье и бусы. Принцесса ярка, точно бабочка в томном, зеленом саду на картинке. Искрит. Будоражит. Цветы восхищенно кивают ей вслед, а горлицы – садятся на плечи. Пред ней возвышается башня, оплетенная старыми ивами. Шелест листьев. Горлицы летят в небеса, к равнодушному, желтому солнцу. Точно яблоко, там, на картинке.

– Мама, что будет дальше? – сказала вдруг дочь. – Я боюсь… Это страшная сказка!

Башня – точно скала. Сердцевина ее – невозможная тайна, о которой молчали горлицы. Берегли – беззаботность принцессы… до нужного часа. Когда в башне откроется дверь, и за ней – встанут хищные, черные тени. И принцесса взойдет на порог.

…темной, выцветшей комнаты, там, за границами мая.

Антонина скомкала платок.

– Я сама виновата, – сказала она. – Я сама это сделала… в нужный, означенный час.

Стало душно. Плотнее придвинулись стены. Лихорадочный май накрывал. Краткость ночи, тягучие дни… за пределами комнаты.

Там, где смеется принцесса, и от смеха ее меж цветов зарождаются робкие бабочки. Синь поднебесная.

Антонина уткнулась в подушку.

– Я сама виновата, – жестоко сказала она, – я решила закрыть колпачком этот шприц. Он был скользкий… – сказала она в сотый раз – равнодушию комнаты. – Он рвался из рук. И игла…

…засмеялась принцесса, поднимаясь по лестнице. Башня росла на глазах. Из-под ног разбегались ступеньки. А на самой последней из них, в желтом, тусклом, немеющем свете – восседала старуха. И пряла.

Принцесса стояла пред ней.

– Убегай! – прошептала ей дочь. – Не ходи к ней, она очень злая!

Глаза ее стали круглы и наполнились страхом.

– Мама, мама, она…

– Укололась иглой, – Антонина шептала в подушку, – хлорамин не помог. Когда кровь… палец, кровь и игла между ними.

Боже, пусть все закончится быстро.

…И принцесса была – любопытная бабочка.

– Что это? – просто сказала она. – Покажи. Я желаю увидеть!

И янтарные бусы ее разгорались тревожным огнем. И старуха оскалилась. Медно блеснули клыки.

– Осторожно, – сказала она, – когда ты берешь кровь у подопытных свинок. Трепещущей, тонкой иглою. Игла своевольна. Остра. В ней небытие – долгое, точно предчувствие мая. Потрогай ее. Ощути…

Ее ветхие пальцы дрожали.

Принцесса вздохнула.

– Я тоже умру? Если шприц продырявит перчатку?

Она была в синем защитном костюме. На ней была шапочка, темно-зеленый халат и тугие перчатки. Она наклонилась над бедной, распластанной свинкой. В руках у принцессы был шприц.

– Он забит ее кровью, – сказала старуха. – Когда ты опустишь его в хлорамин, шприц очистится. Ну же! Смелее, дитя!

Тень ее обратилась в парящего ворона. Черная, хищная тень.

– Ах, – сказала принцесса, – как больно! Невозможная боль…

Кровь. Игла. И тщедушная прялка. И старуха пред ней, с темной, строгою тростью.

– Укололась, – сказала она, – и ты спишь, и во сне твоем – розы опутали замок. И горлицы застыли в полете, и умолкли цветы. Будешь спать, в вечной, мягкой траве, в красном платье, прекрасная, точно невеста.

…Только веретено – все жужжит и жужжит, безнадежное, острое. Тянется нить.

И принцесса возьмет его в руки, и тотчас закроет глаза.

– Мама, мама… она умерла?

– Нет, я только засну. Очень хочется спать…

Сон был красен, как кровь, и соленый, и острый на вкус. В нем был тонкий, пронзительный звук, и прозрачные стены пробирки, и…

…башня, старуха, проклятье…

– Вирус Эбола, – сказала старуха. С громкой, грозною тростью стояла она у стола, и смотрела – на безвольную, мертвую свинку на нем. И на кровь, что стекала с иглы. – Осторожней, дитя, когда будешь менять этот шприц. Да, ты очень внимательна, знаю. Да, ты всем лаборанткам пример… – и старуха осклабилась. Руки ее были в трупного цвета перчатках. – Только… – старушечий взгляд помутнел. – Сказка вечно не длится. Сказка когда-нибудь кончится… мне ли не знать. Осторожней, принцесса. Я была очень долго с тобою… пора уходить.

И ушла, опираясь на трость. Дверь закрылась за ней, и пришла тишина – накаленная, алая.

– Срочно! – тонко скребли голоса. – В изолятор ее! Наблюдаем… Возможно…

…она просто уснет, уколовшись иглою…

Уснет.

А потом сон исчез, точно сдернутый ветром, растаял, осел паутиной и пылью. Только красная, жгучая боль. Только кровь – на платке, на подушке, повсюду. Только тонкое жало иглы.

– …умирает… – шептало вокруг, – не поможем… – шептало.

Точно эхо от стен. Отдаленное, серое эхо.

…Принцесса спала. Май, печальный, ярился грозою над башней. В черном, мертвенном небе цвели невозможные молнии. Их неистовство было пустым и напрасным.

…Спала, в кружевной колыбели. И сон ее был бесконечно глубок.

_____________________________________________________________________

Антонина Преснякова – лаборантка центра «Вектор». Работала с особо опасными вирусами. Пятого мая две тысячи четвертого года, замочив в хлорамине шприц, которым забиралась кровь из сердца морской свинки, решила закрыть этот шприц защитным колпачком. Уколола руку, заразившись лихорадкой Эбола. Через две недели, девятнадцатого мая, умерла в боксе интенсивной терапии центра «Вектор», несмотря на оказываемую медицинскую помощь. В короткий период улучшения к ее изолятору приводили сына и дочь Антонины, которых она могла видеть через окно.