Трубы грянули – гулко и страшно. Рассеяли стаи ворон. Почерневшее небо Урги стало тесным от хлопанья крыльев. Ярко-желтое солнце – и снег, ноздреватый и чахлый. Зима оставляла Ургу.

– Загостились мы, – Унгерн прищурился. Солнце щипало глаза. Высоко над Ургой, в ослепительном небе – курчаво плыли облака. Будто дивные лошади, белый небесный табун. – Что ж, пора бы и честь знать.

Завыли визгливые дудки. Парча, серебро – развернулись знамена. Урга ликовала. Восторги ее оглушали.

– А то ж! – на Резухине был ярко-желтый халат и монгольская шапка. Князь среди князей. Улыбался ехидственно. – Я хоть сейчас, с удовольствием. Странно мне здесь… – произнес он с тревогой. Глаза просветлели. – Все как будто взаправду – что ты сочинил. Про какого-то демона… или божка этих местных, что нам помогает. Порою мерещится, будто он тут. За плечом у тебя… – его голос принизился. – Черный, косматый. Следит… А монголы зовут тебя Цаган-Бурхан, «Белый бог». Отчего?

Колесница надвинулась. Золото, трубы. Высокий, торжественный звон. Колокольчики пели. Плескалось парчовое знамя. Под ним, неподвижный, как статуя, в черных очках – ехал Богдо-гэгэн. Мертвый взгляд его был устрашающ.

– Оттого, – Унгерн был терпелив, – что все это не сказки. Только ты ж все равно не поверишь, – махнул обреченно рукой. – Что тебе толковать? Снова скажешь – «помстилось»… Впрочем, ладно. Легенда у них, стародавняя. Что придет из Страны Мертвецов, страны северной – Белый Батыр. И спасет их, монголов, свободу – от нежити лютой. И случится все это при Богдо-гэгэне Восьмом. Помогать же батыру возьмется…

– …божок этот местный? – закончил Резухин. – Занятно. Так значит, они тебя этим батыром назначили? Все потому, что гаминов изгнал из Урги? Гм… напомни-ка, дальше там что, по легенде? – сказал он усмешливо.

…Солнце, ветра и знамена. Урга предвесенняя. Время – легенды и быль.

– Дальше – все, как обычно, – поморщился Унгерн, – как в этих легендах бывает. Батыр двинул обратно на север – своих выручать, от своей уже… нечисти. Только предали его. И страну он не спас. Так и сгинул в темнице. Такой вот конец… удручающий, правда?

Резухин кивнул.

– Так и думал – поганством каким-нибудь кончится. Нет, чтоб добром… – сплюнул в снег. – Нет, я прав же?

Оркестр взыграл. Площадь полнилась. Толпы. Один за другим – на колени. Восторг.

– Славься!

Богдо-гэгэн улыбался. Процессия шла.

…На Ургу наступала весна.

***

Слон был грузный и серый, большой, как гора. Он стоял за решеткой, и желтые бивни его шевелились. Слон мерно жевал. Его взгляд неотрывно скользил по охапке душистого сена.

Унгерн мельком взглянул на него.

– Презабавно.

– Слона подарил мне ваш царь Николай, – сказал Богдо-гэгэн. – С уваженьем ко мне, и как равному – равный. Россия была велика… – он задумался. – Жаль, что все так получилось. Что эту страну поразила болезнь – большевизм… – произнес он с отчетливой горечью. – Знаю, лечение будет болезненно долгим. Но я все же верю в успех. Все зависит от вас!

– От меня, – голос Унгерна дрогнул. – Теперь от меня лишь. Семенов… – замялся, – был вечно в сомнениях. Время шло – и сомнения сломали его. Он бежал. Он страшился меня… и того, кто стоит за моею спиной. Днем и ночью стоит.

…Слон сопел. Его сонные веки зажмурились. В грезах своих он, должно быть, гулял по бамбуковым зарослям, солнце пекло его спину, и роскошные птицы, крича, проносились над ним. Слон вздохнул, пребывая в тоске.

