День был солнечный, синий и с привкусом кофе. Жара наступала, как душное, пыльное облако, Питер был к ней не готов. Питер – бледный, асфальтовый, каменный, с тополиными грязными листьями, звуком машин и нервическим ветром, Питер просто не ждал ее. Все же – жара наступила.

Ника шла, принимая жару, в легком платье с ярчайшими маками, с белой сумкой – в ней были ключи. Два надежных ключа от квартиры, которую Ника не знала, хотя представляла ее – с желтой крошечной кухней, с обоями в блеклую клетку. Все, что помнила Ника, что цепко приклеилось в памяти – эти обои и кухня. И бабушка – в фартуке, рядом с плитой. И кипящий, встревоженный чайник.

Жара прикоснулась к щеке и оставила капельки пота. Ника шла от метро. Турникеты, вагоны, нудный гул эскалатора – все позади. Впереди был прожаренный солнцем газон, там тлел скрюченный вялый окурок. Светофор стал зеленым и праздничным. Ника шла, и жара отпускала ее, увязала в метелках деревьев – они встали надежной стеной. За деревьями были хрущевки, скрылись, спрятались в тень, избежали жары. Ника шла узкой улочкой между деревьями. Мимо пышно цветущих кустов. Мимо окон, дверей и балконов. И улочка кончилась.

В небе взошли облака, еще полупрозрачные, робкие, мерно тянулись по небу. Солнце ясно блестело меж них. Ника шла вдоль забора, он был тонкий, острый, как струны, казалось – вот-вот загудит на жаре. Он привел ее к речке. Упрямая, старая Волковка – память питерских топких болот; ее сырость, ее вековая земля, неподвластная ржавчине солнца, ее кладбище – там, за забором, сокрытое Волковкой.

Ника шагнула на мост. Шла над Волковкой, серой, прозрачной водой, отделявшей живое от мертвого, явь от нави, жару от прохлады.

И внезапно пришла.

***

Дверь была деревянной, окрашенной в тусклое. Цвета налипшей земли. Дребезжала, открылась. За дверью была тишина. Ее было так много, густой, распирающей стены, с порога – большой тишины. Ника шла, нарушая ее. Возмущенно скрипели полы. Перед ней раскрывалась прихожая, ее зеркало, стены, ковер… Ника вспомнила – мяч, она держит в руках яркий радостный мяч, аппетитный и круглый, мяч стремится из рук, вырывается… бабушка ловит его. А потом говорит: «Не шуми».

А потом была кухня. Тарелки и стулья. Узкий стол, ожидающий Нику. Все здесь знало ее. Ника села за стол. За окном простиралась жара, просочилась сквозь форточку, выжгла узор на стене. Беспощадное солнце… в окне танцевали пылинки. Слишком много июня. Ленивое, сочное лето.

Потом – была комната, в ней был звенящий сервант. Белобокая важная люстра. В углу отдыхал телефон, он был красный и с диском. Казалось, вот-вот зазвонит, закричит, возбужденно и зло, разнесет тишину на ошметки… Молчал. Не хотел выдавать себя Нике.

Ника помнила – колкий, внезапный звонок. Ника помнила – мать позвонила с утра, в полусонную темень. Зима, бледный снег за окном, Ника в теплой пижаме. «…умерла… завещала квартиру тебе». И звонок прекратился.

Окно догорало зеленым. Цвели тополя, их отчаянный пух колотился в стекло. Слишком много цветущего тополя. Пылкий, легкий июнь. Заблудился на Волковке, важно бродил по дворам. Сочный, словно малина. Созрелое, жаркое лето…

Подоконник. На нем была куколка. Грустно смотрела в окно. Длинный нос и косматые патлы. Июньский недремлющий страж, в сапогах невозможного, красного цвета.

«Зачем же так ярко?» – и Ника взяла ее.

Ника сняла с подоконника.