– Он лишен права выбора, – мягко сказал Махакала. Струящийся, черный – сидел на спине у слона. В мертвой правой руке его белым светился пустой человеческий череп. – Он глуп и невинен. А ты – знаешь многое. Многое можешь решать… я тебе не указ, – произнес он с притворным смирением. – Если ты слаб – отступи. Как Семенов. И никто не осудит – ни Богдо-гэгэн… и ни я.

Унгерн стиснул кулак.

– Я поклялся, – сказал он сквозь зубы… кому? – Я решил, что продолжу борьбу. Я пойду до победного. Все, кто мне верен – со мной. А неверных – к чему вспоминать… – взгляд его потемнел.

Бледный череп оскалился. Свет его – стал алмазным и злым.

– Что ж, – услышалось Унгерну, – значит – со мной до конца. И обратной дороги не будет.

И стало черно. И взревело громово. И молнии били вокруг. И сияние их возрастало…

…и слон затрубил. И все стало, как прежде.

– Вы слышали? – Богдо-гэгэн улыбнулся. – Махакала был здесь. Он приехал верхом на слоне. Он был страшен, космат и свиреп. Он велел, чтобы я отдал вам свои четки из черного жемчуга…

– Я их приму с благодарностью. Это великая честь.

Четки щелкнули птичье. Зарок. Соглашение…

…клятва была скреплена.

***



Река была тиха, кротка. Беспечальные воды ее отражали траву, клочковатую, буйную, небо и дальнее, ясное солнце. На дне ее, глинистом, топком – скрывались ракушки и камни, средь них – мельтешили мальки. Всплеск – и тотчас взволновалось, волна беспокойно царапнула берег. И стихло.

– Вода скроет все, – произнес Махакала, – воде доверяй.

Он сидел на широкой коряге у берега, руки играли с трезубцем. Глазами скользил по воде – черный, страшный, паучий. Блестела река. Припекало нежаркое солнце. В траве надрывались цикады.

– Согласен, – сказал ему Унгерн. – Она превосходна, когда заметаешь следы… Пленных к берегу!

Он подал знак казакам.

…Вели, подгоняя – молчащих, с застывшими лицами. Встали вокруг. Ружья – наизготовку:

– В расход бы их всех!

– Погодите – «в расход», я сперва побеседую, – Унгерн всмотрелся. – Так. Вот что, товарищи. Есть у вас шанс. Предлагаю единожды…

Смех. Напоказ, нарочито:

– Предать предлагаешь? Идти в твое войско? Спасибо, наслышаны! – взгляд молодой и нахальный.

…Далекое пенье цикад. Тихий хор нарастал.

– Ну зачем же так сразу – «предать», – Унгерн был благодушен, – ну ты что – коммунист, в самом деле? Не верю. Крестьянин. Отца твоего большевизм разорил. Отобрали корову, зерно – в подразверстку… А ты – за них биться? За их идеалы гнилые?

Вода заиграла. Трезубец мелькал на волнах. Махакала резвился.

– У вас намечается диспут? – клыкастая пасть распахнулась. Повеяло стухшею рыбой. – Любопытственно, чья агитация лучше!

Исчез, обратившись в корягу. Вода улеглась.

– А за что ж предлагаешь? – смешок. – За твой бред… белый бог… или как там тебя называют, барон-кровопийца? Ты что, полагаешь всерьез, будто этот… как там его… Махакала – взаправду?

Ткнул пальцем в корягу. Смотрел, не боясь.

– Ты безумен, барон. Больше, чем твой отец – всем известно, что он…

…И вода поднялась высоко. Грохотали цикады. Железно звенела река. Черный блеск ее был нестерпим.

– Вот он как… – Махакала вздохнул, – сильно, м-да. И откуда узнал, что отец твой страдал от душевных расстройств? Это ж было семейным секретом…

…восстал над водою – как белый, зыбучий туман. Солнце, желтое, жгучее – жадно мерцало сквозь дым. Дно реки было илистым, топким…

Вода скроет все.

…Часто грохали выстрелы. Гильзы скакали в траву.

– Заметаешь следы? – произнес Махакала. – Что ж, дело обычное… Тот, кто не с нами – тот…

И, недомолвив, молчал. Улыбался по-хищному. Яростный рот распахнулся в зевке. Показались тигриные зубы.