***

Вечер был апельсиновым, рыже смеялся над Волковкой, гас, увязал в тополях. Бесконечный и теплый, и Ника нырнула в него, забывая жару. Белоночь была близко, полярно дышала в затылок, Ника шла, предвкушая ее. Вечер вел, хулиганский, развязный, исполненный Волковки вечер. Машинно ворчал. Нагнетал поездами. Потом…

А потом был ТЦ. Низкий, долгий, нелепый, торчал в чистом поле за Волковкой. Ника вошла. Заблудилась. Потом обнаружилась – как-то внезапно и быстро. Кружила. ТЦ завлекал. А потом – отпустил ее. Ника стояла одна, у стеклянной витрины. В витрине был лес, предвечернее солнце, избушка. И Баба-яга, в юркой, пляшущей ступе – стремясь, возносилась над лесом. «Музей Бабы-яги»… вечер был неожиданный. Ника вздохнула. В руке был пакет, в нем – притихшая куколка. В красных и злых сапогах…

– Ты хорошая, очень, – и Ника достала ее. Осмотрела, – но мне не нужна. Я давно уже выросла. В куклы играют другие.

…в безответные, мертвые куклы. Зачем она бабушке? Ника не знала. Но вспомнила – кукла была там всегда. Охраняла окно. Днем и ночью. И Ника боялась ее.

– Вы в музей? – улыбнулись на входе. – Тогда покупаем билеты!

…Обвисшая, вялая куколка…

– Нет, я – оставить подарок музею. Возьмите.

«Заприте ее под стекло».

…Вечер кончился медным обрывком заката. Иссяк. Зачернели деревья над Волковкой. Там, за долгим ТЦ. Домом Бабы-яги…

Ника шла. Возвращалась домой. За спиной осторожно темнело.

***

И пришла чернота. Там, за дверью, ее было много – пустой, удушающей тьмы. Тьма лилась, наполняя собой коридор. Тьма торчала за окнами. Звезды мигали во тьме.

А потом – темнота отступила. Свет в прихожей был звонок и желт, разогнал темноту. Ника села на стул. Расстегнула сандалии.

Ночь слипала глаза, ночь короткая, скудная. Та, что бродит над Волковкой, мягко стучится в окно. Обнимает собою могилы…

Ника вздрогнула – в кухне послышался звук. Что-то скрипнуло, тихо подвинулся стул. Кто-то был там, неслышно дышал. Ждал ее возвращения.

Ника шагнула вперед.

– Плохо, – сказала ей бабушка. – Ты потеряла ее, теперь двери откроются.

…Там, за Волковкой, злые, железные двери. Из-под черной земли, из-под камня и глины. И черви полезут из них.

– Зачем куколку выгнала? – грустно сказала ей бабушка. – Куколка все охраняла. И что теперь будет?

Она была в фартуке, тапках. Такой, как запомнила Ника. Сидела за узким столом. Все такая же. Слишком привычная бабушка.

– Плохо, – сказала она.

И глаза ее сделались белыми, враз закатились зрачки. И окно отворилось, в густую, дрожащую тьму. И пахнуло открытою дверью. Там, за Волковкой, среди отверстых могил…

Ника сделала шаг. Отступила к прихожей. И только потом – закричала.

***

Белым-бело. Все сделалось светлым и ясным, ночь ушла, не оставив следов, растворилась над Волковкой. Краткая, блеклая ночь. Утро было прозрачным и долгим, и Ника лежала в постели, и сны покидали ее. Невозможные, странные сны. Ника села в кровати. Кровать была старой и жесткой.

– Я просто уснула, – сказала она. – И во сне – я увидела бабушку. Все не взаправду…

Окно. Оно было открыто. Всем ветрам, всем проклятиям Волковки, всем туманам ее. Всем плутающим снам. Ника знала – ей просто приснилось… но ей было страшно.

– Хорошо, – она быстро оделась, – я пойду и верну эту куколку. И посажу на окно. Пусть живет. Пусть порадует бабушку.

…Скудный, тусклый, мерцающий день. Солнце скрылось, жара отступила. Прохлада восстала над Волковкой, поднялась над гнилою водой. Ледяными болотами невскими…

Там, за погостом.

И Ника почти что бежала. И ТЦ нарастал, оглушил, слишком жадный до звука и света. И привел ее снова к витрине. Там был лес, и над лесом, беспечная, мчалась Баба-яга, выскребая метлой поднебесье. А за ней – долгим клином тянулись умершие. И их было бесчисленно много.

– Я пришла, – прошептала ей Ника, – не бойся, я скоро тебя заберу.

И вошла в приоткрытую дверь.

– Вы в музей? – ей опять улыбнулись. – Билеты берем!

…Куклы. Куклы царили в музее. Сотни кукол смотрели на Нику. И все были подобные той, унесенной из дома – патлатые, в ярких платках, остроглазые куклы. Сестры Бабы-яги.

Только куколки не было. Ника искала ее. Но, наверное, плохо искала.

– Вам помочь? – Нику взяли под локоть. Кассирша. – Я вижу, вы что-то хотите узнать.

Да, она тут сидела вчера, продавала билеты. Она помнила Нику… и куколку. И должна подсказать…

– Я вчера приходила в музей, – сообщила ей Ника, – отдала вам подарок музею. Куклу Бабу-ягу. В сапогах, красных, словно малина. Вы помните?

– Нет, – кассирша нахмурилась, – точно не помню. Вас тут не было. Вы не могли приходить. Мы вчера закрывались на сутки.

И ушла. И как будто бы не было – ни музея, ни Ники, ни красных сапог. Ничего, кроме ветра. Он выл, нарастая, над Волковкой.

Двери открылись.

***

А вода прибывала. Лукавая, древняя Волковка – ветер опутал ее, ветер гнал ее сизые волны. По темной, бессонной воде шла несчастная куколка, в красных, усталых своих сапогах. Шла бесследно и долго, по выцветшей, мрачной воде, вдоль могил и крестов, уходила, вздыхая.

Ника вслушалась – воды таили загадку.

– Беда… – бормотала ей куколка, – беда, ой, беда… будет лихо! Была беда – лихо настанет…

И ветер украл ее голос, развеял над Волковкой, страшный, прожорливый ветер.

И стало темно, многократно темнее, чем ночью. И в этой недремлющей тьме, причитая и плача, брела убежавшая куколка. Ветер толкал ее вслед. Ветер был беспощаден. Взыграл, расточился над Волковкой, с хрустом обрушилось дерево.

Черный ветер открытых дверей.

– Стой! – и Ника бежала за куколкой. – Стой, подожди! Я хочу, чтобы ты возвращалась! Вернись, я тебя не обижу! Куда…

Ветер мчался по рельсам. За Волковкой – звал поезда, их тревожащий гул нарастал. Слишком много воды, слишком много крикливого ветра. Поезда отступали. Неслись вдоль гремящей, разъяренной Волковки. Мчались вагоны, в одном – была куколка.

Ника махнула рукой.

– Подожди! – прокричала бессильно. – Стой!

Поезд взвыл, возносясь над водою. Поезд мчался по небу, и тучи влачили его. Удалялся в открытые двери.

…ступа Бабы-яги.

Грохот был невозможен, и Ника проснулась. И долго лежала в постели. За окном была ночь, белоокая, летняя, колдовская, июньская ночь. Ночь, когда открываются двери, принимают в себя поезда. Ночь, когда возвращаются куколки.

…стражи железных дверей.

Только как их заставить вернуться?

***

Утро было болезненно-белым. Ветер кончился, ветер остыл, растворился в тумане над Волковкой, сизом, болотном. Ника шла сквозь туман, Ника таяла в нем. Подходила к работе. Там, за Волковкой, бледной, июньской, туманной. Пробудившейся Волковкой…

…двери открылись.

– С новосельем! – сказала начальница. Слишком яркая – блеклым, загадочным утром. Слишком громкая. Слишком живая. – Проставляться-то будешь? Ну, по случаю новой квартиры?

Подмигнула. И Ника ответила ей. И не знала, что нужно ответить.

– Спасибо. Начала обживаться. Буду делать ремонт…

…и выбрасывать кукол.

…на ветер.

– Молодец, – улыбнулась начальница. Губы ее заострились. – Постарайся, чтоб было красиво…

И осела на стул. И сказала:

– Мне плохо.

И сказала:

– Мне режет живот. Дай таблетку. Там, в сумочке.