– Сомненья… – сказал он. – Отбрось их. Они оскверняют тебя. Они делают слабым.

Встал, по пояс в траве…

…бесконечный, как воды речные. Высокая тень его мерно плыла над водой.

***



Почернело на небе. Седые, косматые тучи набухли дождем. Гром попробовал голос. Взвилась под ударами ветра трава – и приникла.

– …никак невозможно, – станичник откашлялся. Нервенно дернул щекою. – Поймите всех нас, ваше превосходительство!

…Желтая пыль. Деловитые куры в пыли. Лопухи и собаки.

– Что ж, я так понимаю – отказ? Вы людей не даете? – Унгерн цепко взглянул на него. – Отвечайте. Хотелось бы знать.

…Задождило. Скупые, тяжелые капли прибили траву.

– Так оно очень просто, – станичник вздохнул. Вслед ему – завздыхали согласно. – Мы думали долго, что вам отвечать. И вот – целым сходом решили. Вы дайте приказ, мол, всех нас под ружье. Чтоб бумажка была. Мол, мы тут ни при чем… если красные вдруг захотят с нас спросить. Понимаете? Слать добровольцев – опасно.

Смотрел наискось, исподлобья. Промокше блестела фуражка. С небес – забирало дождем.

– Ну что же, отказ – так отказ. Малодушные мне без потребности, – Унгерн сдвинул папаху. – Раз вы так пугаетесь красных – пугайтесь и дальше. Им это по нраву придется, – съязвил, не сдержавшись.

…Ударила молния, зло, неотвратно. В пронзительном свете ее – воссиял Махакала, тигриный и черный.

– Слабеешь, – сказал безучастно, – сомненья тебя одолели. Станичники чувствуют… вот и отвергли тебя. То Учение, что дал я тебе – вот что делает сильным. Ты мал без него. Ты ничтожен. Ты раб своего окружения, жалкий, трясущийся раб, – усмехнулся, кроваво и страшно. – Каким я нашел тебя… там, в Цурухае.

– Молчи!

Громыхнуло раскатисто. Черные тучи надвинулись. В мертвой, сплошной темноте – были змеи. На троне из змей – восседал Махакала, в короне, высокой и белой.

– Нич-что… – прошипел он змеино, – нич-что без меня ты, и дело твое…

И смеялся.

И смех его был – точно кости звенели о кости.

***



И свершилось. Был день, голубой и прозрачный, и желтое солнце, и жесткий, степной, непокорный ковыль – под копытами. Лошади мчались. Их гривы вились на ветру. Изгибались вспотевшие шеи.

Один за другим – мчались всадники. Унгерн дал шпоры коню. Конь взметнулся. Заржал – тонко, жалостно.

– Странно все это, – сказал ему Унгерн, – тебе – сострадаю. А людям же…

Гневом сдавило в груди. Накатило – и схлынуло.

…Враг был отчаянно близок, и враг наступал.

Грохот выстрелов. Кони. Буденовки. Сабли.

И длилось. И день был жесток.

…На коне вороном подлетел, торжествуя, крича. Замахнулся блестящею саблей.

– О, так ты – Унгерн-Штернберг, треклятый барон?

Пламенела звезда на буденовке.

– Да, – сказал ему Унгерн. И саблей ударил в ответ.

И все стало неважным.

– Забыл? – прорычал Махакала. Тигриные, злые глаза его жгли. – То, чему я учил тебя – даже врага убивать с состраданием. Гнев отсекая. Ты знал… но поддался ему. Отчего?

…Пустота и покой. И звенящие четки – так тонко, по-птичьи.

– Тц… тц… тц… позабыл про Учение… тц… тц… подчинился страстям… – пели, плакали четки.

Их голос был дик.

– Недостоин! – сказал Махакала. – Ничтожество. Прах под ногами моими. В страстей ослеплении – служить мне нельзя.

И рассыпался ветром. И голос его обратился трещаньем цикад. И скорбящие четки молчали.