…красное, страшное утро.

А потом ее вырвало.

…Ника смотрела в окно. Там был ватный туман, сквозь него – пробивалась упорная скорая, выла синей сиреной. Тревожила Волковку. Истекала гудящими звуками. Там, за мертвой, гнилою водой. За рекою подземною.

…Настежь открытая дверь.

***

Телефон зазвонил, ярко-красный, плевался отчаянно звуками. Ника думала: «Громко», Ника думала: «Он не отключен?» Потом подошла к телефону. И сказала: «Алло». Ей ответили.

Старческий голос. Он был очень стар, тот, кто ей позвонил. Он был высушен Волковкой, мороком вод ее, мутных и долгих, предутренних сизых туманов.

– Где куколка? – ржаво сказал он. – Где куколка, Ника? Так зябко, и с Волковки дует. Смотри, как бы все не повыдуло.

Так говорил, иссекающим голосом Волковки, острым и ржавым, и Ника боялась его. И держала в руках осторожную трубку, и тихо дышала в нее. А потом разозлилась.

– Не знаю, – сказала она, – ничего я не знаю! Она умерла, моя бабушка, мне завещала квартиру. И куколку… Я же не знала! Я думала – куколка тут не нужна. Отдала. А теперь…

Она всхлипнула.

Голос смягчился.

– Не плачь. Неужели она ничего не сказала тебе, твоя бабушка? Она ведь должна была. Впрочем, все смерти внезапны…

Так он говорил, в шелестящую, жесткую трубку. И мгла восставала над Волковкой, мутная, серая мгла. Над погостом, над тихой, седою водой. И во мгле – была куколка, с острым, костлявым лицом, убежавшая, вредная куколка.

– Надо ее разыскать, – голос стал озабочен, – иначе – вернется корчова. Сто лет ее не было. С тех самых пор, как тут двери закрыли. А куколка их охраняла. Сто лет.

Слишком старая куколка. Старше бабушки. Старше того, кто звонил. В сапогах, точно кровью облитых.

– Вот так, – голос дрогнул, – корчова стоит у дверей. Выжидает, седая корчова. Грызет свои пальцы от голода. Голод ее безразмерен. Худая старуха в платке. Если встретишь ее – скрути фигу в кармане. И воду не пей, в ней корчова резвится. Запомнила?

Ника кивнула.

– Кто вы? – прошептала она. – Вы – знакомый ее, моей бабушки?

Голос вздохнул.

– Да, – сказал он, – меня зовут Ворон. А больше ты знать не должна. Буду нужен – звони, телефон под рукою.

И исчез. И заныло болезненно в трубке. Рассыпалось Волковкой. Встало дремучим погостом. И там, в темноте, меж крестов и ветвей – смеялась ехидная куколка.

Смех ее был разноцветный.

***

Эта черная Волковка… ночь укрывала ее, ночь царила над Волковкой в бледной короне из звезд. Острый месяц на небе, он был – как разверстая рана, по капле сочащийся свет. Ника шла по погосту, шла вперед, как бессонный лунатик. Маячили тени вокруг, воздевались кресты, точно острые пики. Кричала полночная птица. Звала. Ника шла на болезненный, плачущий зов ее, Ника искала следы.

– Появись! – попросила она, и пред ней появилась – несчастная, тощая куколка, глянула тонко и зло. И помчалась от Ники. Мелькали во тьме сапоги.

Ночь звенела над Волковкой, тихая, тайная ночь, распускалась цветущим бутоном. Запахло сырою землей, перед Никой торчала могила. Она была древней, глубокой, над ней – шевелился встревоженный камень. И вот – одичалый, из толщи земли поднимался мертвец, полз в ночи из-под камня, стонал. И восстал, и стучал онемело костями.

– Корчова… – скрипел он, – корчова придет… заберет тебя тоже…

И слепо ощерился Нике.

Потом – зашумело, завыло. Заныли деревья, их корни, тяжелые, темные, враз исторгались землей. Беспокойный, погост оживал. Ника помнила – это Холерный участок, Ника знала о нем, он был мал, отсыревший и темный. Когда-то – к нему отвозили гробы, хоронили убитых холерой. Вот здесь, под ногами ее. В домовинах под серой землею…

Корчова вернулась.

Пришла, за сбежавшею куколкой. Протянула костлявые руки, дымко, мертво тянулась над Питером. Талая, злая корчова. Старуха с метлой. В красных, звонких своих сапогах.

…Сквозь открытые двери – пришла.

Как прогнать ее? Ника не знала.

***

Солнце встало над Волковкой, рыже и зло, золотое, колючее солнце. В траве – затерялись испуганно тени. Жара возвращалась на Волковку, желто тянулась к земле. Прибивала собою траву. Разгоралось июньское утро.

Ника встала с постели, во рту было сухо. Пошла к холодильнику, там ожидала бутылка с водой, что была хрупкой, звонкой, как лед, и такой же холодной. Отхлебнула воды.

Сон истерся из памяти, в нем – был погост, и мертвец в долгом саване, и кричащая, злобная куколка. В нем вставали кресты в темноте, и тяжелая, древняя – из земли поднималась корчова. И тянулась к воде…

Воды сделались горькими, точно слеза. С острым луковым привкусом. Ника сплюнула, Ника всмотрелась в бутылку. В ее серую, грязную муть. Закричала. Швырнула бутылку о пол. Собирала осколки и плакала.

А потом…

Ноутбук загудел, прояснился экраном. Ника щелкнула – новости, Ника щелкнула – Санкт-Петербург. И явилось, обрушилось снами. Встало темным погостом…

Корчова пришла, проскрипела гнилой домовиной. Простерла костлявую длань.

…Карантин.

Переполнены морги.

Холера…

…наступает на Питер.

…ползет через дверь.

Позвонили, и Ника пошла открывать. На пороге стояла старуха, с твердым, острым лицом. И смотрела на Нику.

Смотрела.

– Купи сапоги, – улыбнулась старуха, – купи сапоги.

И тянула к ней руки. Синюшные, тонкие. Точно веревки. Хотела опутать ее. Привязать сапогами и страхом.

…с красным привкусом крови.

– Купи сапоги, – и старуха оскалилась, – я достала их в морге, сняла с мертвеца. Его пятки такие холодные.

Ника захлопнула дверь.

«Если встретишь ее – скрути фигу в кармане. И воду не пей, в ней корчова резвится».

Корчова.

Этой желтой жарой – возвращается в Питер. Как и сто лет назад…

…через двери гудящие.

– Я должна их закрыть, – Ника стиснула зубы, – или город иссякнет. Умрет у меня на глазах. И я тоже умру. Истончусь до бумаги. Корчова меня заберет.

И пошла к телефону.

«А больше ты знать не должна. Буду нужен – звони».

…Телефон. Толстый, красный и с диском. Рядом с ним – телефонная книжка, от бабушки. Имя «Ворон» – на первой странице.

«Звони».

И она позвонила.

– Поздно, – ржаво ответила трубка. – Корчова пришла, и глаза ее синие.

Ника озлилась. Этим летом на Волковке, странным, потерянным летом, этим душащим, мертвым июнем – все было не так.

– Ну и что?! – закричала она. – Как пришла, так уйдет! Я смогу ее выгнать. Я смогу защитить… всех, кто просит защиты.

Ворон хмыкнул.

– Да ну. Ты слаба, ты не можешь поймать даже куколку. Где уж тебе.

Насмехался. Язвил.

– Хотя… есть один способ, – сказал, – и его знают те, кто стоит за дверями. Притворись, что мертва. И тогда она явится – чтобы отгрызть твое сердце. Птица с черными крыльями, с долгим змеиным хвостом. Полетит над Невой, и тяжелые воды ее проржавеют. И восстанут ее мертвецы. И вернется сбежавшая куколка. Так нужно делать… Запомнила?

Он замолчал. И молчание длилось.

– Да, – ответила Ника, – я сделаю это. Не позволю корчове гулять. Посажу ее в клетку.