…и выстрел был сух. И ударило в грудь, повалило с коня. Небо сделалось рваным и красным.

…и мертво пришла тишина.

***



Травы пахли медвяно и горько, умирая, трещали в огне. Он гудел, разгорался – под бледной луной, любопытными звездами, рос, возносясь к почерневшему небу. Рыжело во тьме клочковатое пламя.

– Птичья кость скажет истину? – Унгерн смотрел на огонь. – Я не верю – уже никому, ни во что. А уж в это гадание…

Он усмехнулся.

– И зря, – Цзи нахмурилась. Травы в ладонях ее были желты, правдивы и сухи. – Кость в огне не обманет. Кость скажет, как есть, без утайки… Она позвала меня в этот дацан. Она мне сказала, что ты в величайшей опасности… Что я помогу тебе, если приеду.

И Цзи развязала платок – мягкий, шелковый, пахнущий дымом. В нем прятались кости, скреблись друг о друга кошачье. Луна заглянула в платок – белый, пристальный глаз – и исчезла за тучами.

Ярый, красный огонь затухал. Уголья доспевали. Цзи бросила кости в огонь. Ее руки вели над костром осторожные знаки.

– Вот так, – прошептала она, – посмотри, сам увидишь… а там… хочешь верь, хочешь – нет.

Закатила глаза. Руки прянули в стороны.

– Вот… – шепнула она, – Махакала… он страшен… из уст его – черные змеи и яд. Он сказал мне – открой свои уши и слушай… вот так…

Ворошила костер. Искры, как мотыльки, восставали над нею.

– Ты разгневал его, – прошипела змеино, – и он отошел от тебя. Ты беспомощен. Ты проиграешь… – она посмотрела в упор. – Мне так жаль. Я люблю тебя. Я бы хотела помочь.

Унгерн хмыкнул.

– Зачем? Возвращайся в Пекин. Тут ничто не поможет – я сам виноват, эти раны – заслуженно, – тронул плечо под повязкой. Заныло привычно. – Я стал сомневаться… во всем, что со мной происходит. Я больше не верил ему. И тогда – он явил мне свой гнев, Махакала карающий.

…Кости взывали. Они были ломки и черны. Огонь истомил их. Украсил узорами трещин.

– Нет, не так, – Цзи вгляделась в огонь. – Есть надежда. Я дам свой зарок… – закусила губу, – так сказали мне кости. Они справедливы. Они говорят без затей… только надо быть честным в своих обещаниях. Вот что…

Молчала. Костер дотлевал. Запах трав был немыслимо горек.

– Пусть наш сын станет ламой, – сказала она наконец. – Это их пожелание. Если исполним – тогда Махакала простит. И ты тоже клянись! – посмотрела неистово. – Я за тебя не решаю. Я – только за сына.

Глаза ее сделались темны.

– Что, и мне – в монастырь? Да монах из меня – как из… – Унгерн откашлялся. – Кости глупят. Их желания лживы. Хотя… что теряю-то? Ладно. Клянусь. В чем ты скажешь. Клянусь, в чем угодно.

Луна проступила на небе, и свет ее был осторожен и зыбок. Скользил. Изнывал. Кости черно молчали.

– Знаю, где Махакала сейчас. Где следы его… слушай… – Цзи сжала ладони. – Есть лама, Хас-Батор. Друг Богдо-гэгэна… – она опустила глаза. – Он хитер, точно лис. Он взял сторону красных. Собрал свой отряд. Он идет по пятам за тобою, и пули его не берут… – прошептала в отчаянии. – Лгал. Лгал Богдо-гэгэну. Лгал всем… даже тем, кому лгать невозможно, – глаза ее стали жестоки. – Так вот, он принес Махакале кровавую жертву. Съел сердце у пленного, кровью его – окропил свое знамя-сульдэ. Обещал, что возвысит Учение… среди большевиков. Мол, все это несложно.

…А луна истончалась, остра и больна. Хрупкий остов ее исчезал на светлеющем небе. Точно дым от костра…

…как обет, что никто не исполнит.

– И что – Махакала прельстился? Диковинно, – Унгерн поскреб подбородок. – Пускай. Скоро он отойдет от лжеца… когда ложь станет явственной. Так ведь? Я прав?

Цзи кивнула ему.

***



Сон пришел, и во сне было мертво и пусто. В нем вставала Урга – предрассветные улочки, небо – в сумрачной дымке. Тишина и тоска. И зловещие красные флаги. По улочкам ехал отряд. Тонко, жалостно били копыта. Слабеющим эхом звучало от стен.

Приближалась широкая площадь. Там было красно, страшно, жарко, кроваво. Стучало – ударами в гонг. Нарастало. Гремело. Стояли немые фигуры, в раскрашенных масках, безликие, темные. Унгерн узнал их, и сердце его задрожало.

Меж темных фигур, на коне, горячащемся, черном – скакал Хас-Батор. Усмехался. Играл невозможно огромною саблей. Взмахнул ей, как ветер, неистово. Мертвые маски сошли.

– Мои люди. Я сам виноват. Я забыл их в Урге, – Унгерн сжал кулаки. – Они были изранены, долгий поход бы измучил их более… я их оставил. Теперь в Урге враг. Я отдал их на верную смерть.

Хас-Батор засмеялся. Он слышал. Тяжелая сабля его поднялась высоко.

– Принесите сердца их, – сказал Хас-Батор. Изо рта его остро торчали клыки. – Будет пир.

И лицо его стало широким, тигриным. Завыло вокруг, закрутилось отчаянным вихрем.

И сгинуло – площадь, Урга, Хас-Батор. В темноте проступал белый лотос. Цзи ждала в нем, тоскуя.

– Проснись! – прокричала она. Ее голос был тонок и тих. – Просыпайся! Твой враг приближается!

Унгерн проснулся.

Шаги у палатки. Шуршали мышино. Скребли голоса.

– Он так слаб. Мы слабы. Он ведет нас на верную гибель. Его надо прикончить… бежать…

Зашумели. Унгерн сжал револьвер.

– Трусы! – голос Резухина. Ярость. Презрение. Гнев. – Беглецы, наподобье Семенова. Как он бросил своих… стыдоба! Вы хотите ему уподобиться? Эх, да кому говорю…

Грохнул выстрел. Другой.

…сон отчаянно длился…

…была пустота.

– Мы его не убьем, – донеслось до палатки, – нельзя убивать. Это Цаган-Бурхан, он всесилен. Он нас покарает.

Монголы. Унгерн усмехнулся. Они были наивны. Они почитали его. До сих пор. Незаслуженно…

– Свяжем, оставим в палатке, – услышалось. – Красным он нужен. Пусть красные судят его. Пусть казнят… если смогут, – смешок.

И случилось.

И стало светло.

Дверь в палатку откинулась.

– Цаган-Бурхан, – произнес чей-то голос с почтением. – Мы вас уважаем безмерно. Позвольте связать вас.

И свистнул змеино аркан.

***



И была полутьма. Желтый, чахлый, болезненный свет. Голоса обрывались и гасли. Их было бесчисленно.

Вдруг – замолчало.

– Барон Роберт фон Унгерн-Штернберг, – зло, холодно, с издевкой. – У нас к вам вопросы. Извольте ответить на них.

…Духота. Безнадежность. Давило – немыслимой тяжестью. Унгерн смотрел пред собой. Ждал. Его ожидание длилось.

– Так вы подчинялись Семенову? Он все решал?

Усмехнулся. Вину на себя – не впервой…

– Нет. Я сам принимал все решения.

– Где он сейчас? – раздраженно.

– Не знаю.

Скудеющий свет. Голоса нарастали.

– Так вам помогала Маньчжурия?

– Нет. Ошибаетесь.

Серым надвинулись стены…

…и стали, как лед – ослепительны, тонки, прозрачны. За ними – толпа. Выжидала в бездумии. Жадные взгляды.

– У вас в Забайкалье остались соратники. Связь с ними – имеется?

– Нет.

…топкий гул голосов. Стены стали остры, как осколки. Разбились на узкие трещины. В них – был густой, восхитительный свет.

Все решалось. Все было неважно.