И повесила трубку, и сделалось тихо. Все стало вокруг неживым, бледно-серым и тусклым. Июнь угасал. Распадался на пепел и пух, разлетался над Волковкой. Черный страшный июнь. Отражение ночи, в хрустальных ее зеркалах.

Ника шла со свечой. В легком платье с ярчайшими маками. Свет их был очень громок.

Легла на кровать, и свеча возвышалась над ней.

И дыханье ее оборвалось.

В окно постучали. Поскребли – осторожным когтем. Прошумели косматые крылья.

– Я здес-сь… – прошипела старуха, – я пришла за тобой…

И склонилась над Никой. Изо рта ее вышло железное жало.

– Нет, – сказала ей Ника, – больше ты никого не возьмешь.

И взмахнула свечой, и старуха зажглась – невозможным, сияющим пламенем.

Там, за рокочущей дверью.

И Ника закрыла глаза.

А потом – стало гулко и бело, царила вокруг пустота. И в немой пустоте – восставала железная птица, с головами змеиными, с долгим черным хвостом. И летела над Питером. Ника была на спине.

– Пощади… – проскрипела ей птица, – хватит гнать меня, я утомилась.

И простерлась над синей Невой, и задела крылом. Тотчас воды ее закипели, стали ржавы, исполнены желчи. Пробудили ее мертвецов. Беспокойные, встали они из могил, из камней и из глины, и плоть их спадала с костей. И пошли, причитая, за куколкой.

Там, где маячила дверь.

– Закрывай! – закричала ей Ника. – Ты, чертова куколка! Бес тебя забери! Закрывай эту чертову дверь!

И завыло, заплакало. Мертво пахнуло из двери.

И дверь затворилась.

И птица обрушилась вниз.

***

А потом – стало остро и больно, и Ника очнулась. Догорала свеча, тонко плавилась в пальцах. Воск был жарок, как солнечный диск. Ника встала с кровати. В окне было сине и ясно. Тополиный июнь отступал, ночи делались дольше. Лето длилось, неспешно текло, старой, выцветшей Волковкой.

Странное лето.

Загудел ноутбук. Ника щелкнула – новости, Ника щелкнула – Санкт-Петербург. Просто чтоб убедиться, что все хорошо. Что все сделано верно. Что корчова ушла, и уже не вернется…

Даже сто лет спустя.

…и увидела куколку. В сапогах невозможного, красного цвета. Она грустно смотрела в окно. Тополиная, легкая куколка.

– Стереги, – прошептала ей Ника, – не дай больше двери открыться.

Не дай.

Зазвонил телефон. Громкий, радостно-яркий звонок. Ника хмыкнула, Ника сняла – дребезжащую трубку.

– Я так рада, – сказала ей бабушка. – Так хорошо, что ты справилась, Ника.

И звонок оборвался, и стало пронзительно тихо. Слишком много тягучей, густой тишины.

…раскаленного, белого лета.

Позабытого лета за Волковкой.

Ника встала у зеркала, Ника всмотрелась в него. В нем была она, Ника. Только…

Взгляд ее, острый, режущий, страшный. Будто нож. Будто ветер над Волковкой. Бабушкин взгляд.

…И она улыбнулась.

Все стало, как нужно.

И повесила трубку.

__________________________________________________________________________

* Корчова – так называли холеру в народе. Ее представляли в образе безобразной старухи или в виде огромной черной птицы со змеиными головами и хвостом, летающей по ночам. Где эта птица заденет воду железным крылом, там начнется холера. Спасаться от нее предлагалось, притворяясь мертвым и запирая двери в домах, дабы обмануть болезнь – она решит, что тут никого нет, и уйдет. Также в народных сказаниях корчова носит красные сапоги, в которых ночами она идет по воде, приговаривая: «Была беда, будет лихо!»

* Ново-Волковское кладбище Санкт-Петербурга расположено у метро «Бухарестская». На Холерном участке кладбища, примыкающем к улице Витебская Сортировочная, где стоят жилые дома, в девятнадцатом веке массово хоронили умерших от эпидемии холеры. Неподалеку от кладбища расположен торговый центр «РИО», в котором вплоть до 2022 года находился музей Бабы-яги. Вдоль кладбища протекает река Волковка.