– Подсудимый! Последнее слово! – устало. Потрепанным, выцветшим голосом.

…лед, обжигающий пальцы. Огонь. Духота.

Унгерн ждал. Разноцветные искры летели к огню.

– Ничего – в оправданье, – сказал наконец.

…И угасло. И сгинуло.

Он был один. Черный, мертвый, молчащий подвал. Тишина. Деревянные нары.

– Назавтра – расстрел. Вы готовы, барон? – бесконечно язвительно.

– Да, черт бы всех вас побрал. Надоело. Готов.

И явилось спокойствие.

***

Сон был краток, и в нем была степь и бескрайнее озеро – тихое, темное. Всплеск – осторожная рыба ушла в глубину. И опять замолчало.

Клубился белесый туман. Прозвучали шаги. Над высокой, по пояс, травой – вознеслась чья-то тень.

– Хас-Батор, – сказал Унгерн. – Ты снова явился во сне. Отчего?

– Потому что я мертв, – с сожаленьем сказал Хас-Батор. Он был черен и страшен лицом. На нем были отверстые раны, из них – мерно капала кровь. – Махакала оставил меня, растворился в озерной воде. И тогда – подступили враги…

Он поник. Его тень стала малой и зыбкой. Сквозь нее, точно иглы, торчала трава. Хас-Батор исчезал, блеклый, словно озерный туман, поднялся над водою.

И сон прервался.

…И защелкал замок. Дверь открылась. Огромный и бархатный тигр мягко крался по полу. В глазах его, желтых, коварных – горела луна.

– Я пришел, – проворчал он лениво. – Ты ждал? Если так, то садись мне на спину. Поехали. Ну?

Взгляд его потемнел.

– Я проснусь, и ты тоже исчезнешь, – сказал ему Унгерн. – Ты лжешь. Все вокруг – тоже лживо. Ничто не имеет значения… – он покачал головою.

– Да ну? – тигр оскалился. – Лгу? Говорю без почтения? Ах ты, ничтожество!

Хвост его щелкнул по полу, взвился – невозможно огромной змеей.

– Ш-ш… – шипела змея. – Ты прощ-щен… Махакала простил тебя… раз ты поклялся стать ламой… он даст тебе новое имя… и новую жизнь… и иную судьбу… С-садись тигру на спину – и в путь… унесет… сквозь замочную скважину… ветром сквозь стены… на волю…

…И стало – бескрайнее озеро, степь, и холодный туман над водою. В траве простиралась высокая тень. Тигр резвился. Кошачьи глаза его были умны и лукавы.

– Куда мы поедем? – спросил его Унгерн.

Ответ был неважен, но он прозвучал.

– Полагаю, в Дрепунг, монастырь Далай-ламы, – сказал ему тигр. Два клыка его были – как острые луны. – Там спокойно. Там будет достаточно времени… чтобы обдумать все то, что с тобою случилось. И чтобы понять. Ты, смотрю, недостаточно понял… пока что.

И тигр усмехнулся.

***



Четки пели, их голос был хрупок и остр. Воробьиное, тонкое пение. Двадцать семь ослепительных бусин на левой руке. Двадцать семь драгоценных жемчужин. Не дающих забыть. Позволяющих помнить. Рука Цаган-ламы дрожала.

– Возьмите, Светлейший Владыка, – он снял их, литые, звенящие, дивные. Он улыбнулся. – То дар ваш… но время пришло – возвращаю дары.

Протянул – беспокойно стучащие четки. Старик принял их с бесконечным терпением.

– Ты сохранил их. Провел много лет в ожидании, чтобы отдать. Что ж, похвальная верность, – старик замолчал.

Небо было светло. Желто-рыжее солнце слепило.

– …не дождался ее от своих. Все разграбили, – горько заметил старик. – Чем владел в прежней жизни – ушло. Эти четки – последнее… Я это очень ценю.

Поклонился. Лицо его сделалось строгим.

– Жаль, в прошлом моем воплощении – я не успел принести благодарность, – сказал он. – Я умер от скорой болезни. Ушел, чтобы снова родиться – и встретить тебя. Новым Богдо-гэгэном – Девятым… – глаза его стали лукавы. – Да – друг наш и союзник, разбойник Джа-лама, преяростный, дикий… я долго искал его, в новом его воплощении, чтобы и он мог с тобой повидаться.

Ударили в гонг. Восхитительный звон воспарил в поднебесье. Пес взвыл, тонко, жалостно. Острые уши его задрожали.

– Он помнит, – нахмурился Богдо-гэгэн, – его память бездонна. И более всех – ту молчащую степь, то безлуние ночи… и тот караван, что послал Далай-лама в Тибет. Караван не доехал… по чьей, интересно, вине?

Пес жался к ногам его, жмурился. Взгляд его был покаянным.

– И за этот проступок – оставил его Джамсаран? Так ведь было? – зачем-то спросил Цаган-лама. Ответ был известен ему. Но хотелось спросить, и слова были сказаны.

– Да. В том была его карма. Закон справедливости… – Богдо-гэгэн усмехнулся. – Для всех он един. И нарушить его невозможно. Ни людям, ни демонам… – тяжко вздохнул.

…Четки в сжатых руках его ожили, пели, звеняще и тонко. Их голос вознесся. Молитвы их были чисты.

Цаган-лама прислушался: в остром, пронзительном хоре одна из молитв – безусловно, была за него.

___________________________________________________________________________

* Летоисчисление в буддизме ведется со дня Паринирваны (то есть, уходе в полную нирвану) Будды. Буддистский календарь опережает григорианский на пятьсот сорок три года.

* Богдо-гэгэн, Светлейший Владыка – один из высших лам в тибетском буддизме. По традиции считается, что каждый последующий Богдо-гэгэн – перерождение предыдущего.

* Махакала – демон-защитник буддистского учения, одет в черное. Шестирукое божество с четками из черепов, в руках держит петлю, трезубец и бунчук. На нем юбка из тигровой шкуры, плащом ему служит кожа демона-слона. Носит на себе змей, связанных хвостами (змея символизирует злость, и считается, что Махакала смог преодолеть этот порок).

* Джамсаран – король демонов, одетый в красное, в короне из черепов, с мечом, рукоятью которого служит скорпион. Правая рука его испускает огонь. Джамсаран сражается с врагами буддизма.

* Джа-лама – монгольский разбойник, союзник Богдо-гэгэна. Бывший монах монастыря Дрепунг, сбежавший оттуда после того, как совершил убийство другого монаха. Боролся против китайцев за независимость Монголии. Обладал даром гипноза, по легенде, был неуязвим для пуль. Ограбил караван Далай-ламы, после чего монгольские власти снарядили карательную экспедицию против него и убили. По легенде, Унгерн какое-то время был в его банде.

* Гамины – китайцы.

* Субурган – гробница лам, в виде обелиска.

* Фанза – китайский глиняный дом.

* Ташур – трость метровой длины, один конец которой обмотан ремнём. Монголы использовали ташур вместо нагайки.

* Урга – нынешний Улан-Батор, столица Монголии, ее религиозный центр в начале двадцатого века, где проживал Богдо-гэгэн.

* Барон Роберт фон Унгерн-Штернберг – остзейский дворянин германско-венгерско-шведского происхождения, протестант. Вместе с атаманом Григорием Семеновым осенью 1917 года начал борьбу с большевизмом на Дальнем Востоке. В его дивизии служили забайкальские казаки и монголы, называвшие его Цаган-Бурхан, Белый Бог, и убежденные в его сверхъестественных способностях. Захватил Ургу, освобождая ее от китайцев-оккупантов. Пытался после взять Троицкосавск (нынешняя Кяхта), но потерпел поражение. Его предали собственные соратники, связав и оставив красным, приговорившим его к расстрелу. По легенде, барон Унгерн смог бежать из тюрьмы в Новониколаевске (нынешний Новосибирск), добраться до одного из тибетских монастырей и стать там ламой. Якобы сохранилось фото, сделанное одним репортером, где запечатлены он, его выросший сын, также ставший ламой, и настоятель монастыря. По легенде, советские власти не стали предавать огласке побег Унгерна и вместо него расстреляли другого смертника.